Аннотация
Джимми Конвей всегда мечтал стать знаменитым, богатым и удачливым. В детстве он даже писал письма – самому себе, но только повзрослевшему – о том, как полагается вести себя истинной звезде. И вот эти письма дошли до Джимми – ему уже тридцать пять, и ни славой, ни богатством он похвастать не может. И никаких перемен в своей жизни Джимми не ждет. Но однажды судьба подкидывает ему роскошный шанс. Как-то вечером, выгуливая собаку, Джимми перекинулся парой слов со знаменитым комиком Билли Скривенсом, а на следующее утро выяснилось, что Билли умер. С этого дня Джимми раздает интервью, выступает в телевизионных шоу, снимается в рекламе и держится на равных со звездами. Мечта его исполнилась, но есть одна проблема: все считают Джимми комиком недюжинного таланта. И ему ничего не остается, как только подпитывать эту ложь, которая очень быстро разбухает до невероятных размеров. Джимми блефует каждую минуту своей новой жизни; спотыкаясь и дрожа от страха, он взбирается вверх, к славе и успеху, пока не наступает развязка – столь же невероятная, как новая жизнь Джимми и его ложь.
Второй роман Джона О'Фаррелла (автора комического бестселлера «Лучше для мужчины нет») – смешная и немного горькая сатира на наш мир, в котором люди одержимы славой в той же мере, что и деньгами.
Джон О'Фаррелл
ЭТО ТВОЯ ЖИЗНЬ
Посвящается Пэт O'Фаррелл
С возрастом постепенно понимаешь: ничто уже не заполнит пропасть между тем, где ты есть, и тем, где хотел бы оказаться. И каждый день притворяешься, что нагонишь, что отвоюешь все проигранные территории и катапультируешься в неуловимую волшебную страну по имени Успех.
Возможно, разочарование жизнью случается у всех. Александру Македонскому не было и тридцати, а он уже завоевал большую часть известного тогда мира. Может, и он лежал не смыкая глаз в три утра, думая: «Как-то все не так. Ведь я-то надеялся к этому возрасту достичь гораздо большего».
Дочери Нэнси всего четырнадцать, но ее лицо лишено свежей невинности, свойственной большинству девочек в этом возрасте. По крайней мере, те части лица, которые еще не скрыты грудами металла. Все началось с комплекта заклепок в носу и пупке. Наверное, Тамсин кто-то подарил пару сережек, а она неосмотрительно всунула их в тело, толком не ознакомившись с инструкцией. За всеми этими тату и пирсингом оставалось очень мало чистых участков кожи. Лицо Тамсин на многие годы гарантирует рабочие места в сталелитейной промышленности Великобритании.
Как-то я прочел в газете историю о разоблачении врача-самозванца. Он лечил и выписывал лекарства, не имея никакой квалификации. Видимо, какие-то медицинскими познаниями он все же обладал. Наверняка люди заметили бы блеф во время операции на сердце.
– Ээ… так, вот этот шматок вырезаем.
– Но доктор, это же сердце!
– Сердце? Черт, совсем не как на открытке ко Дню влюбленных.
ДЖИММИ КОНВЕЙ
СЦЕНАРИЙ ТОК-ШОУ «ЭТО ТВОЯ ЖИЗНЬ»
ДЖИММИ ПРИБЛИЖАЕТСЯ К ВОРОТАМ ЗАПОВЕДНИКА ДЛЯ СПАСЕННЫХ ВЫДР, НЕ ДОГАДЫВАЯСЬ О СЮРПРИЗЕ. И ТУТ С БОЛЬШОЙ КРАСНОЙ КНИГОЙ В РУКАХ К НЕМУ ПОДХОДИТ ЗНАМЕНИТЫЙ ТЕЛЕВЕДУЩИЙ (НЕУЖЕЛИ ЭТО ВСЕ ТОТ ЖЕ ИМОН ЭНДРЮС?!).
ЗНАМЕНИТЫЙ ТЕЛЕВЕДУЩИЙ. Джимми Конвей?
ДЖИММИ КОНВЕЙ. Да? (ВИДИТ ТЕЛЕКАМЕРЫИ ЗНАМЕНИТУЮ КРАСНУЮ КНИГУ ВЕДУЩЕГО). Не может быть!
ЗНАМЕНИТЫЙ ТЕЛЕВЕДУЩИЙ. Итак, по-вашему, вы приехали сюда открыть очередной заповедник для выдр в рамках вашей неустанной заботы о дикой природе, но это не совсем так, Джимми Конвей, ведь «ЭТО ТВОЯ ЖИЗНЬ»!
ДЖИММИ КОНВЕЙ ОШЕЛОМЛЕН, ЗАТЕМ СМЕЕТСЯ И В НЕВЕРИИ ПОДНИМАЕТ ГЛАЗА К НЕБУ. ТЕПЕРЬ В КАДРЕ ЗНАМЕНИТАЯ ЛОНДОНСКАЯ СТУДИЯ, ОНА ОГРОМНАЯ.
ЗНАМЕНИТЫЙ ТЕЛЕВЕДУЩИЙ. Вы, урожденный Джеймс Эллиот Конвей, второй ребенок Джона и Валерии Конвей, родились в доме N 27, проезд Вязов, Восточный Гринстед, графство Суссекс, Англия, Великобритания, Европа. Ваша семья не знала, что вам суждено величие, которое вынужден теперь признать ваш старший брат Николас.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ (ЭТО НИКОЛАС, УЖЕ ВЗРОСЛЫЙ, ТОЛСТЫЙ И ЛЫСЫЙ). Ну, малыш Джимми всегда шутил и смеялся. А я над ним все издевался, задирал его, говорил, что он в жизни ничего не добьется, но он доказал, что все мы ошибались. Мы им очень гордимся. Он оказался лучше меня, сказать по правде.
ЗНАМЕНИТЫЙ ТЕЛЕВЕДУЩИЙ. Окончив солидный университет с хорошим дипломом и интеллектуальной, но практичной специальностью, на которую при необходимости всегда можно положиться, вы принялись строить блистательную карьеру в шоу-бизнесе. Вы начинали скромным рабочим сцены – здравый шаг, ведь прежде чем нырять с головой, неплохо узнать правила игры.
Так или иначе, как-то раз звезда эстрады с дублером ехали в автомобиле и столкнулись с целым грузовиком животных, которых везли на эксперименты в лабораторию. К счастью, ни одно животное не пострадало, но пожарники двенадцать часов освобождали двух актеров из искореженных клеток, а тем временем вся живность – кролики и прочее зверье – сбежала в ближайший лес, где, по счастью, лис давно повывели. Поскольку концерт в тот вечер лишился своей главной звезды, режиссер собрал труппу, чтобы объявить, что вынужден отменить представление, а это, кстати, грозило банкротством всему театру и безработицей всем беднякам вроде уборщиц и т. д. И тут молодой неизвестный рабочий сцены Джимми Конвей (то есть вы) сделал шаг вперед и мужественно заявил, что знает текст наизусть. Рассказ продолжает режиссер…
ЗНАМЕНИТЫЙ РЕЖИССЕР. Джимми действительно блистал. Он стал для всех нас подлинным открытием и оказался намного лучше нашего знаменитого юмориста, с которым мы работали, хотя он нам и не очень нравился. Вскоре Джимми прочно вытеснил тогдашнюю знаменитость, мы переехали в театр в Вест-Энде, он стал прославленным юмористом, а остальное, как говорится, – история.
Я сложил затертый сценарий и аккуратно убрал в карман пиджака. Двадцать с лишним лет назад я старательно отпечатал его на машинке марки «Силвер Рид», которую мне подарили на тринадцатый день рождения.
Откинувшись на засаленный диван, я закрыл глаза. Хотелось выбросить из головы все мысли, но где-то рядом назойливо жужжало какое-то насекомое. Будто оса билась у окна с насекомым эквивалентом теоремы Ферма. Дано: перед вами приоткрытое окно. Как попасть на другую сторону? Ответ осы: бесконечно биться башкой о стекло. «Хм, – говорит профессор-оса, – вы так думаете? Однако если вы раз за разом налетаете на стекло приоткрытого окна, и почему-то не удается проникнуть прямо через стекло, тогда как?» На осиную аудиторию снисходит тишина, пытливые умы напряжены на пределе осиной логики. И вот некая гениальная юная оса, интеллектуальное светило Осиного Колледжа в Кембридже, неуверенно тянет переднюю лапку.
– Если… не удается… пролететь прямо сквозь стекло, – рассуждает она в мертвой тишине, пока другие осы благоговеют перед осиным гением, – а мы установили, что окно приоткрыто, – продолжает юное светило, сосредоточенно хмурясь, – то наверняка будет логично… раз за разом влетать в стекло, жужжа все сильнее и сильнее, верно?
Школяры напряженно вглядываются в профессора, пытаясь угадать, не напала ли студентка на блистательное решение, но педагог мудро улыбается и качает головой.
– Нет, – говорит он. – Ответ иной: головоломка эта неразрешима. Эту задачу нельзя решить, как невозможно предсказать простые числа или вычислить до конца число «пи». Это философский трюк, на который нет ответа.
Я встал и скатал газету, чтобы прибить тупую осу, но передумал и, бережно подтолкнув ее к краю оконной рамы импровизированной мухобойкой, выпустил на свободу. Год назад, думаю, я вряд ли пожалел бы какую-то осу, но теперь чувствовал, что могу позволить себе благородство и великодушие.
Потом снова лег на диван и закрыл глаза. Вот бы сейчас просто заснуть, забыть, где я, куда мне надо скоро идти и что делать. И тут, будто кто-то догадался о моем желании сбежать от действительности, раздался громкий искаженный треск и старый динамик на стене выдал пугающее сообщение: «Джимми Конвей, пятиминутная готовность! Джимми Конвей, прошу на сцену!»
Через 300 секунд я должен выйти на сцену одного из самых знаменитых лондонских театров к двум тысячам избранных гостей. Да, мне предстояло в полном одиночестве, в сиянии рампы, исполнить свежую юмореску, причем мой номер в прямом эфире пойдет по Би-би-си-1, по всей стране, где миллионы семей уже приклеились к экранам и смотрят ночной благотворительный гала-концерт с участием любимых звезд.
Вот интересно, каково быть библиотекарем? Неплохая работенка, наверное. Весь день среди книг, в тепле и тишине; иной раз шлепнешь штемпелем дату возврата в роман Кэтрин Куксон и улыбнешься пожилой даме: «До двадцать четвертого, Эдна». Да, это по мне. Конечно, и у библиотекарей случаются стрессы и даже, наверное, напряженные дни, скажем когда надо остаться после работы, или если в штрафной коробке обнаружилась недостача в пять пенсов, а может, еще что, но клянусь, библиотекарям нечасто приходится смешить миллионы людей.
Я привстал и посмотрелся в высокое зеркало. Безукоризненный светло-серый костюм, ботинки начищены, лицо гладко выбрито, я даже уже снял обрывки туалетной бумаги, которыми залепил порезы. Углядев на пиджаке пушинку, я аккуратно стряхнул ее и не очень убедительно сказал себе: «Пора задать им перцу, Джимми».
– Джимми Конвей на сцену! – выкрикнул динамик уже понастойчивее.
Мне требуется еще время, подумал я, хоть какой-то повод, чтобы побыть в коконе уединения еще несколько секунд. Знаю! Прополощу горло! Эти полоскания очень полезны для голоса. Всем ведь известно, что актеры полощут горло перед выходом на сцену. Я взял с края умывальника пластиковый стаканчик и отвернул кран. Струя холодной воды вырвалась как из брандспойта, ударила о дно стаканчика и рикошетом окатила меня.
– Черт! – сказал я и посмотрел вниз. Брюки в области паха были мокрые; вокруг ширинки расплывалось большое темно-серое пятно. – Черт! Черт! Черт! – Я схватил полотенце и постарался промокнуть брюки.
Для юмориста главное – дать зрителям чувство комфорта, убедить их в том, что они в надежных руках. Зрители хотят верить, что ты полностью расслаблен, что в тебе нет и намека на волнение. Свой номер я знал наизусть, да и костюм на мне был классный. Единственная вещь, которая могла навести публику на мысль, что я нервничаю, – это мокрое пятно в промежности, явно указывающее, что я напустил в штаны. Если кто-то желает убедиться, что юморист на взводе, то мокрота в районе ширинки, пожалуй, неплохое тому доказательство.
Я отшвырнул полотенце и кинулся в уборную. Может, в мужском туалете есть сушилка? Из гримерки вниз вела аскетическая бетонная, ничем не прикрытая лестница, кирпичные стены никотинового цвета давным-давно облупились. Театры изо всех сил пускают публике пыль в глаза, тогда как за кулисами сплошь запустение и разруха. Добежав до нижнего этажа, я ворвался в мужской туалет и прямо перед собой увидел на стене большой фен для рук.
– Благодарю тебя, Боже! – сказал я в потолок и ткнул в металлическую кнопку. Ничего не произошло.
Я вдарил по кнопке еще пару раз, но все без толку. На стене был выключатель, я им пощелкал – лучше не стало. Послышался электрический треск, и на какой-то миг во мне проснулась надежда, что аппарат оживет, но вместо этого возопил динамик «Джимми Конвей, сейчас же на сцену, ПОЖАЛУЙСТА! Осталось меньше двух минут. Джимми Конвей, немедленно на сцену!»
Путей к отступлению не было. В коридор я выскочил уже в состоянии неуправляемой паники. А вдруг в гримерках звезд на первом этаже что-нибудь найдется?.. Я забарабанил в дверь с табличкой «Уборная № 1», но ответа не было, я толкнул дверь и прямо на столе перед собой увидел Чашу Святого Грааля – электрический фен. Спасение рядом. Шнур питания уже был в розетке, я врубил максимальную мощность и направил струю горячего воздуха на мокрое пятно между ног. Темно-серая ткань быстро высохла и посветлела, но влага на подкладке и в карманах все еще чувствовалась, я расстегнул брюки и попробовал просушить их изнутри, мотая феном и подпрыгивая, когда горячий воздух обжигал кожу. В этот миг распахнулась дверь.
Я всегда хотел познакомиться с Джуди Денч.[1] Она моя любимая актриса, и я надеялся, что однажды судьба нас сведет.
– Привет, – сказала Джуди Денч, кажется не особо шокированная тем, что застала в своей уборной мужчину, вовсю орудующего феном в ширинке.
– Э-э, привет, – ответил я. – Прошу прощения, это ваша уборная?
– Моя.
– Слушайте, я дико извиняюсь, но меня обрызгало водой, а через две минуты мне выходить, я был в полном отчаянии.
– Через две минуты? Это вас ассистент режиссера не докричится?
– Меня. Джимми Конвей, – представился я, протягивая для рукопожатия не ту руку, поскольку нужная рука все еще шуровала в штанах.
– Джуди Денч.
– Знаю. В «Айрис» вы играли блестяще, кстати. И в «Миссис Браун»[2] тоже, если на то пошло.
– Спасибо.
– А что за человек Билли Коннолли? – спросил я, надеясь непринужденной театральной болтовней отвлечь внимание леди Джуди от моих манипуляций с ее личным феном.
– Билли – чудо. Может, вам стоит поторопиться?
– Ну да, просто не хотелось выходить на сцену с большим мокрым пятном на штанах…
Она рассмеялась. Я рассмешил саму Джуди Денч!
– Джимми Конвей? Вы тот юморист, о котором все говорят, да?
– А, ну, не все… э-э, так, кое-кто. – Я запнулся, пытаясь казаться скромным, но втайне был в восторге от того, что королева британского театра обо мне наслышана.
– Боюсь, я не видела ваших выступлений, но говорят, вы молодец.
– Ну, я не так популярен, как вы думаете…
– Только до сегодняшнего вечера.
– О боже, это две минуты назад они сказали, что осталось две минуты?
– Не волнуйтесь, я уверена, что ассистент накинул несколько минут, тем более что все это еще и телевидение транслирует.
– Думаете? – спросил я.
– Послушайте, а если я пойду и скажу ему, что вы на подходе, пока вы тут разбираетесь?
– Вот спасибо-то! Слов нет! Скажите, что я в вашей уборной и сейчас буду, только штаны застегну.
– Ну, может, не дословно, – ответила Джуди Денч с улыбкой и ушла.
До чего милая дама, подумал я. Ну до чего же милая!
Джуди (как теперь я по праву мог ее называть) оказалась совершенно права. Панический вопль «Джимми Конвей, у вас до выхода две минуты!» на деле означал минут десять, хотя при виде меня ассистент все же изобразил инфаркт и дал отбой посыльным, которые обыскивали три соседних бара.
Брючный кризис по крайней мере помог мне ненадолго забыть о следующем этапе вечера, но, войдя из-за этой проблемы в раж, я, к сожалению, не смог использовать приток адреналина для рывка прямо на сцену. Пришлось настраиваться заново.
Через щель в занавесе я видел, как зрители смотрят вперед – все как один. Через минуту-другую эти телескопы нацелятся на меня. Похоже, они благодушествовали до тех пор, пока милый конферансье не заговорил об ужасных страданиях, облегчить которые хоть немного должны сборы от билетов. Он что, не понимает, что на сцену вот-вот выйдет юморист? Чем еще поднять настроение публике, как не рассказом о сиротах-инвалидах из британских трущоб?
– Честное слово, – сказал я ассистенту режиссера, – и почему он не показывает ролик о брошенных детях, чтобы люди почувствовали себя действительно несчастными и виноватыми?
– Да показывают они ролик о брошенных детях, – ответил он. – Просто из-за кулис экран не виден.
– Ага! Это дело!
Я подглядывал еще пару минут, в оцепенении и одиночестве. В какой-то миг вытащил свой текст и просмотрел вступление, но это было нелепо. Я помнил текст так, что рисковал забыть смысл слов.
– Еще не выучил? – поддразнил ассистент громким, как вопль, шепотом.
– Выучил, конечно, – огрызнулся я. – Готов так, что лучше не бывает. – Похвальбе помешал мой мобильник, резко и громко зазвеневший в кармане пиджака. Взвесив все за и против, я решил не отвечать на звонок. Всегда считал, что не очень вежливо говорить по мобильнику, когда тебя слышат другие, например в поезде, в кафе или по дороге на сцену – на виду у двух тысяч зрителей лондонского «Палладиума».
– Алло, я на сцене! – Публика с трудом притворилась, что не слышит. – Простите! – шепнул я и отключил телефон.
Конферансье уже представлял меня залу. Я поправил галстук и пригладил волосы, чтобы не стояли дыбом.
– Дамы и господа, этой минуты ждали все!.. – взревел конферансье. – Вы о нем столько слышали, и вот теперь, впервые на Би-би-си, поприветствуем очень, очень смешного человека, нашего единственного в своем роде… ДЖИММИ КОНВЕЙ!
Аплодисменты были громче, чем я ожидал, а еще раздался свист и одинокий приветственный возглас. Мои органы чувств напряглись, видя, слыша, обоняя – вбирая все вокруг. Конферансье манерным жестом пригласил меня на сцену, и я шагнул из тенистого убежища на беспощадно яркий свет, точно перепуганный кролик, который собирается перебежать шоссе. Конферансье ускакал за кулисы, по-дружески хлопнув меня на прощанье по плечу, словно мы с ним старые друзья. На секунду я даже засомневался: может, мы раньше встречались, а я, невежа, забыл?
Микрофонная стойка колыхалась передо мной, как одинокая травинка на полях сражений Первой мировой. Я поплелся в ее сторону. На ум пришла мысль: да на кой хрен мне это надо?.. Аплодисменты двухтысячного зала стихли, и от меня ждали первых слов. Я подумал о миллионах, сидящих сейчас перед телевизорами, в их числе почти все мои знакомые. И когда аплодисменты наконец сменились наэлектризованной тишиной – примерно то же происходит, когда канатоходец ступает на проволоку, – я подумал: а может, все-таки надо было раньше раскрыть кому-нибудь мой маленький секрет.
Я ни разу в жизни не исполнял юморесок.
27, проезд Вязов
Восточный Гринстед
Западный Суссекс
Англия
Дорогой Джеймс!
К этому письму я прилагаю сценарий твоего выступления в шоу «Это твоя жизнь». Понятное дело, не все произойдет именно так – это просто черновик.
Я решил все это записать и спрятать в надежном месте, чтобы ты нашел его уже взрослым, если вдруг забудешь стать преуспевающим, богатым и знаменитым. Ведь большинство взрослых, кажется, упускают это из виду. Потом вдруг вспоминают, смеются и говорят: «Ну да, верно! В детстве я мечтал стать звездой, или футболистом, или кем-то еще», а теперь сидят в каком-нибудь банке, ну как же можно об этом забывать? Само собой, все не могут быть знаменитыми, я же не дурак; мне уже почти четырнадцать – считай, взрослый. Вот вчера, скажем, когда Николас сдавал карты, я дождался, пока он положит все семь, и только потом взял и посмотрел. Но когда я стану взрослым на все сто, и у меня будет автомобиль, борода и так далее, я должен быть как минимум богатым и знаменитым юмористом, актером и артистом эстрады, и поэтому я потрудился все спланировать заранее.
Когда у нас в классе задают на дом сочинение, все пишут с места в карьер, без плана, а потом, ах какая неожиданность, получают трояк с плюсом. А я заранее составляю план на отдельном листе, как советует г-н Сток, и у меня всегда пять или пять с минусом (кроме одной двойки с минусом, но это не считается, потому что мы писали по «Повелителю мух»,[3] а я не читал). А потом все заканчивают школу и планируют жизнь не больше, чем сочинения, и неудивительно, что живут на трояк с плюсом. Так что я сейчас на отдельном листе составлю план всего того, что собираюсь делать, и тогда моя жизнь, надеюсь, выйдет на пятерку или на пятерку с минусом – если только не случится что-нибудь ужасное не по моей вине, например если меня во Франции укусит собака, и я заражусь бешенством.
Должен сказать, что успех мне нужен только для того, чтобы помогать тем, кому повезло меньше меня. Я не из корыстных соображений стремлюсь прославиться и все такое. На самом деле я хочу быть знаменитым, чтобы делать добро людям, а не чтобы застрелить Джона Леннона или что-то типа того. Вот если бы я был и вправду богатым, я бы отдавал часть денег на благотворительность, чтобы прекратили проливать нефть в море, где гнездятся бакланы. Вместо этого надо эту нефть отдавать людям в развивающихся странах, у которых, наверное, своей нефти нет.
Джимми, Джеймс (сейчас тебя называют Джеймс, как ты всегда хотел)! Важно то, как ты распорядишься своей удачей, хотя не в одной только удаче дело, придется тебе и потрудиться. Итак, предположим, ты сказочно богат и все такое, но зато каждый пенс заработал своими силами. И если ты сейчас действительно важная персона, это еще не повод задаваться и важничать. Наоборот, это значит, что можно быть таким взрослым, который все равно носит джинсы, например. А когда группа шестиклассников придет послушать твою лекцию о благотворительности в пользу животных, ты мог бы развернуть стул задом наперед и сесть на него верхом и так с ними беседовать.
Что-то я слишком расписался (прямо как в домашней работе!), поэтому заканчиваю, а еще через несколько дней продолжу. Когда напишу все эти письма, я их спрячу на чердаке в коробке из-под ботинок, так что если ты лет через двадцать забудешь, куда их дел, и не сможешь найти, то вот там они и будут.
Искренне свой,
Джимми.
За год до моего дебюта в качестве юмориста в лондонском «Палладиуме» я действительно зарабатывал на жизнь выступлениями, хотя публика у меня была другая. Многие артисты эстрады хвастаются умением держать трудный зал. Мне не приходилось выступать дождливым февральским вторником на стадионе «Эмпайр» в Глазго или стоять на помосте клуба «Туннель» в Вулидже, но ни один актер не представит ситуации сложнее, чем битый час распинаться перед классом тормозных подростков в Языковом центре Суссекса. Если я скажу, что у них была замедленная реакция, вы можете решить, что у них была хоть какая-то реакция. Преподавать этой группе английский было все равно что разглагольствовать о квантовой физике перед аквариумом с золотыми рыбками, разве что рыбки хоть иногда открывают рот.
Курсы для начинающих в Языковом центре Суссекса – такое место, куда людей направляли, если не было уверенносш, вышли они из комы или нет. Студенты полулежали на столах, тупо глядя на меня, а я бодро извергал на них нескончаемый поток бессмысленных слогов. «Фа-фа ля-ля фа-фа ля-ля? Фа-фа ля-ля фа-фа ля-ля! Фа-фа ля-ля фа-фа ля-ля». Однажды я действительно такое произнес, просто желая проверить, не вызовет ли это хоть какую-то реакцию, и тут же убедился, что я неисправимый оптимист. Конечно, обучать английскому можно даже тех, сто знает только слова «о'кей», «такси» и «Битлз». Любому языку можно научить всякого, кто хочет научиться, но в этом-то и состояла проблема. Этих подростков сослали в нашу унылую островную провинцию, разлучив с друзьями в Турции, Алжире или Бразилии. Не имея возможности портить кровь родителям, они злились на ближайшего взрослого, каковым оказался я.
– Мяч! – выразительно произносил я, держа в руке мяч. – Мяч! Теперь попробуйте вы, – и указывал на русского юношу в переднем ряду. Секунд через пять он мигал – это был шаг вперед. Максимум реакции, которой я добился за неделю. – Мяч! – подсказывал я снова, ведь, в конце концов, столько реплик так сразу не выучить.
Он смотрел на меня. На этот раз не мигая – шаг назад.
Чуть раньше, на той неделе, я достиг настоящей победы: один из них кашлянул. Мне хотелось позвонить родителям парня и поделиться радостью: «Чудесная новость! Надим жив! Юный Надим кашлянул!» – и они зарыдали бы от счастья, что оживает их сын, который впал в молчаливый ступор, оказавшись заключенным в языковой школе какого-то тоскливого прибрежного городка где-то в Англии.
На Южное побережье я перебрался в возрасте двадцати одного года и временно устроился в языковую школу, где теперь был учителем с самым большим стажем. В Сифорд я приехал с единственной целью: чтобы быть рядом со своей Любовью-до-гроба, но мы разбежались через полгода после того, как полусознательно съехались и нашли работу. Раскаленная добела комета любви сгорела, войдя в атмосферу реальной жизни. Расстались мы мирно, мне достались ее романы Германа Гессе, а ей – интересная жизнь за пределами Суссекса.
Сифорд – не модная столица Западной Европы. Свингующих песенок о Нью-Йорке или Лос-Анджелесе полно, но я безуспешно роюсь в памяти, отыскивая хоть одну строчку, которую спел какой-нибудь синеглазый кумир об унылом потрепанном дачном городке, ставшем мне домом. «Сифорд, Сифорд, мой любимый промозглый морской курорт». Нет, не то. «Хочу проснуться в городе, который в коме в 1957 году».[4] Не греет. Впрочем, в городке есть магазинчик шерстяной пряжи, и если ваша страсть – вязание, то вполне оправданно желание ненадолго съехать с магистрали А259. Я жил в Сифорде уже тринадцать лет, срок небольшой в сравнении со временем, необходимым большинству местных жителей, чтобы найти мелочь на автобусный билет. В этих краях ветер с моря такой сильный, что туземное население растет накренясь. Как искореженные деревья на утесах, иные старожилы столько лет ковыляют вдоль моря под углом в семьдесят пять градусов к суше, что их кости навек застыли в этом положении. Вряд ли удастся здесь организовать курсы по музыке и ритмике для тех, кому за шестьдесят: каждый раз, поворачиваясь, они будут сшибаться лбами.
Я не планировал зависать в Сифорде надолго. Чтобы сделать службу терпимой, я не выходил на нее каждую вторую неделю, договорившись с владелицей школы, что работаю либо через неделю, либо только по утрам. Свободное время я мог уделять тому, что считал своим настоящим призванием, – юмористическому сценарию. Идея фильма была так хороша, что я был уверен: кто-нибудь обязательно загорится его снять. С тех пор как замысел впервые возник у меня в голове, в моей походке появилась позитивная пружинистость, я чувствовал, что моя жизнь на пороге больших перемен. Мысль о блистательных начальных кадрах на экране кинотеатра «Одеон» на Лестер-сквер[5] вселяла в меня энтузиазм. Я подумывал вовсе бросить преподавание, чтобы посвятить сценарию себя без остатка, но понятия не имел, сколько времени уйдет на него, так уж лучше хоть какой-то заработок – пока не продам сценарий. Однако ни ежедневная тоскливая рутина, ни частые обострения хронического финансового кризиса – ничто из того, что обычно действовало на нервы, больше не тревожило меня – с того дня, когда меня посетила эта замечательная идея. Это был мой билет в другую жизнь. Так и подмывало рассказать о нем, но это была слишком великая ценность, и я держал ее под замком, чтобы не украли.
Закончив последний урок, я с волнением предвкушал целую неделю трудов над очередной сценой. Вот ради чего я жил. Что правда, то правда: мало радости от работы, когда неделями преподаешь английский ученикам, которых потом просто посадишь на паром, обернешься и крикнешь на прощанье: «Пока!» Я занес несколько книг в офис и помахал Нэнси, коллеге и подруге, которая говорила по телефону, – беседа, судя по всему, была очень серьезной.
– Ну разве можно быть такой дурой?! – кричала она в трубку.
Или это она с дочерью, или с утра будильник ее не разбудил. Нэнси, как и я, трудилась в Языковом центре по личному графику, чередуя эту повинность с вызовами в суд по поводу поведения своей четырнадцатилетней дочери. За что судьба наградила Нэнси, которая сама доброта и щедрость, такой дочуркой, как Тамсин, – одна из величайших тайн жизни. Однажды Тамсин все же подарила маме цветы, но и тогда дело кончилось спором. Тамсин уверяла, что букет не нужен тому, кто привязал его к фонарному столбу.
Нэнси швырнула трубку и обхватила голову руками.
– Черт! Черт! Черт!
– Все в порядке? – спросил я, пряча любопытство за участием.
– Угадай, кого опять отстранили от уроков?
– За что на этот раз?
– Вроде бы из-за нее сработала пожарная сигнализация.
– Пожарная? С чего бы это?
– Говорит, пожар был.
– Враки! Лучше придумать не могла?
– Пожарники все потушили, и так далее, а ее выгнали на две недели.
– Но пожар-то устроила не Тамсин, да?
– Ну, директор решила, что она. Опять к ней придираются. Ну и что с того, что ее видели на мусорке со спичками и пачкой петард. Боже, ну зачем ей все это?
Снова зазвонил телефон, и я стоял, пытаясь прикрыть Нэнси с воздуха, пока они с дочерью спорили о том, о сем.
– Дай-ка я с ней поговорю, – предложил я. – Алло, Тамсин, это Джимми… М-м, слушай, раз уж тебя выгнали из школы, не могла бы ты прогуливать мою собаку? За плату, разумеется.
Тамсин пришла в восторг от предложения. Зато ее мать шипела мне в спину:
– Не плати ей! Ее надо наказать!
Я продолжал болтать, а Нэнси слушала меня с растущим подозрением.
– Что, сильно горело? А петарды взяла какие? A-а, «Зип», хорошие, да? Здорово ты все предусмотрела, петарды, спички… Ах вот как? Ну, привет ему от меня. Ладно, до скорого.
– Что это за дела? Что значит «хорошие»? – воскликнула Нэнси. – Ты бы еще бензин ей посоветовал на следующий раз.
– По-моему, надо проявлять интерес к увлечениям ребенка.
– Даже если это поджигательство?
– В общем, это Кельвин принес петарды и все остальное. Он, похоже, ее подставил, и к тому же загорелась всего-навсего груда листьев с мусором. Зря ее выгнали.
– Господи! Что же мне теперь с ней делать? – вздохнула Нэнси устало. – У меня вся следующая неделя рабочая, а как ее оставишь одну дома на целый день. Ей же всего четырнадцать, и вообще счета из «Магазина на диване» мне не по карману.
– Возьми отпуск, – услышал я себя, – а уроки я за тебя проведу.
– Но ведь ты так мечтал о свободной неделе.
Она права, подумал я. Что же я такое говорю.
Не упусти шанс, иди на попятный, пока можно…
– Э-э, чего уж там, – сказал я. – Как-нибудь попробую выкроить время.
– Джимми, ты просто чудо! – Она клюнула меня в щеку, и пять драгоценных дней работы над сценарием вмиг испарились.
Много лун назад у нас с Нэнси был короткий роман, но все несколько осложнилось тем, что у нее ребенок от бывшего приятеля. Человек не может без конца выносить детские истерики, поэтому в результате ей все это надоело и мы расстались. Я, похоже, был не готов стать отчимом, по крайней мере пока настоящий папочка окончательно не исчез за горизонтом. Но когда Нэнси сказала: «Я не хочу терять тебя как друга», она не лгала. Нэнси, с большими голубыми глазами и заразительным смехом, по-прежнему казалась мне привлекательной, но мы были живым доказательством того, что бывшие любовники могут просто дружить. Теорию, что бывшие любовники могут оставаться друзьями, только если в глубине души надеются на воссоединение, мы опровергали не первый год.
Да и вообще, я был уже не один. Я жил с красоткой Бетти. Бетти была молода, счастлива и любила меня до беспамятства. Не будь она бордерской колли,[6] Бетти стала бы решением всех моих проблем. Она ходила за мной как тень – если я был дома, вечно путалась под ногами. Только в туалет я ее не пускал, поэтому всякий раз, когда я восседал на унитазе, она лежала на полу за дверью, уткнувшись носом в щель, принюхивалась и сопела, стараясь выяснить, чем же я там занят. Первые года два у меня было правило не пускать Бетти в спальню. Я считал, что ни одна женщина, которую я приведу к себе, не захочет отбросить комплексы и на всю ночь предаться дикой страсти, если рядом сидит какая-то колли, смотрит и крутит хвостом, а при резких движениях еще и лает. Но в какой-то момент я, видимо, понял, что даже если в моем будуаре и нет собаки-извращенки, которая подглядывает и учащенно дышит, вывалив язык, значения это все равно не имеет, так что теперь Бетти разрешено спать в одной комнате со мной.
На следующее утро я вылез из кровати где-то в полдесятого и спустился на первый этаж заварить чашку чаю. Для субботы это событие не очень волнующее или выдающееся, но моя псина не из тех, кто видит мир в сером цвете. Представляю приблизительный ход мыслей Бетти вслед за высочайшим пробуждением:
Вот это класс! Он вылезает из кровати! Просто не верится, это восхитительно, он надевает халат и спускается по лестнице – дамы и господа, он идет по лестнице вниз!!! Скорей, скорей! Вниз, за ним, бегом, только бы не пропустить – простите-извините, мне туда надо попасть раньше! Ой! Чуть его на лестнице не опрокинула, ага! Ему не понравилось, зато он на меня наорал, я бы такое ни за что не пропустила; а теперь что он будет делать? О, невероятно, чайник ставит! Представляете?! Это бесподобно, я кружусь от волнения: он только что поставил чайник, почти без промедления! К черту все планы на день, лизание задницы и жевание корзины отменяются, ведь как раз сейчас мне просто необходимо сидеть здесь и наблюдать, что же будет. Боже, я вся дрожу от нетерпения… Ну вот, вот, он подходит к шкафу, и – да! – открывает дверцу, и – поразительно! – вынимает чайный пакетик из чайной пачки, и – ого! – кладет чайный пакетик в кружку, дамы и господа, ОН КЛАДЕТ ПАКЕТИК В КРУЖКУ!! Ах, извините, я гавкнула, ну вырвалось, не удержалась я, а ему не понравилось, простите, но это же просто феноменально, признайте. Боже, извиняюсь, что гавкнула, только иногда я так разволнуюсь, просто сама не своя, и вот, вот – он открывает дверь во двор и предлагает мне выйти пописать. О боже, боже, боже, как он прав, как прав, мне ведь и в самом деле надо пописать, какой же он умный, вот за это я его и люблю, но это же невыносимо, что меня не будет здесь и я не увижу, что он делает, я же теперь просто разрываюсь, уж как обидно хоть что-то пропустить, а ведь и правда надо пописать, и если он хочет, чтобы я вышла, значит, так и надо, ведь он же знает, он все знает…
Чайник щелкнул и отключился, а Бетти повезло: она успела бегом вернуться и застать это великое событие. Я заварил чай, споткнувшись о собаку всего раза три-четыре, и сел на диван с кружкой, выпущенной в память о принцессе Диане, – эту кружку я прячу от гостей, которые не сумеют оценить иронию. Я заметил, что автоответчик мигает. Незнакомая электронная дама известила, что поступило «ТРИ новых сообщения …», и ее голос к концу повысился, будто она хотела добавить что-то важное, но так и не собралась. Первой звонила мама. «С днем рождения, Джимми, дорогой!» «Здоровья и долголетия, сын! – вставил папа и тут же бодро сообщил: Кстати! У Брайана Мередита нашли болезнь Паркинсона». Послание № 2 было от двух племянников, в чьем исполнении «С днем рожденья» прозвучало так совершенно и гармонично, что фон Траппам[7] на фестивале народной музыки в Зальцбурге пришлось бы удовольствоваться только вторым местом. Затем меня поздравила Кэрол, жена моего брата, которая помнит за него все семейные даты, и бодро добавила: «Увидимся на слете клана!»
Сегодня был мой тридцать пятый день рождения. Полпути к семидесятилетнему юбилею, и все же первыми в этот день меня по-прежнему поздравили мама и папа. Я решил не завтракать всухомятку, раз случай торжественный, и даже положил яичницу с ветчиной на тарелку, а не стал есть стоя, со сковороды. Когда живешь один, застольные манеры на удивление портятся. Интересно, а если королева одна в постели ест тост, может, и она запихивает его целиком и жует с открытым ртом, а затем рыгает смачным баритоном? Для меня еда, похоже, свелась к физиологической функции: если «есть потребность в пище», то «клади пищу в рот». Теперь, обедая вне дома, я вынужден делать усилие, чтобы не забыть, что нельзя вставать со стула, есть руками и бесцельно бродить по ресторану, таращась в окна.
На день рождения в прошлом году мама и папа подарили мне особую поваренную книгу – в знак того, что наконец-то смирились с моим затяжным статусом холостяка. Книга с названием «И одному не скучно» была построена на лживой геббельсовской пропаганде – мол, одинокое приготовление и поедание пищи само по себе ничуть не хуже застолья со старыми любимыми друзьями. Я проверил заднюю обложку «И одному не скучно», но они не нашли сил признаться и честно указать