В списке гостей было достаточно обладателей старых денег и двойных фамилий, чтобы отвести описанию знаменательного события вкупе с зернистыми черно‑белыми фотографиями достойное место на страницах светской хроники. Прием организовали в одном из лучших элитарных мужских клубов на Пикадилли, его привычную помпезно‑хвастливую атмосферу, пропитанную клубами табачного дыма, на сей раз несколько смягчили весенние первоцветы и обильные драпировки из белого шелка. Отец невесты, у которого после отставки Профьюмо[2]возникло стойкое убеждение о нравственном разложении общества, решил, что лучшей линией защиты против моральной анархии станет создание некоего оплота из уважаемых людей как доказательство того, что старая гвардия не сдается. В результате гости, в числе которых были политики, фронтовые товарищи и даже один епископ, оказались в основном пожилыми и непьющими, а с учетом неоднократно повторяющегося в речи отца невесты тезиса о необходимости «неукоснительно придерживаться высоких стандартов» все это не могло не вызвать насмешки у некоторых представителей молодого поколения. Однако присутствие молодежи, и тут гости были единодушны, делало мероприятие чуточку веселее. А новобрачная, вопреки ожиданиям, не стала эпатировать общество и нарушать каноны приличия; наоборот, она с легкой улыбкой сидела во главе стола и смотрела влюбленными глазами на своего молодого мужа.
Так вот, там был жених, бесспорно считавшийся завидной партией. Его хорошие манеры, приятная наружность и семейное состояние разбили сердца потенциальных тещ из нескольких графств. Даже когда он стоял, строгий и чопорный в своем свадебном костюме, а важность сегодняшнего события слегка давила на его широкие плечи, его безграничное счастье безудержно прорывалось наружу: он постоянно оборачивался на невесту и глаза его сразу теплели. И несмотря на то что рядом с ним были члены семьи, близкие друзья и сотня других людей, жаждавших передать свои наилучшие пожелания и поздравления, ему явно хотелось поскорее остаться наедине с невестой.
|
|
А еще там была невеста. Ее глаза с поволокой и скроенное по косой платье, буквально струившееся по фигуре, которая иначе казалась бы слишком тонкой, заставили даже самых ярых злопыхателей признать, что каким бы ни было ее поведение (а в данном случае диапазон мнений оказался достаточно широк), но эта девушка – редкостная красавица. Ее волосы, обычно в беспорядке разбросанные по плечам, сейчас были укрощены, покрыты лаком, изящно уложены на макушке и украшены тиарой с настоящими бриллиантами. И если у других девушек белый шелк наверняка придавал бы коже чуть‑чуть сероватый цвет, то у нее она казалась гладкой и белоснежной, как мрамор. Ее аквамариновые глаза были умело подведены и подкрашены серебряными тенями, придававшими ее взору некий загадочный блеск. Она сдержанно улыбалась уголками губ, не разжимая рта, но, поворачиваясь к мужу, одаривала его широкой белозубой улыбкой. Иногда они незаметно обменивались сдержанными ухмылками, и в этом интимном жесте сквозила такая неприкрытая страсть, что гости начинали нервно смеяться и смущенно отводить глаза.
И если в ответ на замечание гостей, какой сегодня удивительный день и по какому замечательному поводу они здесь собрались, на лице матери невесты читалось нечто большее, чем просто облегчение, все считали своим долгом деликатно промолчать. В такой день было не слишком уместно вспоминать, как еще несколько месяцев назад общество вынесло единодушный вердикт, что ее дочери не суждено найти себе приличную партию. А если некоторые дамы искренне недоумевали, почему столь грандиозную свадьбу устроили в такой спешке – через четыре месяца после первого знакомства, – причем невеста была явно не в том положении, когда промедление смерти подобно, то присутствующие на свадьбе мужчины вполне справедливо замечали, с определенной долей игривости, что раз уж единственный законный способ получить свою долю удовольствий – это вступить в брак, ведь невеста и впрямь лакомый кусочек, тогда зачем ждать?
|
|
Жюстина Форстер храбро улыбалась, сидя во главе стола. Она старательно игнорировала то, что ее вечно недовольный супруг по‑прежнему дулся, поскольку из‑за свадьбы пропустил ежегодную встречу ветеранов в Ипре (как будто это ее вина!), о чем он уже три раза успел упомянуть (один раз во время своей речи!), а также то, что дочь, сидевшая через два человека от нее, похоже, давала своему молодому мужу устный отчет о разговоре «между нами, девочками», который мать имела неосторожность завести накануне вечером.
– Дорогой, она считает, что противозачаточные таблетки – это аморально, – давясь от смеха, шептала Афина. – Говорит, что если мы пойдем за рецептом к старому доктору Харкорту, то и оглянуться не успеем, как об этом тут же донесут новому папе, и мы будем вечно гореть в геенне огненной.
|
|
Дуглас, не привыкший к столь откровенному обсуждению интимной жизни, старался сохранять хладнокровие, одновременно пытаясь отогнать от себя привычную волну вожделения к сидевшей рядом женщине.
– Я сказала ей, что папа, наверное, слишком занятой человек, чтобы переживать из‑за какой‑нибудь малышки вроде меня, случайно проглотившей противозачаточную конфетку, но в ответ получила решительное «нет». Подобно Господу Богу, Павел Шестой, или Восьмой, или какой там еще, знает абсолютно все: посещают ли нас нечистые мысли, вступаем ли мы в половые отношения исключительно ради удовольствия, не слишком ли мало денег кладем в тарелку для сбора пожертвований. – Она наклонилась поближе к мужу и добавила трагическим шепотом, явно предназначенным для ушей матери: – Дуглас, милый, возможно, он даже знает, где сейчас лежит твоя рука.
Левая рука Дугласа непроизвольно дернулась, он попытался, правда без особого успеха, заставить жену замолчать, а затем, выставив напоказ обе руки, поинтересовался у новоиспеченной тещи, не желает ли она воды.
Но поскольку смущение новобрачного было не вполне искренним, он достаточно быстро оправился от неловкости и решил для себя, что ему даже нравится непосредственность жены, ее пренебрежение социальными устоями и тесными рамками, ограничивающими их жизнь. Афина полностью разделяла еще не вполне сформировавшиеся взгляды Дугласа насчет того, что общественное мнение, собственно, не имеет особого значения и они могут стать пионерами в деле борьбы за свободу личности, а именно выражать себя, как им нравится, и делать все, что захочется, не обращая внимания на условности. Дуглас собирался применить эти идеи при управлении отцовским поместьем, а Афина просто хотела жить по‑своему. Обустройство нового дома ее не особо интересовало («Матери в этом лучше разбираются»), однако ей нравилось объезжать свою новую лошадь – предсвадебный подарок жениха, – лежать с книгой перед камином, ездить с мужем, если он был свободен, в Лондон на танцы, в кино, на шоу, ну а самое главное – проводить с ним время в постели.
Дуглас даже не представлял себе, что можно испытывать нечто подобное: дни проходили для него словно в тумане, впервые в жизни он оказался не в состоянии сосредоточиться на работе, семейных обязанностях и семейном бизнесе. Нет, все его органы чувств были настроены на плавные изгибы, тонкие ткани и соленые запахи. Его при всем желании больше не занимали недостатки правящего класса или дискуссионный вопрос о том, вытекает ли из принципа перераспределения общественных благ необходимость отдать часть своих земель. По крайней мере, все это потеряло актуальность и занимало его уже гораздо меньше, чем плотские утехи с молодой женой. Дугласа, который однажды признался друзьям, что ни одна женщина не сможет увлечь его так же сильно, как новая машина, поскольку их обеих, заявил он тогда с юношеской самонадеянностью, в любом случае придется через год заменить более современной моделью, теперь закружило в водовороте страстей, и та, единственная, замене не подлежала. Молодой человек, который скептически относился к бурным любовным романам, стараясь не ввязываться в амурные авантюры, и гордился своей способностью сохранять роль беспристрастного наблюдателя, теперь оказался втянутым в безвоздушное пространство… чего? Вожделения? Наваждения? Невозможно подобрать правильные слова, чтобы выразить эту слепую бездумность, эту – кожа к коже – ненасытную потребность, это торжество сладострастия. Эти горячие толчки…
– Ты собираешься пригласить старушку на быстрый танец?
– Что? – Дуглас, покраснев, уставился на своего отца, возникшего у него за спиной.
Небольшого роста, жилистый, отец в своем выходном костюме, как всегда, держался очень прямо. Его обветренное лицо утратило привычно настороженное выражение, смягчившись под действием алкоголя и гордости за сына.
– Я о твоей матери. Ты обещал ей танец. Она мечтает немного покружиться, если, конечно, мне удастся уговорить оркестрантов сыграть квикстеп. Так что тебе, мой мальчик, пора выполнять свои обязательства. Тем более что твоя машина скоро будет здесь.
– Ах да. Конечно. – Дуглас встал с места, пытаясь изменить ход своих мыслей. – Афина, милая, ты меня простишь?
– Но только при условии, что твой неотразимый отец в свою очередь пригласит бедную девушку на быстрый танец.
Дуглас вздрогнул, заметив насмешливый блеск в ее невинно распахнутых глазах.
– С удовольствием, дорогая. Не возражаешь, если я проведу тебя пару раз мимо Дики Бентала? Хочу показать ему, что есть еще порох в пороховницах.
– Мамочка, я побежала.
Серена Ньютон отвлеклась от своего шницеля по‑венски, прекрасно приготовленного, хотя грибная подливка могла вызывать определенные сомнения, и удивленно посмотрела на дочь:
– Дорогая, ты не можешь уйти, пока они не уедут. А им еще даже не подали машину.
– Я обещала миссис Тесиджер посидеть с детьми. Хотелось бы сперва заехать домой переодеться.
– Но ты мне ничего не говорила. Я думала, ты вернешься домой со мной и папочкой.
– Только не в эти выходные, мамочка. Обещаю, через неделю или две непременно приеду. Было очень приятно вас снова увидеть.
Мамина щека была мягкой, сладкой, слегка припудренной, чем‑то напоминавшей зефир. На маме были сапфировые серьги, те самые, что папа купил ей в Индии, когда его отправили служить вскоре после того, как они поженились. Отец тогда пренебрег советом ювелира, гордо рассказывала мать, отказавшись от более ценных камней и выбрав именно ту пару, что идеально подходила к глазам Серены Ньютон. Сапфиры в обрамлении бриллиантов по‑прежнему поражали своей необычайной глубиной, тогда как глаза той, под цвет которых подбирались камни, выцвели за долгие годы забот и тревог.
За спиной у Виви раздались аплодисменты. Это новобрачный пригласил молодую жену на танец. Виви не моргнув выдержала испытующий взгляд матери. За последние месяцы она замечательно преуспела в умении скрывать свои чувства.
– Ты уже тысячу лет не была дома. Нельзя же все время убегать, – потянулась к дочери миссис Ньютон.
– Мама, я никуда не убегаю. Я ведь тебе уже говорила. Сегодня меня попросили посидеть с детьми. – Виви успокаивающе улыбнулась матери широкой улыбкой.
Миссис Ньютон наклонилась вперед, положила руку на колено дочери и, понизив голос, сказала:
– Дорогая, я понимаю, что тебе пришлось очень нелегко.
– Ты о чем? – Виви внезапно покраснела.
– Я ведь тоже когда‑то была молодой.
– Мамочка, я в этом и не сомневаюсь. Но мне действительно уже пора. Пойду попрощаюсь с папочкой.
Дав обещание позвонить и почувствовав легкий укол совести из‑за расстроенного лица матери, Виви повернулась и начала выбираться из комнаты. Виви понимала причину маминого беспокойства: она стала выглядеть старше, она это знала наверняка, боль утраты оставила неуловимый, но заметный след на ее лице, лишив его детской пухлости и заострив черты. Какая ирония судьбы, размышляла Виви, что она начала достигать своего идеала красоты – худобы и нездоровой утонченности, – потеряв того, ради кого этого добивалась.
Более того, в последние несколько месяцев Виви, которая всегда была очень домашним ребенком, делала все возможное, чтобы как можно реже видеться с семьей. Сводила к минимуму телефонные разговоры, стараясь избегать упоминаний о ком бы то ни было за пределами семейного круга, общалась с родителями посредством коротких жизнерадостных посланий на открытках со смешными картинками, отказывалась от приглашения на папин день рождения, деревенский праздник, ежегодный теннисный турнир, устраиваемый семьей Фэрли‑Халм, ссылаясь на плотный рабочий график, усталость или на несуществующие приглашения на светские мероприятия. Она устроилась на текстильную фабрику неподалеку от Риджентс‑парка и отдалась новой работе с миссионерским рвением, не переставая удивлять своих работодателей способностью усердно трудиться, а семьи, где она в качестве подработки сидела с детьми, – своей безотказностью, в связи с чем Виви частенько возвращалась на свою съемную квартиру слишком усталая, чтобы думать. Что ее вполне устраивало.
После охотничьего бала Виви поняла: стоило ей упомянуть имя Дугласа, проявив нечто большее, нежели просто сестринский интерес, родители деликатно меняли тему разговора, возможно уже тогда зная, что она вовсе не та, кто ему нужен. Но Виви не слышала их; быть может, как поняла она позже, она не слышала его. Ведь, помимо всего прочего, он никогда ни взглядом, ни намеком не показывал, что его отношение к ней выходит за рамки невинных братских чувств.
Теперь, увидев, что он смотрит совсем в другую сторону, Виви покорилась судьбе. Нет, она не собиралась искать себе кого‑нибудь другого, как неоднократно советовала ей мать. Виви Ньютон твердо знала, что принадлежит к несчастливому меньшинству. Она была девушкой, которая, потеряв любовь всей своей жизни и тщательно взвесив имеющиеся альтернативы, решила больше не вступать ни с кем в серьезные отношения.
Конечно, бесполезно было говорить родителям, которые начали бы сердиться, возражать и уверять ее, будто она еще слишком молода, чтобы считать, будто никогда не выйдет замуж, но она это знала наверняка. И не то чтобы Виви страдала так сильно, что потеряла надежду снова полюбить (хотя она действительно очень страдала и теперь не могла заснуть без своих «маленьких помощников», бензодиазепиновых транквилизаторов); более того, она отнюдь не считала себя обреченной на одиночество романтической героиней. Виви просто решила, в той непредвзятой манере, с какой принимала большинство решений, что она скорее будет жить одна, наедине со своей утратой, нежели тратить время на попытки приспособиться к другому человеку.
Она до смерти боялась этой поездки и тысячу раз пыталась найти подходящий предлог, чтобы отказаться от приглашения. Она только однажды разговаривала с Дугласом, когда он специально организовал встречу с ней в Лондоне. Ей было невыносимо видеть, что он неприкрыто счастлив и сексуально удовлетворен. Не замечая явного смятения Виви, Дуглас держал ее за руки, заставляя дать обещание, что она непременно придет: «Ви, ты мой самый старый друг. И я действительно хочу, чтобы ты была рядом со мной в такой день. Ты просто обязана прийти. Ну давай же, будь человеком!»
Итак, она вернулась домой, проплакала несколько дней – и стала человеком. Улыбалась, когда хотелось выть, рвать на себе одежду, совсем как в греческих трагедиях, срывать парчовые драпировки и свадебные баннеры, а еще царапать, царапать лицо этой ужасной девицы и бить ее по голове, по рукам, по груди, чтобы изуродовать все то, что так нравилось Дугласу. А затем, устыдившись своих кровожадных мыслей – однажды она проплакала целый день, случайно убив кролика, – Виви снова начинала улыбаться. Она улыбалась милой, лучезарной улыбкой, надеясь, вопреки очевидному, что если ей удастся сохранять безмятежный вид достаточно долго и уговорить себя, будто она живет нормальной жизнью, то в один прекрасный день видимость душевного равновесия станет явью.
Мать Афины застукала дочь, когда та курила на лестнице. В подвенечном платье, широко раздвинув колени, она дымила, будто посудомойка, сигареткой, которую стрельнула у кого‑то из официантов. Жюстина доложила мужу о своем открытии с едва сдерживаемым негодованием, немало удивив даже такого старого вояку рассказом о колоритном ответе дочери.
– Что ж, Жюстина, я больше не несу за нее ответственности. – Полковник Форстер откинулся на спинку позолоченного стула, набил трубку, решительно отказываясь смотреть на жену, словно и она тоже в чем‑то провинилась. – Мы выполнили свои обязательства перед этой девицей.
Миссис Форстер наградила его возмущенным взглядом и повернулась к Дугласу, который задумчиво вертел бокал с бренди, размышляя над тем, что коньячный бокал в руке, безусловно, придает человеку солидности.
– Надеюсь, ты понимаешь, какую обузу взвалил на свои плечи?
– Лучшую девушку во всей Англии, если хотите знать мое мнение.
Дуглас, пьяный от вина и желания, сейчас любил весь мир и даже своих новых родственников с их кислыми лицами.
Он вспоминал вечер, когда сделал ей предложение. Тогда был проведен четкий водораздел: Жизнь До Афины и Жизнь После Афины, причем последний этап ознаменовался не столько обрядом торжественного шествия по церковному проходу, сколько фундаментальным изменением его личности и его места в этом мире. Для него, теперь уже женатого джентльмена, этот день был среди прочего отмечен коренной сменой системы взглядов, а именно качественной трансформацией из человека, находящегося в поиске и неуверенно пробующего новые подходы, точки зрения и пути самореализации, в Мужчину с большой буквы. Поскольку Афина наградила его этим званием. Он ощущал себя монолитной опорой для своей изменчивой, непостоянной жены, а ее независимость придавала ему основательность и уверенность.
Она обвилась вокруг него, как плющ, прекрасный и цепкий, растение‑паразит, но при этом желанное. В тот вечер, когда он впервые увидел ее, он сразу понял, что она предназначена ему судьбой. Она вызывала в нем щемящую боль, неожиданное ощущение пустоты и какой‑то нереализованности, о чем он даже и не подозревал. Она настроила его на лирический лад, сделала фаталистом. Причем в его словарном запасе раньше вообще не было подобных слов. Ведь в свое время он думал о женитьбе как о начале конца: для него женитьба была тем, что принято делать, когда встретишь подходящую девушку. От него, естественно, именно этого и ждали, а Дуглас не привык обманывать ожидания. Но в тот вечер она стояла в лифте лондонского ресторана, где они ужинали, и, не обращая внимания на очередь за спиной, придерживала ногой двери, а потом, задыхаясь от смеха, словно он, произнеся дрожащими губами заветные слова, сказал нечто очень смешное, ответила «да». Почему бы и нет? Это ведь так забавно. Затем они поцеловались, радостно и жадно, двери лифта дергались туда‑сюда в тщетной попытке закрыться, а очередь за их спиной все росла, и рассерженные посетители уже заняли всю лестницу. И тогда он понял, что его жизнь больше не пойдет по накатанной колее, а полностью изменится самым фантастическим образом.
– Ты должен хоть немного ее вразумить, – сказал полковник Форстер.
Дуглас удивленно вскинул голову.
– Энтони! – Жюстина Форстер недовольно поджала губы. Затем открыла пудреницу и проверила макияж. – Она… Просто иногда с ней бывают проблемы.
– Но она мне нравится такой, какая она есть. – В голосе Дугласа послышались воинственные нотки.
Она любила таскать его по дансингам, где заправляли чернокожие, в сомнительных районах Лондона, распекая его даже за сдержанные сомнения и предлагая вместе с ней танцевать, пить, смеяться и жить. А поскольку в подобных местах она чувствовала себя как дома, его худшие опасения крайне редко оправдывались, и в результате он волей‑неволей проверил на практике свои концепции относительно бедняков, чернокожих или людей, непохожих на него. Помимо страхов, он преодолел с помощью Афины целый ряд внутренних запретов: курил и пил темный ром, а когда они оставались наедине, позволял себе заниматься с ней сексом такими способами, о каких раньше, в силу строгого воспитания, даже помыслить не мог, считая их не только вызывающими, но и, возможно, уголовно наказуемыми.
Потому что она не возражала. Ей было наплевать на шопинг, на моду, на меблировку и еще на целый ряд вещей, которые обычно волновали знакомых ему девушек, а его заставляли скучать. Если уж на то пошло, она наплевательски относилась и к собственным вещам: снимала туфли после танцев, ссылаясь на то, что они ей жмут, и забывала их снова надеть. А когда обнаруживался тот факт, что она осталась без обуви, Афина, в отличие от любой нормальной девушки, не оплакивала потерю и не переживала, как теперь доберется домой, а просто со смехом пожимала плечами. Дескать, найдется другая пара туфель. Да и вообще, какая тоска – беспокоиться о подобных вещах.
– Хорошо. Только потом не говори, дорогой, что мы тебя не предупреждали. – Жюстина Форстер смотрела на кусок свадебного торта с таким видом, словно опасалась, что тот ее укусит.
– Ужасно глупая девчонка, – зажигая трубку, заявил полковник Форстер.
– Что?
– Наша дочь. Впрочем, какой смысл ходить вокруг да около?! Ей еще крупно повезло, что она вообще вышла замуж.
– Энтони! – Миссис Форстер испуганно покосилась на Дугласа, словно опасаясь, что резкие комментарии полковника в адрес дочери могут заставить их новоиспеченного зятя передумать.
– Ой, да ладно тебе, Жюстина! Ее окружают никчемные молодые люди, да и она сама такая же никчемная. Неблагодарная, никчемная и неумная.
– А вот я вовсе не считаю ее никчемной. – Дуглас, которому было даже страшно подумать, что его родители могли бы так о нем говорить, решил вступиться за жену. – По‑моему, она храбрая, единственная в своем роде и очень красивая.
Отец Афины посмотрел на Дугласа так, словно зять признался в том, что он скрытый либерал.
– Так, понятно. Значит, ты не собираешься ей ничего говорить. Ну, не знаю, куда это приведет. Попробуй хотя бы ее немного приструнить. А иначе все это плохо закончится. И она вообще будет никому не нужна.
– Дуглас, дорогой, он совсем другое имел в виду. Он просто хотел сказать, что в свое время мы ее слегка распустили.
– Кого это вы распустили? – За спиной Дугласа появилась Афина. От нее пахло коньяком и сигаретным дымом, и у Дугласа непроизвольно внутри все сжалось. Полковник, что‑то пробурчав, отвернулся от дочери. – Вы, случайно, не обо мне разговариваете?
– Мы просто говорили о том, что страшно рады. Мы рады, что ты наконец остепенилась, – успокаивающим тоном ответила Жюстина Форстер и взмахнула рукой, дав понять, что разговор окончен.
– Кто сказал, что мы остепенились?
– Дорогая, не строй из себя дурочку. Ты прекрасно понимаешь, что я имела в виду.
– Нет, решительно не понимаю. Остепениться? Какой вздор! Мы с Дугласом отнюдь не собираемся этого делать. Да, дорогой? – (Дуглас почувствовал сзади на шее ее прохладную руку.) – По крайней мере, если это означает, что мы кончим так же, как и вы с папой.
– Афина, я не буду с тобой разговаривать, если ты продолжишь демонстративно говорить грубости.
– Мама, я вовсе не говорю грубости. В отличие от вас, когда вы обсуждали меня за моей спиной.
– Ужасно глупая девица, – пробормотал полковник.
Дуглас чувствовал себя страшно неловко.
– Полагаю, вы несправедливы к Афине, – вступился он за жену.
– Дуглас, дорогой, мы ценим твои благие намерения, но ты даже понятия не имеешь, через что нам пришлось из‑за нее пройти.
Афина перегнулась через плечо мужа и взяла бокал с бренди, словно желая изучить его содержимое, а затем залпом выпила янтарную жидкость.
– Ой, Дуглас! Да не слушай ты их! – Она поставила бокал и потянула мужа за руку. – Они такие зануды! И вообще, сегодня наш день.
И буквально через минуту, проведенную на танцполе, Дуглас почти забыл о неприятном разговоре, поглощенный затянутыми в шелк округлостями, запахом ее волос, прикосновениями нежных рук. Когда она подняла голову, ее глаза были затуманены слезами.
– Теперь, когда мы уже женаты, нам вовсе не обязательно с ними видеться. – Похоже, она не просила, а скорее требовала от него заверений, что он согласен. – Нам вовсе не обязательно проводить половину времени, как эти напыщенные ничтожества, на жутких семейных сборищах.
– Дорогая, мы можем делать все, что захотим, – прошептал Дуглас, жарко дыша ей в шею. – Теперь есть только мы. И как мы захотим, так и будет.
Он наслаждался звуками собственного голоса, в котором слышались спокойствие и уверенность.
Она прижала Дугласа к себе – ее хватка оказалась неожиданно сильной – и уткнулась лицом в его плечо. И громкая музыка помешала ему расслышать ответ Афины.
– Это не займет и минуты, – пообещала гардеробщица. – Некоторые пальто почему‑то оказались без номерков. Но мы сейчас разберемся.
– Отлично. – Виви притопывала ногой от нетерпения.
Отдаленные звуки свадебного приема поглощали ворсистые ковры, устилавшие лестницу и коридоры. Она смотрела, как мимо нее шествуют в туалет пожилые дамы с провожатыми и под неодобрительным взором одетой в униформу обслуги бегают вверх‑вниз разутые ребятишки. Что ж, она не вернется домой до Рождества. И скорее всего, Дуглас и эта женщина – Виви до сих пор не могла заставить себя произнести ее имя, а тем более назвать ее его женой – на Рождество не приедут. Да и помимо всего прочего, его семья всегда уезжала кататься на лыжах.
Теперь, когда выяснилось, что мама все понимает, Виви стало немного легче. А если тоска по родителям будет уж совсем непереносимой, можно всегда пригласить их в Лондон, уговорив папу остаться там на уик‑энд. Она покажет им блошиный рынок в Лиссон‑Гроув, сводит в зоопарк, отвезет на такси в венское кафе в Сент‑Джонс‑Вуде, чтобы угостить кофе с пенкой и выпечкой с корицей. А к тому времени она, быть может, вообще перестанет думать о Дугласе. И не будет чувствовать ничего похожего на физическую боль.
Нет, видимо, она никогда не получит свое пальто. И тут она заметила, что рядом с ней, увлеченные разговором, курят двое мужчин с номерками в руках.
– И Элфи постарался приурочить к этому дню поездку в Уимблдон. Кто ж спорит, он поступил совершенно правильно. Я имею в виду, если ее поведет по проходу кто‑то другой…
Виви даже не вздрогнула. Она притворилась, будто увлеченно изучает деревянную резьбу на стене, в очередной раз задавая себе вопрос: через сколько времени это внешнее спокойствие начнет отдаваться внутренней болью?
А спустя двадцать минут перед ней уже стояла мама в своем парадном костюме из шерстяного букле, прикрываясь сумочкой, как щитом.
– Я понимаю, что тебе было непросто, – говорила мама. – Но я не уверена, что ты должна вот так убегать. Ну давай поедем все вместе домой.
– Я же тебе говорила…
– Не стоит из‑за них лишать себя дома. Машина уже уехала. Их не будет по крайней мере две недели.
– Мамочка, дело не в этом. Честное слово.
– Ладно, Виви. Настаивать не буду. Я просто не могла тебя отпустить, толком и не поговорив. Не надо нас избегать. Мне больно думать, что ты там одна в этом своем Лондоне. Ты ведь еще так молода. Ну а кроме того, мы с папой ужасно по тебе скучаем. Ты что, потеряла номерок? – (Виви смотрела невидящими глазами на свою протянутую руку, в которой ничего не было.) – А я уже было решила, что ты ушла. Ладно, мы в любом случае узнаем твое пальто.
Виви тупо покачала головой:
– Прости. Мне надо было… сходить в туалет.
– Папа действительно очень хочет тебя видеть. Ты должна помочь нам выбрать собаку. Видишь ли, он наконец‑то согласился завести песика, но ему кажется, что было бы лучше, если бы вы с ним сделали это вместе. – Мамино лицо светилось надеждой, словно она считала, будто детские радости способны избавить человека от взрослой боли. – Может быть, спаниеля? Тебе ведь всегда нравились спаниели.
– Оно зеленое?
– Простите?
Гардеробщица тщательно прятала свое раздражение за вежливой улыбкой.
– Ваше пальто зеленое? С крупными пуговицами? – Она показала на вешалку у себя за спиной. Виви узнала знакомый бутылочный цвет.
– Да, – прошептала она.
– Ох, Виви, милая моя, поверь мне, я действительно все понимаю.
Глаза миссис Ньютон даже потемнели от сочувствия. От нее пахло знакомыми с детства запахами, и Виви с трудом поборола желание прижаться к маминой груди в поисках утешения. Но сейчас в мире не было ничего, что могло бы ее утешить.
– Я знаю, что ты испытывала к Дугласу. Но Дуглас… Он теперь выбрал свой жизненный путь, и ты должна с этим смириться. Постарайся оставить все это в прошлом.
Голос Виви стал неестественно ломким.
– Мама, я оставила все это в прошлом.
– Не могу видеть, когда ты такая. Такая грустная… и… ну, я просто хотела, чтобы ты знала… что даже если ты не хочешь со мной об этом говорить… а девушки не всегда делятся с матерями… я все понимаю. – Она погладила Виви по голове, убрав волосы с ее лица привычным материнским жестом.
Нет, мамочка, ничего ты не понимаешь, подумала Виви. У нее тряслись руки, она оставалась белой как полотно, поскольку до сих пор не оправилась от того, что услышала. Источником ее боли было не совсем то, о чем предполагала мама. Ту боль Виви еще как‑то сумела бы перенести. Гораздо легче смириться с утратой любимого человека, находя утешение в том, что он, по крайней мере, счастлив. Ведь в этом и заключается настоящая любовь, разве нет? В любом случае, в пожелании счастья тому, кого любишь.