Зелёный край за паром голубым.
На все, ну буквально на все случаи жизни был у него заготовлен стишок!
– Мы изучаем литературу! – объявлял он постоянно, как свежую новость. – Литература – лучшее, что есть у человечества. Поэзия – это сердце литературы, высшая концентрация всего лучшего, что есть в мире и в человеке. Это единственная пища для души. И от вас зависит, будете вы вырастать в людей или останетесь на животном уровне.
Когда литература была последним уроком, учитель предлагал:
– Пройдёмся?
Во время первой прогулки речь шла о Пушкине. Но рассказывал о нём Виктор Юльевич так, что возникало подозрение, не учились ли они в одном классе. Оказалось, что Пушкин был картёжник! Оказалось, что он страшно волочился за дамами! К тому же он был большим задирой, а о Москве говорил, что здесь «слишком много тёток».
– В этом доме Пушкин читал своего «Бориса Годунова». Кто коротко перескажет содержание?
Игорь сказал неуверенно:
– Он царевича Лжедимитрия убил.
– Поздравляю вас, Игорь. Вообще-то были две версии. Одна: Борис
Годунов убил царевича Димитрия. Вторая: он не убивал царевича Димитрия и вообще был приличным человеком. Ваша версия с убийством другого человека – Лжедимитрия – полностью меняет представления историков. Не огорчайтесь, история – не алгебра. Точной наукой её не назовёшь. В каком-то смысле литература более точная наука. Что говорит великий писатель, то и становится исторической правдой. Военные историки нашли у Толстого множество ошибок в описании Бородинской битвы, а весь мир всё равно видит её именно такой, как описал её Толстой в «Войне и мире». Пушкин тоже не стоял на заднем дворе дворца, где произошло – или не произошло! – убийство Димитрия. То же самое распространяется и на историю с Моцартом. Ну, «Маленькие трагедии» вы читали, надеюсь.
– Гений и злодейство несовместны! – выпалил Миха.
– Да. Про Сальери точно не установлено, отравил ли он Моцарта. Это всего лишь историческая версия. А произведение Пушкина – это факт. Огромный факт русской литературы. Историки могут найти доказательство, что Сальери Моцарта не отравил, и всё равно им с «Маленькими трагедиями» спорить невозможно. Пушкин высказал великую мысль: несовместны в одном человеке гений и злодейство.
28
ЧТОБЫБОЛЬ КАЖДОГО... (3л)
В глубине Грузии есть местечко Гелати. Здесь курятся сизой растительностью склоны гор и по белым развалинам старой академии, в которой, по преданию, учился гениальный певец этой земли Шота Руставели, ползут и переплетаются бечёвки мелколистого растения с могильно-чёрными ягодами, которые даже птицы не клюют.
Здесь же стоит тихий и древний собор с потускневшим от времени крестом на маковице. Собор, воздвигнутый ещё Давидом-строителем в далёкие и непостижимые, как небесное пространство, времена.
Всё замерло и остановилось в Гелати. Работает лишь время, оставляя свои невесёлые меты на творениях рук человеческих.
Вот дарница – огромное деревянное дупло, куда правоверные, приходившие поклониться Богу и памяти зодчих, складывали дары свои – хлебы, фрукты, кусочек сушёного мяса или козьего сыра. Дупло источено червями, издолблено птицами и градом, но всё ещё крепко, как мамонтова кость. Дар земли! Чудо, отысканное где-то и употреблённое во славу Господню и во благо людям.
В чистом и высоком небе качался купол собора с крестом, а неподалёку совсем по-российски беззаботно пел жаворонок, трещали кузнечики в бурьяне да заливались синицы в одичалом саду.
Медленно и тихо ступил я в собор. Он был тёмен от копоти. С высокого купола по стенам собора скатывались тяжёлые серые потёки. В разрывах чёрной копоти, в извилинах нержавеющих потёков виднелись клочки фресок. И то проступал скорбный глаз пресвятой Матери-Богородицы, то окровавленная нога распятого Спасителя, то лоскут святой одежды, поражающий чистотою красок.
Мне объяснили: по дикому обычаю завоеватели-монголы в каждой православной церкви устраивали конюшни и разводили костры. Но царь Давид ставил собор на века, и меж кровлей купола по его велению была налита прослойка свинца. От монгольских костров свинец расплавился, и потоки его обрушились на головы чужеземных завоевателей. Они бежали из Гелати в панике, считая, что их карающим дождём облил православный Бог. И подумал я: «Вот если бы на головы современных варваров, устроивших конюшни в священных храмах Родины моей, пролился такой же карающий свинцовый дождь…»
Грузины сохраняют собор в том виде, каким покинули его ужаснувшиеся завоеватели.
Печально сердце Гелатского собора, хмур и обветрен лик его, вечна и скорбна тишина в нём. Память тёмным и холодным крылом опахивает здесь человеческое сердце.
Совсем уж тихо, с опущенной головой покинул я осквернённый, но не убитый храм и теперь только заметил у входа в собор массивную гранитную плиту, уже сношенную ногами людей.
На белой, грубо тёсанной плите – вязь причудливой грузинской письменности. Иные буквы и слова уже стёрты ступнями человеческими.
Но грузины наизусть знают надпись над прахом Давида-строителя и охотно переводят её, не забывая упомянуть при этом, что грузинский царь был на сколько-то сантиметров выше Петра Великого и потому так огромна плита на могиле его.
На плите остался завет творца: «Пусть каждый, входящий в этот храм, наступит на сердце моё, чтобы слышал я боль его…»
Всё вокруг приглушило дыхание, вслушиваясь в мудрую печаль нетленных слов.