Тодд открыл дверь и прошел в другую комнату – поменьше площадью, но так же беспорядочно заставленную вещами. На стене напротив висело большое зеркало; его оправу украшали резные фигурки обнаженных мужчин и женщин, замысловато сплетенных меж собой и запечатленных в столь пикантных позах, что невольно пробуждали до боли приятные, сладострастные ощущения. Обыкновенно Пикетт никогда не проходил мимо зеркала, не бросив на него взора; и даже сейчас, зная, что ему не понравится то, что он там увидит, Тодд не мог не взглянуть на свое изображение. Вид у него был на редкость безобразный: одежда после путешествия по каньону оказалась истерзана, не говоря уже о лице, которое знавало куда лучшие времена. А не дать ли ему задний ход, вместо того чтобы в таком виде предстать перед Катей? Едва эта мысль пронеслась у него в голове, как дверь, что находилась слева от зеркала, слегка скрипнула и – очевидно, от сквозняка – немного приоткрылась. Перестав разглядывать своего жалкого двойника, Тодд приблизился к двери и заглянул внутрь.
Когда он увидел огромную, размером в четыре афиши, кровать, столбики которой были декорированы в том же роскошно‑эротическом духе, что и позолоченная рама зеркала, мысли о том, чтобы сбежать, тут же рассеялись. Сверху свисал балдахин из темно‑пурпурного бархата с тяжелыми фалдами, слегка собранными в виде приподнятого занавеса. На постели вздымались большие красные подушки, щедро украшенные кремовым шелком и кружевной каймой. Шелковая простыня сползла вниз, и тот, кто под ней спал, уже лежал раскрытым.
Разумеется, это была Катя – она лежала на кровати лицом вниз, с разметанными волосами и полностью обнаженная.
|
|
Пикетт стоял у двери, завороженно уставившись на женщину. Ее голова покоилась на такой пышной и мягкой подушке, что почти утопала в ней, тем не менее Тодд разглядел край Катиной щеки и нежно‑розовую кожу уха. Интересно, она спит или проснулась, но не открывает глаз? Так или иначе, ее нагота действовала на него чересчур провоцирующе.
Поразмыслив, он все же заключил, что женщина продолжает пребывать во власти сна. Уж очень естественно были раскиданы ее ноги и слишком по‑детски заткнуты руки под грудь. И главное, что укрепило Тодда в этом подозрении: она посапывала. Если это и был спектакль, то в нем ощущалась печать гения. Только истинный талант способен внушить ощущение исключительной правдоподобности происходящего.
Пикетт впился глазами в щелку между задних ее полушарий, в темнеющий среди них островок волос. И вожделение вмиг помутило его рассудок.
Он сделал шаг в сторону кровати, на который тотчас отозвались скрипом половицы, но, к счастью, не настолько громко, чтобы разбудить женщину. Продолжая приближаться к ней, Тодд не сводил с Кати глаз, стараясь уловить мельчайшее подергивание ресниц. Но ничего подобного он не замечал. Красавица крепко спала, и ей снился сон. Тодд подошел к ней так близко, что мог разглядеть, как шевелятся под веками ее глаза, созерцая события, которые происходят где‑то в другом месте.
Подойдя к кровати, Пикетт опустился на колени, одно из них при этом громко хрустнуло. Ее ноги и руки были покрыты мурашками, и Тодд не мог устоять перед искушением слегка провести по ним рукой, как будто собирался разгладить кожу кончиками пальцев. Теперь‑то она точно проснется, подумал он, – но Катя по‑прежнему спала. Единственное, что говорило в пользу ее пробуждения, было замедленное движение зрачков. Очевидно, сон покидал ее, или, вернее сказать, она высвобождалась из‑под его власти.
|
|
Неожиданно Тоддом овладело беспокойство. Что она подумает, если, проснувшись, обнаружит его в непосредственной близости от своей кровати? Не иначе как заподозрит в беспардонном подглядывании. Может, ему лучше уйти – быстро, пока Катя не успела проснуться? Однако он оказался не в силах даже сдвинуться с места. Единственное, на что Тодд был способен, – это стоять в молитвенной позе перед ней на коленях с пылающим, как печка, лицом и сильно бьющимся сердцем, которое точно норовило вырваться из груди.
Вдруг она что‑то пробормотала во сне. Пикетт затаил дыхание, пытаясь разобрать слова. Но говорила она не на английском, а на каком‑то восточноевропейском языке, возможно на родном румынском. Конечно, он не уловил ни малейшего смысла из того, что молвила спящая, но в каждый произнесенный ею слог вкладывалось столько нежности, столько желания что‑то заполучить, что это явственно указывало на обращенную к кому‑то просьбу. Когда женщина повернулась к Тодду, он обнаружил на ее лице выражение беспокойства. Лоб хмурился, из‑под ресниц выкатывались слезы. Ее печальный вид тронул Пикетта до глубины души. Он вспомнил, как часто плакала мать, когда он был еще ребенком и тихонько наблюдал со стороны. Это были слезы брошенной женщины, которую оставили одну растить свое дитя. Возможно, подчас это были слезы гнева и отчаяния, но чаще всего – слезы одиночества.
|
|
– Не надо… – ласково сказал он Кате.
Казалось, женщина услышала его голос, потому что сонная мольба стала утихать.
– Биллем? – произнесла она.
– Нет…
Ее брови еще сильнее нахмурились, веки задрожали. Она просыпалась – теперь в этом не было сомнений. Прикованный взглядом к ее лицу, Тодд встал на ноги и направился к двери. Только благополучно достигнув порога, он позволил себе отвести взор от Кати.
– Постой, – раздался ее голос за спиной у Тодда.
Он скорее предпочел бы уйти, чем встретиться с ней лицом к лицу, но, поборов в себе трусость, все же обернулся к кровати.
Катя успела натянуть на себя простыню, слегка прикрыв свою наготу. Глаза были открыты, и слезы, навеянные сновидением, теперь текли по щекам. Несмотря на это, она улыбалась.
– Прошу меня простить… – начал Тодд. – За что?
– За непрошеное вторжение.
– Нет‑нет, – возразила она, – я хотела, чтобы вы пришли.
– Все равно… Мне не следовало стоять… и смотреть на вас. Вы только что говорили во сне.
– Мне приятно, что вы меня слушали, – призналась Катя. – Слишком давно я просыпаюсь в полном одиночестве. – Она стерла слезы со щек.
– Как вы себя чувствуете? – осведомился он.
– Неплохо.
– Приснился дурной сон?
– Не помню, – ответила женщина, отводя глаза в сторону. Из своей актерской практики Тодд усвоил, что за такими взглядами обычно скрывается ложь. Катя прекрасно знала, что ей привиделось во сне, но не желала его в это посвящать. Что ж, Бог дал право каждому иметь свои секреты.
– Который сейчас час? – спросила она.
– Почти половина пятого, – ответил Пикетт, взглянув на свои часы.
– Не хотите прогуляться, пока еще не стемнело?
– С удовольствием.
Скинув с себя простыню, она встала с постели, при этом несколько раз глянула на Тодда, словно желала удостовериться, что его взор крепко к ней прикован.
– Только сначала я приму ванну, – сказала Катя. – Не могли бы вы тем временем оказать мне небольшую услугу?
– Конечно.
– Пойдите в игровую комнату, где мы с вами встретились минувшей ночью, и…
– Позвольте мне угадать. И… принести ваш кнут, – закончил он за нее.
– Вы читаете мои мысли, – улыбнулась она.
– Только если вы пообещаете не бить им меня.
– Кто знает, что придет мне в голову…
– Ладно, принесу… Только, чур, не бить.
– Не торопитесь. Небо еще совсем светлое, и до вечера очень далеко.
Как ни странно, ему было очень приятно получить от Кати поручение; Тодд побежал исполнять приказ с такой поспешностью, будто только этого и ждал. «Интересно, что бы это значило?» – спрашивал он себя по дороге к большому дому. Какие складывались у них отношения, если он так запросто, по первому щелчку ее пальцев, превратился в раба, готового исполнить любое ее повеление? Ну и ну!
Проделать обратный путь для него не составило никакого труда. Услышав громкие шаги в «казино», Марко пошел узнать, что побудило босса учинить такой шум.
– У тебя все хорошо?
– Сколько можно твердить об одном и том же? «Все ли у тебя хорошо?» Да, у меня все хорошо.
– Ну и славно. Только я слыхал от Максин…
– А пошла она, эта Максин…
– Значит, тебя это совсем не волнует?
– Нет. У нас с ней была неплохая команда. Теперь это в прошлом.
Он достал из‑за камина кнут.
– Это еще что за чертовщина? – осведомился Марко.
– А на что это, по‑твоему, похоже?
Он хлестнул кнутом несколько раз по воздуху. Глядя на то, как красиво он извивается, Тодд попытался представить, что будет дальше. Возможно, Катя позволит ему пройтись кнутом по ее роскошному телу.
Внимательно изучив Тодда взглядом, Марко наконец произнес:
– Ты мне так и не сказал, почему решил снять свои бинты. Слишком стягивали лицо?
– Я не снимал их. Это сделала она.
– Кто она?
– Та, которой принадлежит этот дом. Катя Лупеску.
– Извини, но я ничего не понимаю.
Тодд улыбнулся.
– Больше ничего объяснить не могу, – ответил он. – Скоро ты сам ее увидишь. А мне пора.
Оставив Марко на пороге с выражением полного недоумения на лице, Тодд вновь устремился к влекущему его свету. Взбираясь на гору в направлении гостевого дома, он вполне сознавал, что ведет себя в точности как человек, которому жизнь выдала новый кредит.
На этот раз, входя в дом, он не стал звать хозяйку, а молча прошел через хранилище бутафорских реликвий.
Из комнаты, находившейся по соседству со спальней, доносился плеск воды. Очевидно, Катя еще принимала ванну.
В спальне Тодд остановился и огляделся. На стене, заключенные в рамки, висели несколько больших киноафиш, которых он прежде не заметил. Судя по стилю графики и пожелтевшей от времени бумаге, напечатаны они были несколько десятилетий назад. На всех афишах красовалось одно и то же женское лицо: на двух – в образе женщины‑ребенка, беспризорного, заблудившегося в хищническом мире; на остальных – в более взрослом облике. И на всех афишах это лицо напоминало ему даму, которую он повстречал прошлой ночью. На Тодда смотрела изысканно женственная и, несомненно, роковая красавица, которая, казалось, строила планы очередной коварной интриги. Ее имя не представляло тайны – оно было выведено большими жирными буквами на каждой афише. «"Печали Федерика". В главной роли Катя Люпи», «"Невеста дьявола". В главной роли Катя Люпи», «"Разрушительница". В главной роли Катя Люпи».
«Что это еще за чертовщина?» – удивился про себя Тодд. будучи не в состоянии дать разумное толкование этому новому факту. Разумеется, при желании семь афиш, рекламирующих несуществующие фильмы, можно без особого труда отпечатать на «старинной» бумаге, после чего поместить в рамку и хранить у себя как антиквариат – и все же эта версия казалась ему маловероятной. Скорее всего, Катя, которую он знал, являлась вовсе не той Катей Люпи, что так поразительно походила на нее лицом, а приходилась ей, например, внучкой, унаследовавшей удивительное сходство со своей прародительницей. По крайней мере, более здравого объяснения Пикетт придумать не мог. Во всяком случае, та особа, которую он имел возможность лицезреть во всей наготе несколько минут назад, имела безупречную наружность без единой морщинки на лице, а следовательно, никоим образом не могла быть кинозвездой, снимавшейся во всех этих фильмах. Впрочем, не исключено, что этому нашлось бы какое‑нибудь другое объяснение.
Он уже собирался голосом обнаружить свое присутствие, когда услышал томные вздохи, эхом отражавшиеся от стенок ванной. Он тихо приблизился к двери и заглянул внутрь. В большой старомодной ванне, наполовину заполненной водой, с закрытыми глазами лежала Катя; ноги ее были вытянуты, бедра слегка приподнимались под водой, давая возможность ему увидеть, как скользят между ними ее пальцы.
Уже не в первый раз за этот день Тодд почувствовал предательскую пульсацию в недрах своих брюк. Но прерывать игру Кати он не хотел. Ему было до боли приятно за ней наблюдать: за ее сладострастным выражением лица, за вздымавшейся из воды грудью, когда тело медленно изгибалось, за раскинутыми по обеим сторонам ванны ногами. И тайна ее происхождения в какой‑то миг ему показалась до нелепости неуместной. В самом деле, какое это имело сейчас значение?
– Принесли? – спросила она.
Едва оторвав взгляд от ложбинки между ее бедер, Тодд посмотрел ей в глаза – они уже были устремлены на него и пылали яростным желанием.
– Вы принесли Мучителя?
От смущения Пикетт почти онемел, но именно на это женщина и рассчитывала. Преимущество было на ее стороне.
– Да, – с трудом вымолвил он, показывая ей кнут, – вот он.
– Ну, тогда пользуйтесь.
– Чем?
Женщина подняла бедра еще выше, предоставляя ему более полный обзор своего сокровища. Он знал, что, предвкушая его возвращение, Катя намеренно распалила себя.
– Коснитесь, – велела она, – слегка.
Его цель во всей своей красе была целиком в его распоряжении.
– Пожалуйста, – взмолилась Катя.
Не спуская с нее глаз, Тодд приблизился к ванне, ощущая, как отяжелел в его руке кнут. Прежде ему ни разу не приходилось делать ничего подобного, но что‑то в ее откровенно изогнутом теле, выпятившем наружу женские прелести, придавало ему решимости и смелости.
– Вы готовы?
– Ну, давайте же!
Он приподнял Мучителя. Краснота клитора стала густой, как рубин. Тодд слегка ударил по нему кнутом, и женщина испустила легкий стон.
– Еще! – потребовала она. Рубиновый цвет стал еще темней.
– Еще!
Он хлестнул ее во второй раз, потом в третий, четвертый, пятый, шестой, пока каждый мускул ее тела не стал такого же багрового цвета, как его мишень.
– Еще! – не унималась она.
На глазах у Кати выступили слезы, однако она продолжала твердить сквозь стиснутые зубы что‑то нечленораздельное, а он, воспринимая это как поощрение, продолжал ее бить до тех пор, пока на его лице и спине не выступил пот, а дыхание не стало резким и отрывистым. Но и тогда она не позволила ему остановиться. Ее взгляд, ее насмешка, ее снедаемое желанием тело говорили сами за себя, и он, как покорный исполнитель их воли, был вынужден подчиняться требованиям снова, снова и снова.
Наконец ее глаза закатились вверх. Рот приоткрылся. Тодд едва мог разобрать смысл слов – настолько они были преисполнены страсти.
– Еще, – ее зрачки почти скрылись из виду, – один раз.
Пикетт поднял кнут, который, несмотря на свою гибкость и легкость, неожиданно обрел странную грубость у него в руке. Ее тело затряслось. По Тодду тоже прокатилась волна дрожи. Но Мучитель оказался своеволен и опустился еще раз.
Она издала звук, который скорее походил на крик какой‑то птицы, чем женщины. Ноги и руки Кати внезапно обмякли и грациозно погрузились в воду, окрасив ее небольшой красной струйкой.
Уронив кнут, Пикетт отпрянул к двери, как ужаснувшийся своей провинности ребенок; он был потрясен тем, сколь сильно ему удалось возбудиться. Выражение Катиного лица являло собой детскую безмятежность – ни дать ни взять спящее дитя в объятиях невинности.
Не в силах держаться на ногах, Тодд опустился на корточки и, истощенный напряжением последних минут, очевидно, на какой‑то миг забылся сном, потому что, когда открыл глаза, вода в ванне еще колыхалась, но Кати в ней не было. Как, впрочем, не было и в ванной комнате. Но искать ее Тодду не пришлось. Достаточно было повернуть голову, чтобы увидеть, как она сидит на краю кровати и, широко расставив ноги, разглядывает себя в длинном овальном зеркале. Лицо ее хранило прежнее умиротворенное выражение, с той разницей, что на губах теперь играла легкая улыбка.
У нее был широкий репертуар улыбок, подумал Тодд; по крайней мере за то короткое время, что они были вместе, он имел возможность убедиться в их богатом разнообразии. Насмешливая, озорная, мрачная, сдержанная – на сей раз ее улыбка являла все эти оттенки разом. Катя знала, что он за ней наблюдает, поэтому в ее улыбке было нечто наигранное – но только не фальшивое. О каком обмане могла идти речь, когда человек позволил своему телу дойти до таких крайностей? Не иначе как Тодд оказался одним из немногих мужчин, которым она могла всецело себя доверить. Он вспомнил о струйке крови, сочившейся из ее женских прелестей, и им овладели противоречивые чувства: недавно испытанная тревога (о чем он думал, подвергая риску Катин нежнейший орган и руководствуясь только ее поощрительным взглядом?) и необыкновенное ощущение радости оттого, что их теперь связывает нечто общее – их первое совместное безумие. Кто бы она ни была; посторонняя, вторгшаяся в чужой дом, ненормальная, бродяга, кинозвезда – любое из этих и прочих определений меркло перед той, какой она явила себя пред ним сейчас, продемонстрировав, насколько мало значит то, что у него находится между ног, для получения женщиной удовольствия.
– Иди сюда, – позвала его Катя.
Опершись на дверь, Пикетт встал и направился к ней.
– Дай‑ка мне посмотреть, – произнесла она, расстегивая его брюки.
– Я пришел…
– Знаю.
Он обычно носил довольно просторные брюки, это был его любимый стиль. Поэтому, как только она их расстегнула, брюки упали на пол. Тодд боялся ударить перед ней лицом в грязь, боялся, что знак его мужского достоинства превратится в сморщенный комок с засохшей спермой. Но его опасения оказались совершенно напрасными. Несмотря на то, что его пенис уже разрядил необычайный заряд, выглядел он довольно впечатляюще. Тодд не мог представить, чтобы какая‑нибудь из бывших подружек, разглядывая его не вполне восставший член, получала бы такое откровенное удовольствие, какое при этом выражало лицо Кати. Равно как ни одна из них никогда не преклонила бы голову, чтобы его поцеловать, как это только что сделала она.
– Можно я на тебя посмотрю? – спросил он.
Сразу сообразив, что он имеет в виду, Катя развела в стороны ноги. Тодд, приподняв брюки, опустился перед ней на колени.
– Тебе больно?
– Да, – ответила Катя и, обхватив ладонью его затылок, ласково притянула к своему телу. – Посмотри глубже, – произнесла она, – не бойся. Ведь это ты сделал. Так взгляни на то, что ты сделал.
Тодд и так все хорошо видел, и ему не было никакой надобности прибегать к помощи рук. Вся ее лобковая область распухла и была воспалена.
– Смотри еще, – настаивала она, – наслаждайся тем, что видишь.
Катя слегка раздвинула створки губ, которые слипались под пальцами – но не от крови и не от пота, а от естественных выделений возбужденного тела.
– Видишь? – продолжала она, заставляя его пальцы проникать глубже и глубже, где она горела, как печь. – В голове у тебя появились мысли, о которых ты раньше и думать не мог. Разве не так?
Вместо ответа он зачерпнул пальцами ее выделения и засунул себе в рот.
– Хочешь меня вылизать?
Он затряс головой.
– Боюсь, я опять раздеру тебя до крови.
– А может, мне это понравится.
– Погоди. Дай мне время.
Катя вынула его пальцы изо рта, заменив их своим языком.
– Вот тут ты прав, – сказала она, когда они закончили целоваться, – времени у тебя хоть отбавляй.
Женщина поднялась на ноги, а он остался стоять на коленях у ее ног, до сих не веря тому, что за столь короткий срок они сумели так далеко зайти.
– Это не сон, – чтобы развеять его сомнения, сказала Катя, словно читала его мысли, в чем он уже неоднократно убеждался за последние двадцать четыре часа. – Это только кажется. Все дело в этом каньоне.
Тодд немного задержался на ее ноге, целуя тыльную поверхность бедра.
– Мы собирались прогуляться, помнишь? – произнесла она.
– А ты еще хочешь?
– О да. Я не прочь. Сегодня отличная ночь, чтобы познакомить тебя с каньоном.
ЧАСТЬ V
СТРАСТЬ
Глава 1
Когда‑то для Зеффера каньон являлся своего рода раем, уютным уголком природы, в котором он укрывался от суеты того мира, что слишком быстро обретал кричащую помпезность, оскорблявшую его утонченный вкус. Но это было много‑много лет назад. Теперь он возненавидел свой прежний Эдем, ставший для него чем‑то вроде тюремного заключения и наказания. Пребывание в этом роскошном аде доставляло ему еще большие муки потому, что за границами поместья, искусственно возведенными его любовницей, Катей Лупеску, находились улицы, по которым он некогда ездил как хозяин. Разумеется, череда лет изменила их почти до неузнаваемости. Семьдесят лет – немалый срок. И, забравшись по южному склону каньона на самый хребет, где проходила граница его законных владений, Биллем мог видеть башни того, что представлялось ему «городом внутри города», – в его молодые годы, кроме грязной дороги и зарослей полыни, на том месте почти ничего не было. Тогда они с Катей были безраздельными владельцами этой земли. Вероятно, на их доходах сумели поживиться учредители прежних законов, которых теперь уж не было в живых. Но, насколько ему помнилось, Зеффер никогда не отписывал свои владения никаким другим собственникам, поэтому, если когда‑нибудь кому‑то вздумалось бы узнать, кому принадлежит земля, на которой стоит этот роскошный город, вполне возможно, что документы привели бы этого человека к Кате Лупеску и Виллему Матиасу Зефферу.
В свое время Катя безудержно предавалась стяжательству; разбогатев, она понуждала Зеффера вкладывать деньги в земельную собственность, скупая обширные участки, площадью исчислявшиеся в сотни акров. Этой идеей она заразилась от Дугласа Фэрбенкса и Мэри Пикфорд, которые также приобретали крупные земельные владения. Они как в воду глядели, утверждая, что со временем у людей появится острая потребность отстраниться от своих неприятностей и несчастий и укрыться в этом новом мире под названием Голливуд‑ленд. Следовательно, земля, на которой он построен, будет только расти в цене.
Сколько раз Зеффер боролся с искушением спуститься со своей горы, чтобы посмотреть, как выглядит теперь внешний мир, но так и не осмелился этого сделать. Катя четко и ясно растолковала своему бывшему импресарио, какие его ждут последствия, рискни он когда‑нибудь покинуть каньон. Решись он на этот шаг, то обратно вернуться уже бы не смог: его разорвали бы на части преданные ей местные хищники, или, как Катя их нарекла, los niflos, что в переводе означало «детки».
Удерживая его таким образом в своем плену, она не оставляла ему никаких сомнений в том, что не преминет привести приговор в исполнение. Катя вполне осознавала, какой обладала силой, и умела ею пользоваться. Его смерть послужила бы хорошим уроком здешним обитателям – в особенности тем, которые были еще недостаточно ей преданы и роптали на свою участь, рассказывая местным койотам всякие небылицы о своей повелительнице. Они давали ей разные имена на разных языках: прибывшие сюда из разных концов земного шара, эти мужчины и женщины в своей странной загробной жизни возвращались к тому языку, который лучше всего знали. Для одних она была La Catin – Сука, для других – герцогиня Скорби. Но никто не осмеливался дать ей отпор. О чем бы они ни перешептывались меж собой, какие бы ни выдумывали истории, открыто выступить против нее эти существа не решались, ибо в случае поражения боялись кое‑что потерять. Они не только тешили себя надеждой добиться благосклонности Кати, но искренне молили ее позволить им вернуться в дом и еще разок спуститься в Страну дьявола, где однажды они испытали вкус чего‑то такого, что по сей день пребывало у них в крови и не могло сравниться ни с чем другим.
Их голод был понятен Зефферу. Он и сам его испытывал. И если бы Катя позволила ему вернуться в дом, все мучения и душевная боль отшельнической жизни изгладились бы из его памяти, и он обрел бы внутренний покой. Но Зеффер даже не мечтал о таком великодушии с ее стороны. Катя всегда была безумной. В молодые годы это качество являлось средоточием ее очарования – возможно, поэтому она так сильно приковывала к себе взоры зрителей. Кого бы она ни изображала на экране, глаза ее героинь всегда светились какой‑то сумасшедшинкой. Невинные дети были безумны в своей непорочности, развратные женщины – сумасбродны в своем грехе. Из всех прозвищ, которые ей когда‑либо присваивали, самое подходящее дал Цезарь Ромеро: La Puta Enojada, или Сумасшедшая Сучка. Этим именем называл ее и Зеффер, когда упоминал о ней в разговоре: «Катя, эта Сумасшедшая Сучка». Сучка была она или нет, сумасшедшая или нет – но факт заключался в том, что волоки неизменно находились в ее руках. К тому же благодаря колдовскому действию проклятой комнаты старость в ближайшее время Кате не грозила, равно как не приходилось рассчитывать и на то, что в один прекрасный день она добровольно освободит от своей персоны их каньон, потому как внешнего мира Катя боялась не меньше, чем Зеффер. Несмотря на всю напыщенность и жестокость, жизнь этой женщины была соткана из страха.
Из страха жизни и страха смерти. Из страха стоять и страха идти. Из страха памяти и, конечно же, страха забвения.
Но время от времени далее в этом безумном рае мелькали искра надежды, намек на то, что в конце концов все может измениться к лучшему. Подобные искры и намеки возникали, как правило, тогда, когда в каньоне появлялся посторонний, присутствие которого несколько нарушало равновесие сил в феодальном господстве La Puta Enojada.
За время своего заточения в каньоне Биллем был свидетелем целой дюжины благоприятных возможностей, ставивших под угрозу статус‑кво его хозяйки, – однако всякий раз ей удавалось справиться с ситуацией и тем самым предотвратить разрушение своей деспотической власти. Особенно примечателен был случай, когда в их доме неожиданно появился сбежавший от своих попечителей ребенок, некий Джерри Брамс. Прячась от людей, которым было поручено за ним приглядывать, мальчик ненароком оказался в каньоне. Не обратив никакого внимания на царившую здесь таинственность, он вошел в дом и совершил то, что никому не дозволено было делать, а именно: открыл двери заветной комнаты и позволил призракам вкусить запах «Охоты». Кате тогда чудом удалось спастись. Не будь он невинным ребенком, ему пришлось бы горько поплатиться за свою ошибку. Но вместо того чтобы его убить, Катя даровала ему жизнь, превратив Джерри в своего верного подданного.
Этот жест доверия по прошествии лет сослужил ей верную службу. Со временем Брамс‑мальчик превратился в Брамса‑мужчину, однако его преданность Кате оставалась неколебимой. Не зная точно, что между ними произошло, Зеффер подозревал, что Катя доставила юному Брамсу неописуемое наслаждение, которым привязала к себе навечно. Скорее всего, она взяла его с собой посмотреть на «Охоту». Тот, кто однажды попал в Страну дьявола и вкусил ее древний аромат, неким необъяснимым образом становился ее заложником! «Охота» овладевала им навечно. Чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть на тело Зеффера. С тех пор как Катя запретила ему заходить в дом, он стал оглашать свой истинный возраст и выглядеть в соответствии с ним. Волосы у него поседели, кости и суставы деформировались. Правда, в этом не было ничего удивительного. Ведь никто не живет вечно – ни кинозвезды, ни те, кто им прислуживает. И уж наверняка не вечны дома, какие бы сокровища они в себе ни хранили. Рано или поздно их фасады начинают трескаться и осыпаться, постепенно превращаясь в пыль. Все это лишь вопрос времени.
Данная мысль напомнила Виллему о недавно появившейся в их закрытом мирке женщине, присутствие которой внушало надежду нарушить непреложные правила, царившие здесь много лет. Она была сильная и ширококостная, с большой грудью и грустными глазами и, как на счастье, принадлежала к тем самым особам, которые могут причинить крупные неприятности при удачном стечении обстоятельств, от нее можно было ожидать самого непредвиденного развития событий. Если, конечно эта дама была еще жива. Ее похитили los niflos, испорченные дети каньона, отпрыски отвратительного спаривания призраков со зверьми. За все эти годы Зеффер неоднократно становился свидетелем подобных сношений – порочных свадеб между женщинами‑призраками и койотами, мужчинами‑призраками и оленями или собаками, а однажды даже между женщиной и птицей. Как правило, их совокупления оказывались плодотворными, то есть приносили потомство. Прежде Зеффер даже представить себе не мог, откуда на свет появляются «детки», пока не увидел это собственными глазами. Животные, производившие на свет таких детенышей, почти всегда умирали во время родов. Время от времени натыкаясь на их полуразложившиеся трупы, Биллем про себя отмечал, что нечестивое племя пополнилось еще одним гибридным ребенком. У женщин‑духов, позволивших себе вступить в такой союз (некоторые из них, в свое время весьма знаменитые личности, опустились до спаривания с дикими зверьми, после того как испытали полное крушение своих надежд), роды, казалось, проходили без каких‑либо травматических последствий, поскольку их тела, представлявшие собой нечто среднее между плотью и эфиром, обладали необыкновенной пластичностью и способностью восстанавливаться. Но из этого отнюдь не следовало, что их спаривание не было чревато последствиями. Как подсказывал Зефферу его личный опыт, «детки» по сравнению с прочими призраками были наиболее дики и потому подвержены внезапным приступам насилия. Зверь вселялся в них не только посредством совокупления. Они изначально носили печать неистовства, составлявшего вопиющий контраст тому, что осталось от их былой элегантности. Их лоснящаяся кожа словно была натянута на некую грубую основу, так что даже их красота не могла поправить дело. Прежде воплощавшие собой изящество и утонченность, эти женщины, которых некогда величали ласковыми домашними именами, теперь перемещались исключительно на четвереньках, чиркая по земле когтями и развивая при этом невероятную скорость; оскалив свои точеные зубы, они визжали и лаяли, как койоты, набросившиеся на свежую добычу.