-- Ты никогда не решишься на это, -- вдруг сказала она сонным голосом и погладила ему голову сонной рукой.
-- Но почему? -- спросил Николай Сергеевич после некоторой удивленной паузы, но она уже безмятежно спала.
Они впервые в жизни приехали в Абхазию из Москвы и жили на летней даче его друга, художника Андрея Таркилова. Сам Андрей Таркилов, передавший ему ключ от дачи и начертивший ему план местности, чтобы он не запутался и точно попал куда надо, сам Андрей Таркилов редко бывал здесь. Может быть, это и послужило всему первоначальной причиной.
Под крышами крестьянских домов, мимо которых они проходили к морю, лепились ласточкины гнезда. Под некоторыми крышами -- три, четыре или даже больше ласточкиных гнезд.
Они часто любовались ласточками, приносящими корм своим желтоклювым птенцам, тянущимся из гнезда, самой ласточкой, отдавшей корм и вертикально прикогтившейся к гнезду, время от времени поворачивающей свою головку то налево, то направо: не грозит ли что-нибудь моим птенцам? Кажется, нет. И как бы падая, слетая с гнезда, ласточка пускалась в путь, чтобы снова добывать корм. Иногда она слетала на ветку близрастущего дерева и начинала петь. Какая из ласточек самец, какая самка, они разобрать не могли.
На веранде одного из крестьянских домов они увидели ласточкино гнездо,
прилепившееся на электрическом счетчике. Что бы это могло значить? -- гадали
они. Казалось, ласточки смело наметили {195} условия примирения с
цивилизацией: сверху гнездо, а снизу электрический счетчик. Казалось,
ласточки хотели сказать: при доброжелательности обеих сторон у нас нет
противоречия.
Николай Сергеевич с женой гадали: почему на карнизах некоторых домов
|
|
всего одно или два ласточкиных гнезда, а на карнизах других домов их много?
Обращенность дома в сторону юга? Нет, как будто от этого не зависит. Может,
от возраста дома это зависит? Непохоже. Тогда от чего? Может, есть дух дома
более уютный, более мирный и ласточки чуют это и охотнее лепят гнезда под
крышами таких домов? Кто его знает.
Странно, но под крышей дачи Андрея Таркилова не было ни одного
ласточкиного гнезда, хотя дача была выстроена более десяти лет тому назад.
Старый сельский учитель, большой поклонник Андрея Таркилова, много раз
приглашавший их к себе домой, так им объяснил это:
-- Андрей здесь редко бывает. Ласточки вьют гнезда под крышей
человеческого дома, потому что ищут у человека защиты. Я так думаю. Я
никогда не видел, чтобы ласточка свила гнездо под крышей амбара. Там человек
редко бывает. Ласточки вьют гнезда или на диких, малодоступных скалах, или
под крышей человеческого жилья.
И вот жена Николая Сергеевича как-то сказала, что никогда в жизни не
просыпалась под пенье ласточек. Она сказала, что для нее было бы счастьем
проснуться под пенье ласточек. И она потом об этом вспоминала бы всю жизнь.
И он вдруг ответил, что это можно устроить. Он, никогда в жизни ничего
не устраивавший, сказал, что это можно устроить. Но он это сказал, и сказал
именно потому, что никогда в жизни ничего не устраивал. И вообще в жизни
ничего не переступал. Так совпало. Он чувствовал, что когда-нибудь в жизни
надо переступить. И он пришел к этому старому учителю и попросил разрешения
перенести одно ласточкино гнездо из-под крыши его дома под крышу Андрея
|
|
Таркилова.
-- Как перенести? -- не понял старый учитель.
Но Николай Сергеевич уже кое-что обдумал по дороге. {196}
-- Ночью, когда ласточки спят, -- сказал он, -- отлепить гнездо и
пристроить его под крышу Андрея.
В глазах старого сельского учителя мелькнул суеверный ужас. Но он
быстро взял себя в руки. Несмотря на учительство, он был еще очень
патриархальным человеком: надо гостю подарить то, что он просит.
-- Пожалуйста, -- сказал учитель, -- берите... Но это как-то не
принято...
-- Разве ласточки не будут жить на новом месте?
-- Почему не будут, -- сказал учитель раздумчиво, -- куда им
деваться?.. Им же надо кормить своих птенцов... Но это у нас не принято... Я
такого не слыхал...
-- Надо же один раз в жизни сделать неслыханное...
Учитель криво усмехнулся и разлил по стаканам мягко струящуюся,
пунцовую "изабеллу", как бы скромно возражая ему, как бы показывая, что
предпочитает делать слыханное.
Физик Николай Сергеевич Аверин считался и, что гораздо важнее, был
талантливым ученым. При этом он признавал, что плохо разбирается в людях.
-- Это две необъятные области, -- говаривал он шутливо, -- нельзя
одновременно хорошо разбираться в физике и в людях. Даже нельзя одновременно
хорошо разбираться в физике и в физиках.
Из ненависти к российскому дилетантству он целиком сосредоточился на
своей области науки. Разумеется, не только из ненависти. Настоящее
наслаждение, настоящий азарт в поисках истины давала ему только наука.
Клещами логической интуиции медленно вытянутая из космоса новая
|
|
закономерность -- вот сладость жизни, вот упоение!
Но и это было: ненависть к дилетантству. Любовь к универсальным идеям
обрекала его быть наивным человеком, из чего следует, что ненаивным людям
нечего делать в области универсальных идей, а это им обидно. Николай
Сергеевич знал о своей наивности, но не подозревал о ее масштабах.
Он долго любил людей своей профессии, но любовь эта почти всегда была
безответна. {197}
-- У Бога нет такой задачи -- хороший физик, -- говаривал он. -- Бог
такими мелочами не занимается. Он ценит приближенность человека к его. Бога,
задаче. За этим он следит ревниво.
Это было хорошим утешением плохим физикам, но они этого не понимали и
злились на него, тем самым, по-видимому, удаляясь и от задачи Бога.
Недавно в институте, где он работал, возникла неимоверная в своей
подлости ситуация. Он отдыхал с одним физиком из своего института в
Прибалтике. Каждый занимался своим делом, хотя на подножном уровне их работы
исходили из общей идеи.
Во время долгих прогулок вдоль мелкого моря они много говорили, и, к
несчастью Николая Сергеевича, он этому ученому подсказал кое-что, имеющее
цитатное сходство с его собственной работой.
Внезапно уже в Москве этот физик умер, а потом почти одновременно их
работы появились в двух научных журналах. И вдруг поползли слухи, что и
работа Николая Сергеевича принадлежит умершему физику, что тот ему дал ее
посмотреть и умер, а Николай Сергеевич присвоил эту работу.
Чем фантастичней клевета, тем реальней злость, которая за ней стоит.
Слух был чудовищен по своей нелепости. Это было все равно что поющего басом спутать с поющим тенором. Однако желающих поверить оказалось достаточно, будет знать, как говорить: "У Бога нет такой задачи -- хороший физик".
Положение особенно осложнялось тем, что мнимый соперник его умер. Не мог же он вслух произнести, что покойник вообще не тянул на работу такого класса. И только один молодой физик, Николай Сергеевич давно приметил его,
сам подошел к нему и высказал именно эту мысль.
Этот молодой физик предложил устроить суд чести. Подозревался приятель
покойного, работу которого Николай Сергеевич когда-то забраковал. Сам
Николай Сергеевич об этом начисто забыл, а тот не забыл.
Тут была обидная тонкость. Николай Сергеевич слишком легко и быстро
нашел ошибку в этой долгой и потной работе. По отсутствию {198} стройности
мысли он догадался, что работа ошибочна, а догадавшись, быстро нашел ошибку.
В сущности, Николай Сергеевич нанес ему двойной удар, сам того не
заметив. Мало того что он забраковал работу этого физика, о чем быстро
забыл, он еще, как бы приблизив к себе его друга, поехал с ним работать и
отдыхать. И вот грянуло возмездие.
Все люди братья, но не все люди -- люди. Николай Сергеевич этой истины
не знал и потому был выше нас, знающих эту истину, но и ранимей нас. В
сущности, по своему профессиональному рангу он не должен был брать на
рецензию работу малоизвестного физика. Но он пожалел его и взял и поплатился
за это. Он приподнял слабого над землей и вынужден был бросить его, и тем
больней тот ударился о землю, над которой сам своими силами никогда не мог
воспарить.
Николай Сергеевич отказался от предложения молодого физика устроить суд
чести. Его ужасала сама скандальность ситуации, сама необходимость публично
окунуть человека в грязь, даже если тот вполне заслужил это. Однако на душе
было тяжело. В тот вечер он пришел в мастерскую Андрея Таркилова, и они
напились. Он ему обо всем рассказал.
-- Ты дурак, -- сказал ему Андрей Таркилов, -- а дуракам везет. Ты
дурак, которому повезло на хорошую голову. Вот тебе и завидуют. Я бы ему
просто врезал как следует. Но ты? Алкоголик-дилетант.
Подтрунивая над его нелюбовью к дилетантству, он кивнул на недопитую
рюмку Николая Сергеевича. После чего бесцеремонно снял с него очки и
поцеловал его в глаза. Этими двумя действиями он как бы продемонстрировал
отношение жизни к Николаю Сергеевичу и собственное отношение к нему. Николай
Сергеевич молчал, наивно дожидаясь, когда Андрей Таркилов водрузит на место
очки. И когда он их водрузил, Николай Сергеевич взмолился:
-- Но за что? Я никогда в жизни никому дорогу не переходил!
-- И за это тоже, -- безжалостно поправил его художник, -- смотри,
какой гордый: никому дорогу не переходил. Значит, презираешь. {199}
Не переходил, не переступал, и так всю жизнь. С Андреем Таркиловым они
познакомились давно. Тогда Андрей Таркилов мало выставлялся и был почти
нищим. Николай Сергеевич очень рано стал доктором наук и имел возможность
покупать картины Андрея. Они подружились.
Внешне трудно было представить людей более непохожих друг на друга.
Небольшого роста, широкоплечий, взрывчатый Андрей Таркилов и высокий,
нескладный, близорукий Николай Сергеевич, почти всегда уступчивый, как бы
цепенеющий перед возможностью скандала.
И кажется, только Андрей Таркилов понимал, что он цепенеет от пошлости,
а не от чего-то другого. И кажется, только Андрей Таркилов ценил его волю к
творчеству и духовное мужество.
Это духовное мужество заключалось, по мнению Андрея Таркилова, в том,
что Николай Сергеевич пренебрегал основным законом человеческого сообщества
-- повелевать или подчиняться. Николай Сергеевич демонстративно отказывался
повелевать и мягко уклонялся от подчинения. И это раздражало и склонных
подчиняться и склонных повелевать. Пожалуй, готовых подчиняться его
авторитету раздражало больше.
Он как бы приглашал окружающих людей свободно, по велению разума и
совести определиться в каждом вопросе. Но человеку утомительно свободно, по
велению совести и разума определяться в каждом вопросе. Ему приятней или
подчиниться авторитету, или подчинить своему авторитету других, пользуясь
старыми заслугами, иногда, впрочем, надуманными.
Здесь, на юге, вспоминая эту безумную клевету относительно присвоения
чужой работы, он иногда думал: а может, я не прав? Может, надо было пойти на
этот проклятый суд чести? Но как это невыносимо -- вдыхать смрад
человеческого бесчестия!
Он родился в Курской области, в маленьком районном городе, в семье
учителя. Однажды ребята с его улицы предложили устроить набег на совхозный
яблоневый сад. И он отказался. Не потому, что там был сторож с ружьем,
заряженным солью, а потому, что ему уже тогда было противно брать чужое. Но
объяснить это {200} ребятам было невозможно, потому что кругом воровали, и
взрослые воровали больше, чем дети.
А может, все-таки главным было ружье сторожа, заряженное солью?
Говорили, что рана от соли причиняет невыносимую боль. Он выдержал насмешки
ребят, но, придя домой, взял спички, заперся в комнате, закатал рукав
рубашки и приставил зажженную спичку к своей руке пониже локтевого сгиба. Он
превозмог боль и навсегда запомнил запах собственного горелого мяса. Боль
стала совершенно невыносимой, когда пламя добралось до пальцев, сжимавших
спички. Но почему? Он подумал, что мозг его, усилив боль от огня в пальцах,
посылает им сигнал разжаться, перестать жечь собственное тело. Но он не
разжал пальцев и, глядя на черный, скорчившийся трупик спички, сам перестал
корчиться от стыда. Нет, убедился он, дело не в ружье сторожа, заряженном
солью. Но кто его знает, до конца ли он убедился в этом?
И вот теперь жена ему говорит, что он никогда не решится перенести
ласточкино гнездо, хотя он уже решился, и они обо всем договорились, и она,
казалось, поверила ему.
И вдруг сейчас она почти сквозь сон выражает сомнение. Было особенно
обидно, что она сразу после этого заснула. А ведь он уже прибил дощечку под
тем местом, где должен был прилепить ласточкино гнездо.
Он еще раньше заметил, что на карнизах некоторых домов под ласточкиными
гнездами были прибиты дощечки, куски фанеры или драни. Он считал, что
хозяева этих домов таким образом подстраховывали ласточкины гнезда, чтобы
они не упали на землю, если вдруг отлепятся от ветра или еще по какой-нибудь
причине. На самом деле, эти дощечки под некоторыми ласточкиными гнездами
были прибиты, чтобы птичий помет не падал вниз на веранду. Но он этого не
знал и повышенную брезгливость принял за повышенное милосердие.
Услышав слова засыпающей жены, он решил это сделать сегодня же ночью,
хотя собирался сделать это завтрашней ночью. Старый учитель вместе с
домочадцами уехал на несколько дней в город к сыну, и он не мог никого
побеспокоить. {201}
Он тихо встал, нащупал свои очки, лежавшие на тумбочке, И вооружил
глаза. После этого он в полутьме тихо оделся в шерстяной спортивный костюм,
обулся в кеды и вышел на кухню.
Когда он выходил из спальни, он обратил внимание на то, что дверь в нее
распахнута и проем странно зияет, словно дверь вырвана взрывом. Его охватила
какая-то тревога. Он оглянулся на жену. Она безмятежно спала.
___
Лет десять назад с Николаем Сергеевичем случилось вот что. Возвращаясь
из института, он, как говорил в таких случаях, поймал мысль и находился в
необычайном возбужденно восторженном состоянии. Впрочем, каждый раз, когда
ему удавалось поймать мысль, решить сложную задачу, он приходил в такое
состояние. Пойманная мысль казалась ему настолько значительней его самого и
окружающих людей, что он забывал обычную свою сдержанность и ему хотелось
поиграть с людьми, как с детьми. Впрочем, обычно такое случалось в тиши
кабинета или во время творческой бессонницы, так что рядом не оказывалось
людей, с которыми хотелось поиграть, как с детьми.
Скорее всего, дальнейшее объясняется именно этим. У одного уличного
перехода, дожидаясь зеленого света, он вдруг заметил стоящую рядом женщину.
Она была с двумя маленькими детьми и большой собакой. И женщина, и дети, и
собака показались ему необычайно яркими. Молодая женщина была действительно
хороша, и дети были хороши, и собака была под цвет ее рыжеватых, распущенных
волос.
Женщина, как заметил Николай Сергеевич, была несколько обеспокоена
необходимостью перевести через улицу и детей, и собаку. Во всяком случае,
она несколько раз переносила поводок с одной руки в другую, по-видимому не
зная, рядом с каким ребенком вести собаку, с тем, что помладше, или с тем,
что постарше. Обоих детей она держала за руки, и длинный, рыжеватый хвост
собаки забавно гармонировал с ее распущенными волосами. {202}
-- Собаку, которую вы подобрали с таким вкусом, я взять на руки не
могу, -- вдруг неожиданно для себя сказал Николай Сергеевич, -- а ребенка
возьму, если собака позволит.
С этими словами он подхватил ребенка, стоявшего рядом с ним. Собака
вопросительно посмотрела на женщину, а потом на поднятого ребенка. Женщина
тряхнула длинными волосами и, взглянув на него, рассмеялась.
Зажегся зеленый свет, и они перешли улицу. Дальше начинался сквер, где
женщина с детьми и собакой собрались гулять. Он поставил малыша на ноги.
Женщина поблагодарила его и так гостеприимно улыбнулась, что он пошел рядом
с ними, тем более что ему было по пути.
Это был необыкновенный случай, и поведение его было необыкновенным.
Никогда в жизни он не заговаривал со случайно встреченной женщиной. Позже,
вспоминая все, что случилось, он уверился, что его невероятно возбужденное
состояние было предвестником этой встречи. То, что возбужденное состояние
было вызвано, как он говаривал, пойманной мыслью, он забыл, хотя мысль,
конечно, помнил.
Он радостно удивлялся, что ему так легко и просто с этой незнакомой
женщиной, и чем больше он радовался и удивлялся этому, тем легче и проще ему
становилось.
Узнав, что он физик, женщина сказала, что и ее муж физик, и вдруг
застенчиво поинтересовалась его именем. Он назвал себя.
-- О! -- тихо воскликнула она с каким-то необыкновенно сдержанным
горловым звуком и взглянула на него, как бы сдерживая блеск своих больших,
зеленых глаз, отчего они еще сильней заблестели. -- Мой муж в восторге от
ваших работ.
Он знал, что известен в кругу физиков-теоретиков, но она так лично
обрадовалась, что душа его наполнилась благодарным теплом. Они дошли до
конца сквера и попрощались. Она сказала, что почти каждый день в это время
прогуливается здесь с детьми, а иногда и с собакой. И она снова улыбнулась
ему, протягивая руку, и снова, казалось, она сдерживает блеск своих ярких
глаз, отчего они еще сильнее блестели. {203}
Николай Сергеевич чувствовал себя опьяненным. Он уже влюбился, хотя еще
не знал об этом. И они много раз в течение месяца встречались в этом сквере.
Она была здесь всегда с детьми, но без собаки. Он видел в этом проявление
тонкого, далеко идущего такта: собаку, как хранительницу домашнего очага,
она исключила из их общения. И когда после первой встречи он снова увидел ее
здесь, он заметил, нет, ему не показалось, что она слегка покраснела и так
нежно потянулась к нему, что он совсем потерял голову.
У них оказалась общая страсть -- классическая музыка. Боже, боже, как
все поздно приходит! С юношеских лет у него была теперь уже полузабытая
мечта о счастье: сидеть на концерте любимой музыки, держа в руке руку
любимой девушки.
Но так получилось, что, когда он влюблялся в девушку летучей
студенческой влюбленностью, ему было не до музыки. А когда он добивался
права приходить с ней на концерт, выяснялось, что ей до лампочки его
классическая музыка. Так получилось и с женой, в которую он позже влюбился и
так упорно добивался ее, что и ему тогда было не до музыки, а когда они
позже стали ходить на концерты, выяснилось, что она равнодушна к музыке.
Жена его преподавала в институте английский язык и, как это ни странно,
испытывала ревность к его успехам в науке. Когда кто-нибудь из наших или
иностранных физиков, которые стали наезжать в горбачевские времена,
высказывали ее мужу свое восхищение, лицо ее принимало грустное выражение
хорошенькой обезьянки, вывезенной в северные широты.
Бедная феминистка! Николай Сергеевич даже английский язык знал лучше
нее, вернее, у него был больший запас слов. Она считала, что и сама могла
сделать хорошую филологическую карьеру, если бы ее целиком не поглощали
заботы о семье. Он эти заботы действительно мало разделял. И она брала
реванш, всячески подчеркивая его неспособность к практической жизни.
И вот он влюбился. Ему вдруг стали сниться томительные юношеские сны,
где он был с этой женщиной. Он просыпался и краснел в темноте. И в темноте,
движением, исполненным невероятного {204} комизма, если бы, зная все это,
можно было бы все это видеть со стороны, так вот, в темноте он подымал
голову над подушкой и близоруко смотрел на кровать жены, как бы стыдясь, что
она во сне догадается о его снах.
Он уже знал, что эта молодая женщина с двумя чудесными детьми ради него
готова на все, и ему думалось, что и он теперь не сможет жить без нее и
готов порвать со своей семьей. Было необыкновенно тревожно, больно,
счастливо! Однако мысленно он представлял, что все это будет не так уж
скоро.
И вдруг она решила познакомить его со своим мужем. Зачем она это
решила, он точно не знал. Видимо, так она готовила мужа к неизбежной
разлуке, и Николай Сергеевич счел это достаточно честным, смягчающим удар
решением.
Они встретились в консерватории, но, увы, не так, как он об этом
мечтал: один на один. Он был со своей женой, она была со своим мужем.
Правда, Николай Сергеевич к ним подошел, когда жена его отправилась в буфет
пить лимонад. В консерватории она всегда оживлялась при виде буфета.
Он подошел к любимой женщине и ее мужу. Видимо, она ему уже что-то
сказала или он сам обо всем догадался. Муж ее был красив и окинул его
гордым, почти надменным взглядом. Николай Сергеевич даже слегка растерялся.
Но когда они протянули друг другу руки, муж ее с такой судорожной силой сжал
его ладонь, так, вероятно, выброшенный с лодки хватается за руку
выбросившего его, и он увидел в гордых за мгновенье до этого глазах ее мужа
такое страдание, такую мольбу, такую неуверенность в себе и одновременно с
этим такое жадное, страдальческое любопытство: "А была ли близость?" -- что
Николай Сергеевич, внезапно оглушенный этой болью, забыл о себе, забыл о
своей любви, забыл обо всем и, взглянув ему прямо в глаза, крикнул ему
своими близорукими, но теперь всевидящими глазами:
"Ничего не было и не будет!"
И кажется, муж ее понял это. А внешне все выглядело так, словно молодой
ученый своим затянувшимся рукопожатием выражает мастеру почтительный
восторг. Ни его собственная жена, ни {205} тем более чуть позже подошедшая
жена Николая Сергеевича ничего не заметили.
Потом они расселись по своим местам, и была трагическая музыка под
управлением знаменитого дирижера, и он всласть упивался страстными,
прощально-примиряющими звуками, одновременно стыдясь слез, наворачивающихся
на глаза, и несколько раз подносил платок к лицу, якобы убирая пот, чтобы
украдкой промокнуть глаза, а потом очнулся под гром аплодисментов, когда
стали подносить цветы дирижеру и пианисту.
-- Какая бравурная музыка, -- вдруг сказала жена.
-- Бравурная? -- переспросил он.
-- Живая, -- поправилась она.
-- Живая?! -- повторил он, но она уже не слушала его, а здоровалась с
супружеской парой, работающей в ее институте.
В ту ночь он не спал до утра. Через тот раздирающий душу разряд боли и
жалости к ее мужу он почувствовал будущую боль собственного мальчика, он
почувствовал боль ее детей, которые останутся без отца, и менее всего он
чувствовал боль собственной жены.
Он никогда не давал повода к ревности, но если б он ушел от нее, это
было бы грандиозным возмездием за ее постоянную, иногда злорадную
уверенность, что он не способен ни на какой практический шаг.
Больше юношеские сны его не тревожили. Да, он не смог переступить. Она
ему несколько раз звонила на работу, но он и с ней говорил уклончиво (и тут
не мог сразу переступить), и вскоре звонки заглохли. Он мучился. И только
Андрей Таркилов знал об этой истории. И с гневной грубостью пытался утешить
его:
-- Не горюй! Неизвестно, кто бы перенес через дорогу ее ребенка в
следующий раз!
___
...Музыка... Ладонь в любимой ладони... Ласточкино гнездо... Так вот
он, подлец! И нельзя об этом сказать, и нельзя его ударить, и нельзя его
убить! Слишком сложный клубок при этом размотается, да он и неспособен
размотать этот клубок. И подлец {206} об этом знает и потому так спокойно,
так интеллигентно, время от времени поправляя очки, разговаривает со своим
собеседником, зная и видя, что Николай Сергеевич стоит от него в десяти
шагах.
Звали подлеца Альфред Иванович, и сейчас Николаю Сергеевичу казалось,
что в этом имени уже заключена мировая пошлость и человек с таким именем не
может не быть подлецом.
Невыносимо было видеть это породистое, почти красивое лицо с выражением
агрессивной готовности к благородному поступку. Николаю Сергеевичу вдруг
представилось, что такие лица, вероятно, бывают у истинных карточных
шулеров, хотя сам он в карты не играл и никогда близко не видел картежников.
Хотелось бежать, бежать от него подальше! Но сколько можно бежать от
него! Надо перешибить в себе это чувство невероятной неловкости, надо забыть
о его существовании.
Легко сказать! Николаю Сергеевичу становилось все хуже и хуже. Они
сейчас стояли у входа в театр в ожидании начала спектакля. Они случайно
встретились здесь. Но так ли уж случайно? Николай Сергеевич, когда ему
предложили в институте билеты на этот нашумевший спектакль, в глубине души
предчувствовал, что Альфред Иванович может оказаться здесь, и как бы желал
этой встречи, чтобы перешибить манию брезгливого ужаса, которую он испытывал
в последнее время при виде этого человека.
Жена отказалась идти на спектакль, и он оказался один перед этим
человеком со своей манией брезгливого ужаса. Ему становилось все хуже и
хуже. До начала спектакля оставалось минут пятнадцать, и он сдался. Перестал
пытаться перешибить эту манию, вошел в театр и сел на свое место, все еще
преодолевая накатывающие на него волны дурноты. Дурнота не проходила, и он
вдруг испугался, что, если во время спектакля ему станет совсем нехорошо,
будет ужасно неудобно пробираться из ряда, вызывая у зрителей раздраженное
беспокойство.
Он встал и вышел из театра. Альфреда Ивановича у входа уже не было, он,
видимо, уже сел на свое место. Николаю Сергеевичу сейчас было так плохо, что
он даже почувствовал к Альфреду {207} Ивановичу некоторую благодарность за
то, что тот исчез. При этом он про себя успел отметить странность этой
благодарности. Тут ему повезло. И сразу же повезло еще раз. К театру
подкатило такси с пассажирами, которые спешили на спектакль, и он сел в
такси, и шофер не стал морочить голову, что ему некогда и тому подобное, а
повез его домой по названному адресу.
...Но что же было, что произошло? Два месяца назад Альфред Иванович
ворвался к нему в кабинет, исполненный какой-то карающей решимости. Он
принес письмо-протест по поводу суда над правозащитниками. Дело было шито
белыми нитками, и суд был, по существу, закрытым, хотя это противоречило
всем законам.
-- Если согласен и не боишься, подпиши, -- с вызовом сказал Альфред
Иванович, стоя над ним, пока он читал письмо в правительство.
Читая письмо, Николай Сергеевич автоматически взял ручку и поднес ее к
письму.
-- Ни слова не менять, -- воскликнул Альфред Иванович, -- или ты
подписываешь, или отказываешься! Третьего не дано!
-- Отсутствие запятых тоже знак протеста? -- спросил у него Николай
Сергеевич, подымая голову над письмом.
-- Запятые можно, -- не чувствуя юмора, согласился Альфред Иванович,
заглядывая в текст и нисколько не смущаясь. По-видимому, отсутствие
некоторых запятых он относил за счет слепящего гнева, который владел им во
время составления письма.
Николай Сергеевич прочел письмо, расставил недостающие запятые и
расписался. Уже расписавшись, он отметил про себя, что его подпись слишком
полемически большая и отчетливая и это не только и даже не столько знак
протеста против суда, сколько знак насмешки над составителем письма, который
слишком преувеличивал героизм своей общественной активности.
Николай Сергеевич вручил Альфреду Ивановичу подписанное письмо, и тот
долго и внимательно рассматривал его подпись, словно не слишком доверяя ее
подлинности. Скорее всего, он был несколько разочарован в том, что Николай
Сергеевич письмо подписал. {208} Скорее всего, он предпочел бы, чтобы
Николай Сергеевич отверг письмо, а он произнес бы жаркую речь о тех, кто
уткнулся в свои формулы, когда страна катится в пропасть.
-- Только как бы это письмо не оказалось в заграничной прессе раньше,
чем правительство его прочтет, -- сказал Николай Сергеевич.
-- Как это может быть? -- оскорбился Альфред Иванович.
-- Полиция может по своим каналам передать его на Запад, чтобы иметь
аргумент против подписавших письмо, -- пояснил свою мысль Николай Сергеевич.
-- Волков бояться -- в лес не ходить, -- торжественно заявил
составитель письма и, довольный, что последнее слово осталось за ним,
удалился из кабинета.
Всего шесть физиков подписали письмо. Альфред Иванович тоже был
физиком, но работал в другом институте. По мнению гуманитарной
интеллигенции, он был крупным физиком, а по мнению физиков, он был крупным
знатоком современного искусства. Николай Сергеевич считал, что достижения
Альфреда Ивановича в физике достаточно скромны, но он удивлялся даже этим
скромным достижениям, поскольку Альфред Иванович всегда был на людях и
непонятно было, когда он успевал работать.
Николай Сергеевич как в воду глядел. Через неделю письмо было прочитано
по радиоголосам, и всех подписавшихся стали вызывать в прокуратуру, где с
ними говорил явно следователь КГБ.
Следователь, разговаривая с Николаем Сергеевичем, имел неосторожность
спросить у него:
-- Откуда вы взяли, что мы могли отослать ваше письмо на Запад?
Сердце у Николая Сергеевича на миг сжалось, но в следующий миг он
нашелся.
-- Откуда вы взяли, что я мог высказать такое предположение? -- смело
спросил он.
-- Мы все знаем. Стены имеют уши, -- ответил следователь, -- а за
клевету можем привлечь и к судебной ответственности.
Самое главное в разговоре со следователем было это. И Николаю
Сергеевичу стало совершенно ясно, что выдал его сам Альфред {209} Иванович.
Просто струсил и выдал. Возможно, зная, что он составитель и
распространитель письма, на него чуть сильнее надавили.
Но как следователь мог оказаться столь неосторожным? По-видимому,
размышлял Николай Сергеевич, следователю просто в голову не могло прийти,
что это предположение он высказал один на один с этим человеком. Обычно они
преувеличивают заговорщический характер подобного рода протестов и думают,
что люди, подписавшие письмо, долго обсуждают все варианты судеб письма и
собственных судеб. Николай Сергеевич не исключал и то, что следователь мог
нарочно бросить этот камушек, чтобы люди, подписавшие письмо, перессорились
и перестали доверять друг другу.
Самое забавное, что Николай Сергеевич давно предполагал, что Альфред
Иванович трусоват. Слишком часто тот поднимал разговоры о своей общественной
и личной лихости. Эта назойливость была подозрительна. Николай Сергеевич
считал, что Альфред Иванович самому себе и другим доказывает существование
того, чего нет. Николай Сергеевич был уверен, что истинно мужественный
человек меньше всего занят своим мужеством.
Трусость -- скорее всего, эстетически малоприятное свойство человека. В
конце концов трусить -- личное дело труса. Но трус становится
безнравственным, когда берется за дело, требующее мужества. Альфред
Иванович, будучи слишком честолюбивым, взялся за это дело и в решительный
момент не выдержал. Вообще-то он всегда был общественно активным человеком,
но до разговора со следователем у него дело никогда не доходило. А тут
дошло.
Через некоторое время после всех этих вызовов они встретились в одном
застолье, где все крепко выпили, а Альфред Иванович, по своему обыкновению,
по мере опьянения, и даже несколько опережая его, либеральничал и вольничал.
Николай Сергеевич, предварительно хорошо потеснив алкоголем свою
природную деликатность, рассказал ему о диалоге, который у него произошел со
следователем. И вдруг Альфред Иванович с маху отрезвел и уставился на него
глазами, остекленевшими под стеклами очков. {210}
-- И что же тебе следователь на это сказал? -- спросил Альфред
Иванович.
-- Мы всЈ знаем. Стены имеют уши, -- повторил Николай Сергеевич без
всякой иронии, чтобы успокоить его. Он сам облегченно вздохнул, давая
Альфреду Ивановичу облегченно вздохнуть. Тут выпитый алкоголь был потеснен
природной деликатностью Николая Сергеевича.
-- Они и в самом деле слишком много знают! -- не моргнув глазом,
воскликнул Альфред Иванович и, поняв, что скандала не будет, облегченно
опьянел, предварительно успев посмотреть по сторонам.
После этого вечера, когда Альфред Иванович так внезапно отрезвел,
словно прохваченный лубянским сквозняком, Николай Сергеевич окончательно и
бесповоротно убедился, что тот выболтал его слова.
И что-то замкнулось внутри. Они и раньше встречались достаточно редко,
но теперь при каждой встрече Николай Сергеевич испытывал чудовищную
неловкость. Однажды, увидев его в коридоре своего института, он с каким-то
шоковым ужасом юркнул в кабинет. Иногда, если он заранее видел его, он брал
себя в руки и кое-как выдерживал его присутствие. Альфред Иванович что-то
новое заметил в его поведении, но понял это по-своему. Он несколько раз
глядел на него со снисходительной улыбкой, дескать, прости, я втянул тебя в
нашу диссидентскую жизнь с ее неприятностями, но больше не буду.
Так можно было понять его улыбочку. Возможно, он вообще забыл о том
пьяном признании Николая Сергеевича. Допустим, забыл. Но сам-то он не мог не
помнить о том, что сказал следователю, не мог не помнить, что виноват перед
Николаем Сергеевичем. Нет, ничего не было заметно.
Необъяснимость такой бессовестности ставила в тупик Николая Сергеевича.
Им овладела какая-то мания ужаса и брезгливости.
Однажды, издали увидев его на улице, тот шел навстречу, и поняв, что
тот его еще не заметил, он рванул через улицу и чуть не угодил под машину.
{211}
Ко всему, еще и директор института вызвал его к себе в кабинет. В свое
время директор был хорошим физиком, но уже много лет все его умственные силы
уходили на то, чтобы удержаться на своем высоком посту. Впрочем,
профессионального ума ему еще доставало, чтобы высоко ценить Николая
Сергеевича.
Директор встретил его с руками, растопыренными над огромным столом в
сокрушительном недоумении. Черная, западная сигара, откровенно нарушая
законы физики -- не падая, -- небрежно торчала из угла его рта.
Взглянув на Николая Сергеевича, директор вдруг вспомнил далекие
времена, когда он работал в Абхазии в физико-техническом институте. Тогда у
его дочери был незадачливый жених, который написал в правительство дерзкое
письмо о перестройке сельского хозяйства. Пришлось отдалить дочь от этого
доморощенного реформатора. Интересно было бы узнать, вышло из него
что-нибудь или нет? Директор попытался припомнить его имя, но не смог. Вдруг
перед его глазами всплыл теплоход "Адмирал Нахимов". К чему бы это, тревожно
подумал он, но, догадавшись, успокоился: дочь, живущая сейчас в Одессе, на
этом теплоходе туда уехала.
-- Как вы, аристократ мысли, могли подписать это глупое письмо? --