Я подростком неосознанно воспроизводил закруглённость Достоевского. Основные черты: уничижение и ласковость. Заискивание героя «Записок из подполья», стремление быть хорошим, то есть как можно точнее отвечать любым представлениям о себе. А если брать еще более раннее время – детство – то здесь основное качество – это доверчивость. Доверчивость нерасчленённая, доверчивость «вообще», «к миру». И первое расширяющееся трагическое несоответствие – пожирание «миром» доверия. Мифологизируя элементарную цепь событий, скажу, что начало недоверия – выселение из собственно Москвы на рабочую окраину, в мир, живущий как раз по законам недоверчивости. Первое чувство тут в 6 лет: зимний день, девочка играет, лепит снежную бабу. Я хочу помочь. Она испуганно шарахается от меня и плачет. Её мать из окна начинает орать на меня на каком‑то ужасном монгольском языке. Я хочу объяснить, что я хороший. Почти плачу от непонимания, ухожу.
Тема соседской девочки имела свое логическое продолжение. Начало лета. Она зовет меня. Я радостно иду к ней, хочу играть. Она просит встать около качелей и прыгает на другую сторону. Я получаю страшный удар в челюсть противоположным концом и теряю сознание. Постепенно из красного тумана выплывает фигура бегущего ко мне испуганного отца и пляшущей от истерического хохота пролетарской девочки. Потом дети рабочих швыряли меня в костер (раскалённая зола, толкнули – и упал на руки), брызгали за шиворот горящей резиной, кидали в меня иглами. Сейчас я понимаю, что дёшево отделался почти случайно. Но самое удивительное, что совсем не было чувства злобы, загнанности. Я жил спокойно, радостно и на следующий день забывал о своих мучениях. Отдельные осколки никак не складывались в единую картину‑состояние. Отношение к миру было неизменно радостное.
Первое чувство недоверия возникло лишь года через три. Во дворе подростки подзуживали сесть на забор и балансировать руками в воздухе. А внизу наставили наполовину разбитые бутылки. Нужно было сидеть и не упасть. Мальчик передо мной упал. Как сейчас помню его, сдирающего быстро кровенеющую рубаху. Страшные порезы на спине и крик глухой: ы‑ы, ы‑ы. Потом сел брат этого мальчика. Его уже толкнули на стекло специально (он всё сидел и сидел – зрителям надоело ждать). Следующим был я. Хотелось сесть страшно. И вокруг все подталкивали: «Слабо, Одиноков. Ну что? Сдрейфил, фраер?» Я вдруг повернулся и побежал.
Примерно в это же время началось и недоверие к отцу. После переезда он стал постепенно спиваться. Думаю, кстати, из‑за этого меня, несмотря на всю мою дворянскую непохожесть (даже внешнюю), во дворе всё‑таки считали «своим» и вообще сознательно не травили. «Одиноков, вон „твой“ идет. Слушай, а он тебя часто порет?» – «Да нет, не очень». (На самом деле никогда.)
Когда начался кризис доверия к отцу, первая трещина? Выпал первый, мягкий и тяжёлый, снег. Я скатывал его из маленького снежка в огромный шар. Шар уже был больше меня, и я все пыжился, никак не мог его сдвинуть. Потом нашёл доску, стал подставлять рычагом, он и покатился. А тут уже налились хмурой густотой сумерки. Мать заорала в форточку. Я пришёл домой, и ещё наорала. А тут смотрю, в комнате отец под роялем лежит. В какой‑то сине‑свекольной луже. Я так и ахнул. Стал руки ломать: «Папочка умирает». Сестренка маленькая закричала – слов не понимала ещё, но, глядя на меня, почувствовала, что что‑то плохо. Отец же потихоньку шевелился. Блевотины было много, и он в ней как‑то подплыл и, шевелясь, немножко продвигался глубже под рояль. По поверхности шли саночные волны. Мать, ещё больше разозлённая плачем сестры, заорала: «Замолчи, дурак, ничего с ТВОИМ „папочкой“ не сделается». «С твоим». Значит он мой. И больше ничей? Тут возникла возможность расчленения, оценки. Отношения с отцом стали приобретать черты дурашливого комизма. Постепенно установилась схема смертельно опасной игры. Состояние отца, спивающегося, все чаще называлось жутким словом «вдрызг». Он сам хвастался в телефон: «Вчера „вдрызг"“. Стали приходить соседи, сочувственно говорить: „Передай матери, ваш лежит в песочнице“. Однажды, пьяный, лёг под разбитую розетку. В квартире никого не было, я боялся, что его ударит током, и за ногу оттащил в сторону. Отец хохотнул и полез под стол к розетке опять. Я опять его оттащил. Позже он специально лез и „ребятам“ рассказывал: „МОЙ‑ТО, «спасает"“. Годам к 12‑ти я уже точно знал: мой отец дурак. Впрочем, это скорее было не знанием, а интуитивным ощущением (104) (при невозможности представить себе обратное. «У Иванова отец умный». Как это? Разве это может быть?).
Какое это все‑таки несчастье: муж‑дурак, отец‑дурак, царь‑дурак. Дали денег на хлеб, а он накупил пряников, тянучек и свистулек. И улыбается, пьяненький. Однажды отец купил с получки какую‑то специальную самовыжимающуюся швабру. Пришёл с ней довольный, улыбающийся. «Хозяин». Я как посмотрел: куда её? – «для дебилов». И говорю: «Да, вещь хорошая. Тут её так нажимаешь, она и выжимается». – «Да, и тряпку не надо. Видишь, здесь губка привинчена». – «Вещь полезная». (Сам думаю: мать придёт – скандал будет.) И комок в горле. Чувство его доброты, глупости и сознательного неприятия этого. Он дурак, но я себе в этом не признаюсь. Это чувство – как у отца по отношению к ползающему несмышлёному сыну 8‑месячному. Так как‑то. И вокруг такой колючий мир. Безотцовщина.
Примечание к №12
Дело в том, что о «гениальности» нельзя не написать.
Многие страницы произведений Бердяева очень наивны (51). Чрезвычайно наивны. Но эта‑то наивность и даже глупость позволяет ему выбалтывать сокровенное. Именно в «Самопознании» я увидел «русскую идею». Её не увидел сам Бердяев. И не мог. Он писал, что ЧУВСТВОВАЛ. И всё. Бердяев думал: вот «душа России». А он – сторонний наблюдатель, космополит, космонавт. Но он‑то и был конкретным воплощением этой идеи, причем единственно актуализированным для себя, единственно познаваемым. Бердяев дал определение характера русского народа. Де, страна крайностей… Потом подумал, подумал и дописал: русские крайние и в своей срединности. Таким образом, Бердяев ничего не сказал. И это очень по‑русски. Он «заоправдывался», «заоправдался».
Бердяев не понял, что сам факт постановки вопроса о «русской идее» и является её осуществлением. Тут гигантская заглушка. Мы подлецы, ничтожества, но святые. Мы не ничтожества и не святые, а посредственности. Мы посредственности, но посредственности исключительные, в которых максимально проявлена подлость и святость. Но собственно эти крайности встречаются в реальности в виде крайности посредственности. Но крайняя посредственность есть и крайняя экстраординарность. Но и т. д. и т. п. – Это адаптация. Осаждение умонеохватной идеи в филологической среде за счет её примирения с собственным реализмом и даже цинизмом. И это у всех воспроизводится, воспроизводится… Та же «ваза», то есть насильственное и произвольное внесение внутрь своего мира какой‑то нелепости и её постепенное сглаживание, адаптация, погружение. И в результате – филологическая и логическая катастрофа. Русский будет вешаться, и уже прыгнет со стула, и тут, в последний миг, схватится за вазу. И она выпадет из его коченеющих рук. «Русская идея», совершенно искусственная, насильственно прививаемая, наконец просто нелепая, никак (содержательно) не соотносится ни с подлинной историей России, ни с субъективным миром славянофилов и соловьёвцев. И тем не менее все они её воспроизводят и все субъективные различия этих мыслителей осуществляются как различия в индивидуальной адаптации этой темы. Как кто её ПРОВОРАЧИВАЕТ. И в по‑гоголевски бессмысленном сопоставлении раскрывается личность. В самом же факте адаптации – русская идея. Взята в башку башкирская идея, и начинается её просветление. В конечном счете НЕУДАЧНОЕ, исходно неудачное (конечное). Неудача неизбежна, и её можно лишь отдалить.
И у меня. Ну зачем, зачем об этом говорить? «Я гений» и т. д. Пусть даже думается где‑то там. (59) Иногда. Бессонным утром, когда вдруг всё получается… Что делать, слаб человек. Но это так ведь, «мимолётное впечатление», «облачко». Зачем же сваи забивать. Но притягивает, притягивает благородный, прохладный и хрупкий фарфоровый бок. Само собой. И потом мучительное, всё более сужающееся кружение вокруг, и далее… Балансирование с огромной вазой в руках. Земля кренится, голова кружится, а вот уже и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? (61)
Примечание к №7
Третья часть – это распадение, деструкция
Ирония здесь переходит в комизм. Я чувствую себя клоуном. (28) Потеря достоинства и в общении с людьми у меня. Нарушение смыслового и интонационного единства. Достоинство это и есть единство, цельность.
Итак, я гений. Перед началом «обыгрывания» тему следует несколько прорисовать, утрировать для будущих вольтфасов. Например так:
Настолько уж мне наплевать на чье‑либо «вообще‑мнение» (то есть мнение отчуждённое, незнакомое со мной как личностью, мнение читательское), что я открыто и со смехом заявляю об этом. По широте ума, многоуровневости и неожиданности мышления не встречал я в жизни людей равных себе. Так что уже давно привык самые серьёзные разговоры вести вполсилы, спустя рукава. Мне это так надоело, что я специально нарываюсь на интеллектуальный скандал, на позор. Я хочу, чтобы меня осадили, показали, что я зарвался, и ткнули носом в моё собственное невежество, поверхностность, просто в мою глупость. Моя мечта – сесть в лужу. Но уже странная судьба – никак не могу. Дошло вот до смешного: сам аккуратно сажусь в неё. Однако уже гложет мысль, что это, хе‑хе, последний штрих в законченной духовной трагедии.
Примечание к с.7 «Бесконечного тупика»
Русь поющую и Русь говорящую сменила третья Русь – Русь орущая.
Может быть, всё дело в том, что русские в свое время недоорали. После революции Россия пережила опыт молодого государства. У России не было молодости. Всё началось с христианства, его тысячелетней мудрости. А после 17‑го Россия наконец ВЫСТРАДАЛА «не убий» и «не укради». Всё равно не удалось обмануть природу, перескочить детство, язычество.
Примечание к №9
Русский ощущает себя не совсем настоящим.
Да это сразу видно. У нас даже какой‑нибудь Большой Человек читает бесконечную железобетонную речь и вдруг на полуслове как‑то запнётся, оглянется, дернет плечом – и сразу видно: самозванец. (108) Он сам так интуитивно чувствует. Любой русский где‑то на донышке самозванец (122). И разве я не самозванец? Еще какой!
Чувство, напрочь отсутствующее в русском, – чувство органической, естественной наглости. У нашего наглеца всегда неосознанное чувство: «Батюшки, да что ж это деется. Что ж меня никто не осадит!» Отсюда, из‑за этой внутренней неустойчивости, американская схема – «из чистильщиков сапог – в миллионеры» по– русски всегда аккуратно закругляется на конце – «а из миллионеров – в чистильщики сапог». Однажды знакомому попалась на глаза немецкая книга «Юмор народов мира». Русский юмор там был представлен «Сказкой о рыбаке и рыбке». Знакомый долго хохотал: как! из богатейшей сокровищницы русского юмора немецкие филистеры выбрали какую‑то детскую сказку! А я потом подумал: э‑э, немцы‑то не дураки! Очень русская сказочка! (133) Хотим СВЯТУЮ Русь…
Ничего не сказала рыбка,
Лишь хвостом по воде плеснула…
Примечание к №8
Начиная с реформ Петра I шло гниение верхов, к началу революции переродившихся даже в этническом отношении.
Об этом хорошо сказано в дневнике Суворина:
«У нас нет правящих классов. Придворные даже не аристократия, а что‑то мелкое, какой‑то сброд. Аристократия была только при старых царях, при Алексее Михайловиче, этом удивительном необыкновенном цельном человеке, который собственно заложил новую Россию. Пётр начал набирать иностранцев, разных проходимцев, португальских шутов, со всего света являлась разная дрянь и накипь и владела Россией. При императрицах пошли в ход певчие, хорошие жеребцы для них, при Александре I – опять Нессельроде, Каподистрия, маркизы де‑Траверсе, все нерусские, для которых Россия мало значила. Даже плохой русский лучше иностранца. Иностранцы деморализуют русских уже тем, что последние считают себя приниженными, рабами и теряют чувство собственного достоинства».
И ещё:
«Рабы одинакового происхождения с господами, а иногда и высшего. Крестьяне славянского происхождения, а господа – татарского, черемисского, мордовского, не говоря уже о немцах».
Примечание к №24
Я чувствую себя клоуном.
Можно сохранить достоинство и чинно сидеть в душной, полутёмной прихожей‑канцелярии. Но можно потерять достоинство (33) и пройти в широкие светлые комнаты, потом в залы, анфилады залов (35). Чем больше теряется достоинство и чем больше расползается моё «я», тем ближе к истине, тем ощутимей её притяжение, её истекающий в реальность центр. Истина выше всего. Истина по‑русски – это потеря достоинства. При объективизме всё будет хорошо, но истина будет элементарная, дубоватая и, во‑вторых, не будет меня.
Я мог бы не писать про «гениальность», мог бы и мыслить стройно и рационально. Но в результате получилась бы примитивная «фёдоровщина» (45). Полезла бы такая чертовщина, что все бы за голову схватились, – оживление мёртвых и тому подобная ахинея.
Примечание к №8
Весь ХIX век Россия испуганно шарахалась от социализма, а её пичкали масонской (вот словечко и проскочило)
Я несколько раз видел, как люди были раздавлены масонской идеей. С полунамеков их годами вынашиваемое мировоззрение летело в тартарары. И у 20‑ти, и у 60‑тилетних. Как будто ждал человек, что ему это скажут.
Однако, думаю, как сильно пошло. Это‑то и есть ГЛАВНОЕ подтверждение. Вдруг такое открытое, радостное принятие…
Да даже ИЗ НИЧЕГО «умному человеку» (в том смысле, в каком это словосочетание Смердяков употреблял) тут большие дела делать можно. (34) Да это такой рычаг!
Я говорю: «Спорьте. Нельзя же себя так не уважать. Это же крах, вы понимаете, крах всего вашего взгляда на мир. Нет, скажите, что вы это специально, „чтобы не связываться“. Видите – перед вами психопат – и „не связываетесь"“. Как током ударяло: „Что вы!!! Отец‑благодетель, глаза, глаза открыли! Только теперь вижу, как складывается всё“. – „Но где же факты? Я же ничего не доказал. „Доказал“ как Гоголь в „Женитьбе“ („Возьмите же Ивана Кузьмича. – Отчего же? – Ясно отчего. Иван Кузьмич человек… просто человек, а другие – дрянь“).“ – (Растерянность.) „Я это, про масонов‑то… пошутил.“ Но на лету радостно подхватывается: „Да, конечно, конечно, „дети – цветы жизни“. Конечно, хе‑хе, шутка. (Сам улыбается понимающе.) Шутка. Как это я раньше не догадался“. И шёпотом: „Вы понимаете, всё это останется между нами, можете не сомневаться“. И опять громко: „Шутка, шутка…“
Легенда о масонах ложна. (53). Но её ложность истинна. И поэтому это правда. Сравните, например, восприятие тела у древних греков. Сердце – это обиталище души, гладкая и плотная печень отражает идущие от мозга токи, что вызывает пророческие сны. Легкие – мягкие, как губка, и прохладные – смягчают удары закипающего гневом сердца. И т. д. Это всё, конечно, неверно, но в субъективном восприятии человека – вполне истинно. Так нормальный человек и переживает своё тело. Если лечь на спину, закрыть глаза и сосредоточиться на физиологическом восприятии внутренностей, то пространственное ощущение совпадёт с архаичным бредом древних. Более того, глубокое прочувствование именно этой ложной схемы расположения и взаимосвязи органов может вызвать даже некоторое волевое управление их функционированием.
«Всемирный заговор», «тайное знание», «расовая борьба» и т. д. – всё это изломы, но изломы настоящие, истинные, человеческие (58). Естественные изломы человеческой психики. От этого нельзя уйти. С точки зрения физиологии, сердце – примитивный мускул. С точки зрения психики, сердце – это середина, средоточие жизни, что чувствуют не только люди, но и животные.
На подобных «ошибках» построен психоанализ, в этом его глубочайшая истинность и искренность. Но, с другой стороны, следует же признать, что и сам психоанализ является «ошибкой». Учение Юнга об архетипах само архетипично. В этом его спасительная двусмысленность.
В начале 70‑х годов на западе была опубликована книга английского философа Артура Кестлера (62) «Призрак в машине». В частности, в ней разбирался феномен «закрытой системы убеждений». Таковая система, согласно автору, претендует на роль всеобъясняющей Правды, будучи в лучшем случае относительной истиной. Но при этом она «не может быть опровергнута силою фактов, ибо все противоречащие ей данные автоматически перетолковываются».
Причем это «перетолкование» «совершается изощрённо‑казуистическими методами „двоемыслия“, безразличными к „эвклидовским“ законам обычной неизвращённой логики и цепляющимися за аксиомы огромной эмоциональной силы». Причину создания «закрытых систем» Кестлер усматривает в самом характере биологической эволюции человека:
«Человеческий мозг – жертва просчёта в конструкции, прокравшегося из‑за необычайно поспешной, „взрывной“ эволюции, предположительно имевшей место в плейстоцене. В ходе такого ускоренного филогенеза не успела сложиться достаточно эффективная коммуникация между „старым мозгом“ (палеокортексом, восходящим к рептилиям), „средним мозгом“ (мезокортексом, присущим низшим млекопитающим) и „новым мозгом“ (неокортексом, специфичным для высших млекопитающих и человека). Дефект координации состоит прежде всего в том, что многие функции филогенетически новых отделов мозга дублируются филогенетически более старыми его отделами, которые заведуют не только бессознательными вегетативными процессами в организме, но вдобавок по‑своему „чувствуют“ и „мыслят“. В человеческом сознании имеются как бы два независимых экрана: на один из них проецируется грубый и упрощенный абрис действительности, апеллирующий к низшим инстинктам и невербализованным эмоциям, на другом – возникает более точный, детальный и адекватный образ мира. Психическая раздвоенность, свойственная человеку, находит подтверждение в материальном субстрате – в „шизофизиологии“ головного мозга. В нашей черепной коробке, образно говоря, расположились бок о бок крокодил, лошадь и человек разумный, причем первые две твари далеко не всегда подчиняются своему предполагаемому господину. Напротив, они часто превращают его в своего раба: вербальное мышление подыскивает рациональные мотивировки и хитроумные оправдания примитивным аффектам». Мысли Кестлера, конечно, не столь уж и оригинальны и скорее являются «бродячим сюжетом» современной западной философии. В данном случае интересно другое: Кестлер, ведя нить повествования, постепенно договаривается до необходимости повальных трепанаций черепа и вакцинации всего населения земли мощнейшими нейрофармакологическими средствами. Этой чудовищной, апокалиптической картиной «излечения морально невменяемой расы душевнобольных» английский мечтатель и заканчивает свою книгу.
Кестлер говорит о мозговом дефекте совершенно верно, тонко, остроумно, но и с этого бока мысль вывернулась, как падающая кошка, и упала на все четыре лапы вульгарнейшего утопического активизма. Получилась своего рода идеальная демонстрация ущербности человеческого мышления. Но эта ущербность ущербна лишь с одной точки зрения. Мне, например, эта ущербность мила, приятна. Для меня она – трогательно естественна. (Розанов писал, что живое лицо с прыщиком ему милее идеальной белизны античного мрамора.) Не надо только сопротивляться – ковырять лицо и мазать его едким гримом. Да, например, русское мышление – «пластинка». Ну что тут поделаешь. Надо дать мысли крутиться. Иначе все лопнет, треснет, разобьётся. (64) Вот, вернёмся к масонам. Люди ждали этого, были приготовлены к восприятию. Масоны, теософы, экстрасенсы, мистические националисты. Везде так и шныряют всевозможные «Розы мира», «Рамакришны», «Велесовы книги», «Десионизации». В этой изломанной атмосфере что русское? – Сами изломы. Фантастическая, чисто женская русская мысль мерцает, мнится. «Предателя, МНИЛИ, во мне вы нашли». (68)
И шире: в самом культурнейшем обществе лишь 0,1% людей способны к рациональному мышлению. И 0,0001% – к сверхрациональному постижению мира. Подавляющее большинство нации всегда недотягивает даже до рационального уровня, и уже поэтому демоны негативного иррационализма обладают исключительной энергией. Христианство вовсе не уничтожило иррациональные силы (это невозможно), а разделило их на светлые и тёмные. Серая магия античности разделилась на белую и чёрную. И величие западного христианства обратной стороной являет нам огромную силу западного сатанизма. Объективирование этих сил и вызывает рационализацию, создает рациональную личность, свободную от демонов. Но демоны не уничтожаются, а продолжают существовать в подсознании такого человека. Он может лишь вытеснить их, но не уничтожить. Слабость рационализма в том, что разум теряет связь с бессознательным и не может думать об иррационализме, просто убегает от него, прячет голову в песок позитивизма.
Суть «Легенды о великом инквизиторе» Достоевского – в вопросе: выдерживает ли человек свободу? Мысль может свести с ума. (74) Какой ужас – крах официальной (в том числе и официально‑теневой) идеологии в зрелом возрасте. Чёрный ветер свободы сметает человека, сшибает его с ног. Он судорожно ищет себе новую раковину, выращивает новый панцирь: масоны, врачи‑убийцы… Как китайский карлик‑уродец, выращенный в вазе и адаптированный к ней изгибами своего уродства, – он погибнет, если его перенести в другую вазу, с другой деформацией.
А русский человек не может жить на интеллектуальной свободе. Он не выдерживает. Живет верой. И я страдаю, когда сталкиваюсь с такой объективацией, онтологизацией своих слов (81) … Да. Но это не интеллектуальное рабство, как может показаться с западной точки зрения. – Это иное отношение к истине.
Примечание к №9
Ну какой же ты Иванов, сам подумай!
Меня вызывают к какому‑то начальнику и давай молча руку щупать. Один другому: «Да, рука хорошая». А другой кивает. И мне: «Вы посидите пока в коридоре, вас вызовут». А коридор длинный, тусклый, бесконечной щелью уходящий вверх и с издевательски приземистыми лавочками вдоль стен. Потом, минут через сорок:
– Одиноков, зайдите.
И там: «Мы у вас хотим руку отрезать». Я в первый момент даже не понимаю и машинально:
– Зачем?
Сидящий за столом многозначительно переглядывается с другим, у окна, и конфиденциально так:
– Мы могли бы не информировать, но мы вам доверяем. Дело в том, что вашу руку пришьют уважаемому человеку. Ему надо. (И называется страшная фамилия, кому именно.)
– А может быть не надо?
– Надо!
– Но ведь мне тоже она… того… нужна.
– А зачем?
– Ну так… понадобится.
– А зачем понадобится?
– Ну, в магазин ходить, сумку нести.
– Так ведь у вас одна рука останется, в ней и несите.
– А одной тяжело и потом две сумки может быть.
– И что, часто вы так в магазин ходите, «с двумя сумками»?
– Да нет, но все‑таки…
А сам уже чувствую, что это не то всё, что жалкие оправдания какие‑то. Что я не прав. Люди мне одолжение оказывают. У них серьёзное дело, а я с сумкой какой‑то. И чего я вру, не хожу я в магазины эти. И я уже нехороший и так под конец как гад «права качаю». А они:
– Что же, можете жаловаться. Это ваше право. Подавайте апелляцию в течение двух недель.
И я две недели бегаю по жутким коридорам. Да не бегаю – сижу. Сижу часами, часами. Меня вызывают в разные кабинеты, я там что‑то униженно бубню, бубню. Меня уже называют все на «ты», потом переходят на «он». (36) Я «спасаю руку», и так это всё нехорошо, страшно. Этого растерянного ужаса западному человеку никогда не понять. Ведь он уверен, что он это он. И ему сама идея ДОКАЗАТЕЛЬСТВА себя просто не может прийти в голову.
Примечание к №9
он неожиданно для себя действительно потеряет своё имя, уступит себя
Русская история это Порфирий Петрович, пришедший к невиновному Раскольникову и нажавший: «Вы, вы‑то, Родион Романович, и убили». И тот сознаётся. Конечно не мне указывать на это Достоевскому. Федор Михайлович и сам всё отлично понимал. И ввел дополнительную линию в повествование: мужик Миколка обвинён и СОЗНАЁТСЯ.
Примечание к №8
пичкали масонской … идеологией до мордоворота
Стало избитым анекдотом: цензура в России возникла раньше литературы. Действительно. Совершенно верно. Русская литература была создана искусственно. Только заслуга в этом не государственной цензуры, а цензуры масонской (39). Еще в ХVIII веке русский книжный рынок был завален франкмасонской макулатурой. Все эти бездарные стишки, агитки, псевдонаучные трактаты в подстрочном переводе на «русский канцелярский», все эти бесчисленные журналы и журнальчики придали русской литературе изначально кривой, чисто утилитарный характер, с которым русский гений отчаянно боролся на протяжении более чем ста лет и в конце концов рухнул под тяжестью демагогического словоблудия.
Не Вавилонску башню
Мы созидаем здесь.
Но истину всегдашню,
Чтоб свет был счастлив весь.
Или:
Здесь вольность и равенство
Воздвигли вечный трон,
На них у нас основан
Полезный наш закон.
Или:
Любовь – душа всея природы,
Теки сердца в нас воспалить,
Из плена в царствие свободы
Одна ты можешь возвратить.
А вот еще:
Не будь породой здесь тщеславен,
Ни пышностью своих чинов,
У нас и царь со всеми равен,
И нет ласкающих рабов,
Сердец масонских не прельщает
Ни самый блеск земных царей,
Нас добродетель украшает
Превыше гордых всех властей.
И ещё:
Коли б знали законы,
Кои здесь мы храним,
Были б все вы масоны
Под законом одним.
Не надоело? Тогда ещё стишок:
Утомленный брат грозою
Наслаждайся тишиною,
Страх из сердца изведи,
К нам в объятия приди.
Мы с восторгом вас приемлем,
Троекратно вас объемлем.
Что, подташнивает? А мы не обижаемся. Мы добрые:
Пусть громко мир ругает нас,
Злословит и клевещет,
Не станем мы сей мир бранить,
Хотя бы стал нам зло творить,
Мы будем, мы будем всех любить.
Потому как
Хоть их ненависть в нас остры стрелы мечет,
Хоть злобой их язык неистовством клевещет,
Однако, правоты не истребить, основанной на чести,
Оставим их роптать, гнать нас, не делая им чести.
И это штамповали пачками. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, из десятилетия в десятилетие. Читайте, запоминайте. Темы одни и те же: кувалды, кирпичи, великие стройки, «марш, марш вперёд, рабочий народ», «мы жертвою пали в борьбе роковой», «мы едем, едем, едем в далёкие края». Вот масонская агитка уже после 150‑ти лет своего развития. Вид ее поприглядней, но суть та же. Николай Гумилев:
Нас много здесь собралось с молотками
И вместе нам работать веселей;
Одна любовь сковала нас цепями,
Что адаманта твёрже и светлей,
И машет белоснежными крылами
Каких‑то небывалых лебедей.
Все выше храм, торжественный и дивный,
В нём дышит ладан и поёт орган;
Сияют нимбы; облак переливный
Свечей и солнца – радужный туман;
И слышен голос Мастера призывный
Нам, каменщикам всех времён и стран.
Тоже зовет Русь к кирпичу. С этого начали, этим и кончили.
А где же история русской литературы? Ведь на неё проецировали саму историю России (42), отождествляли «развитие» заказной графомании с развитием огромного государства.
Примечание к №28
Но можно потерять достоинство
Можно потерять лицо. Обычно больше всего потерять лицо боятся те люди, которые его не имеют. А зря. Потеря лица – первая ступень к его обретению.
Примечание к №29
Да даже из ничего «умному человеку» (в том смысле, в каком это словосочетание Смердяков употреблял) тут большие дела делать можно.
Глава «Пока ещё очень неясная» и дополняющая её «С умным человеком и поговорить любопытно» в «Братьях Карамазовых» – это гениальное воспроизведение стиля русского мышления, русской беседы. Обмен приземлёнными обыденными фразами, а по сути – иной, невероятно страшный смысл. Всё проговаривается без слов. Как бы и заговор какой‑то, условленность, а в подоплёке, если прищуриться, ничего и нет. Или ничего и нет, а прислушаешься и замерещится вдали страшная отгадка. Смердяков обговаривает план убийства отца со своим мистическим Хозяином. Но хозяин, приказывая ему убить, одновременно оказывается жалким рабом слуги, ибо ключ к шифру беседы – у Смердякова (38). Который и говорит сходящему с ума Ивану: «Вы и убили». Слуга, дешифруя текст, сам становится хозяином, но не выдерживает власти и свободы и гибнет.