Толстой выделяет несколько событийных линий, прослеживая их в пространстве центральной России и Европы и – выстраивая своеобразные временные перекрестки, когда происходящие в одно и то же время разных мест и с разными лицами последовательно проходят по художественному полотну. Время словно возвращается по нескольку раз – всегда с иллюзией новизны. Толстой как бы предлагает такой мотив: вот что происходит в салоне Шерер, а в это время идет отступление русских войск, а Пьер оказывается плененным в Москве, а князь Андрей переживает последние пробуждения перед смертью вблизи Троицкой лавры, затем в Ярославле, а Николай Ростов в это самое время, как и в дни Бородина, находится в далеком от армии Воронеже… Так мы последовательно перечислили течение эпизодов одного времени, проходящих в начале четвертого тома. Но такая же временная композиция выдержана и во всей эпопее: один и тот же временной отрезок прокатывается в разных событийных и пространственных ракурсах.
Это создает некую объемность происходящего и никак не воспринимается как условность при чтении романа. Искусство владеть временем! И при этом общая последовательность неумолимо и объективно, как ньютоновское время, течет от 1805 к 1820-му году.
Замечательно то, что в эпически убедительном повествовании Толстой совершенно откровенно обозначает свое авторское присутствие и свое, новое время: "Теперь, когда деятели 1812 года давно сошли с своих мест, их личные интересы исчезли бесследно, и одни исторические результаты того времени перед нами", – говорится в начале второй части третьего тома, но этот взгляд из нового времени и всегда ощутим в толстовской стилистике, даже без подобной открытости.
Стало общим местом сетовать на толстовскую назидательность, непременные оценки сюжетных картин и героев. Мы бы скорее сказали именно об открытости, откровенности автора. Когда-то Достоевский бросил реплику, что, мол, всюду ищут рожу сочинителя, я же своей нигде не показывал… Едва ли верное понимание своей же индивидуальности. И насколько же просто и естественно выглядит толстовская откровенность: да, вот есть художественное полотно, а вот и моя позиция, без которой нет ни творчества, ни восприятия, как ни старайся скрыть свое лицо. Вот живое полотно бытия, а вот моя трактовка – самое естественное обращение к событиям прошлых эпох.
И Толстой создал уникальный синтез: картина исторического прошлого живет как бы сама по себе, но и автор картины всюду рядом и его голос порой развертывается в яркие трактаты… Правдиво, без театральщины: как есть, так и есть – убедительное прошлое и откровенная оценка из нового времени. В этом видится какая-то особенная свобода толстовского стиля: обнажение условности, когда речь идет о представлении прошлого, да еще так твердо датированного и подтвержденного столькими приемами, создающими иллюзию реальности, - от стилизации речи (включая и знаменитые страницы французского текста) до привлечения документов: дневников, писем, прокламаций и проч.
Да, толстовское представление о прошлом не всегда воспринималось как истина. Собственно, толстовская манера письма уже и подразумевает, что перед нами именно версия событий, и заведомо снимает упреки в возможных неточностях или в расхождении с иными версиями. Хотя в значительнейшей части и версия совершенно точно передает правду того времени не только в духе и характерах, но и в деталях. Конечно, это тоже энциклопедия своей эпохи.
Но вот, скажем, одно из возражений Толстому. П.А.Вяземский, крупный литератор, друг Пушкина, ознакомившись с романом Толстого в преклонном своем возрасте, в 1868 году, оставил заметку, полную несогласия с Толстым. "Начнем с того, что в упомянутой книге трудно решить и даже догадаться, где кончается история и где начинается роман, и обратно". Вяземский приводит ряд эпизодов, свидетелем которых был он сам, и настаивает на их превратном описании у Толстого: не бросал император Александр Павлович в народ бисквиты с московского дворцового балкона!
Требовалось объяснение, и Толстой в 1868 году пишет заметку "Несколько слов по поводу книги Война и мир", где настаивает, что "художник выводит свое представление о свершившемся событии", а не дает буквальную хронику фактов: представление Толстого императора Александра вызвало пресловутый эпизод с бисквитами; таким неуравновешенным, фальшивым и немудрым виделся автору его герой – личность оставшаяся для Толстого и загадочной: он верил в историю превращения Александра Павловича в старца Федора Кузмича после мнимой кончины, но в романе о нем нашлось лишь одно доброе, сочувственное слово, в конце повествования: "Оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о Боге" ("Эпилог").
Так что прошлое, при всей убедительности картины, дается Толстым именно как авторское представление, и есть даже своеобразное величие в том, как просто автор это обнаруживает в самом же тексте – для проницательного читателя.
Итак, мы видели, как слово русской классики сливается с бытием во времени, в следующей главе покажем слияние с русским пространством…
Слово есть сама жизнь, и точно дух – веет где хочет. В Евангелии от Иоанна сказано, как "Дух дышет где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит" (Ин. 3; 8). Такова же свобода духа в русской классике: то живет настоящим, проникая во все тонкости современности; то уходит в прошедшее, то обратится к будущему, которого, может, и не суждено никому видеть. Время русской классики объемлет собою все проявления бытия.
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта https://www.portal-slovo.ru/