Снова факир разворачивает холщовый платок, на этот раз он вытаскивает ржавый железный брусок около двух с половиной дюймов в длину и полдюйма в высоту. Брусок также кладется на стол, но я вмешиваюсь с просьбой осмотреть железку. Они не возражают, и я старательно и критически исследую его, но не вижу никаких ниток. Я кладу железо и осматриваю стол, но снова не нахожу подвоха.
Брусок покоится на столе. Факир с минуту энергично растирает ладони, потом слегка наклоняется вперед и вытягивает руки над железным бруском. Я внимательно слежу за ним. Он медленно отводит руки, по-прежнему указывая пальцами на брусок, и я не верю глазам — ржавый предмет следует за ним. Он передвигается по поверхности стола сам по себе, параллельно движениям факира! Расстояние между пальцами человека и бруском около пяти дюймов. Когда пальцы парят над краем стола, брусок следует за ними. Снова я прошу осмотреть его, а когда разрешение с готовностью дается, сразу же хватаю его. И ничего не нахожу: это только кусок старого железа.
Факир повторяет то же чудо со стальным ножиком. Я щедро награждаю его за необычное представление и пытаюсь получить объяснение. Факир сообщает, что такое представление проводится лишь с железными или содержащими железо предметами, ибо этот металл обладает необычным психическим свойством. Но ныне факир усовершенствовался в этом мастерстве и может показывать то же и с предметами из золота.
Я пытаюсь разгадать его секрет, и первым делом мне приходит в голову, что длинным тонким волосом с петлей на конце можно незаметно поймать брусок. Но я вспоминаю свое танцующее кольцо, когда обе руки факира были заняты аккордеоном, а сам он стоял поодаль. И помощника нельзя обвинить в соучастии, он стоял снаружи палатки во время танца кукол. Я проверяю другую догадку и хвалю человека как ловкого фокусника и жонглера.
Его лицо сразу омрачается, и он страстно отрицает это.
—Тогда кто вы? — снова спрашиваю я.
—Я — истинный факир, — гордо отвечает он через помощника, — и применяю мастерство...
Я не понимаю последнее слово, это какое-то имя на урду.
Я говорю ему о своем интересе к таким вещам.
—Да, я увидел это, едва вы подошли к толпе, — отвечает он смущенно. — Поэтому я и пригласил вас в палатку.
—Неужели...
—Да, и не думайте, что я собираю деньги из жадности. Мне нужна некая сумма на строительство мавзолея для моего умершего учителя. Я отдал сердце этому труду и не успокоюсь, пока не построю его.
Я прошу немного рассказать о его жизни. Он соглашается крайне неохотно.
— Когда мне было тринадцать лет, я ухаживал за стадом коз моего отца. Однажды в нашу деревню пришел аскет ужасающей худобы. Кости словно выпирали из кожи. Он попросил еды и приюта на ночь, мой отец охотно откликнулся на просьбу, ибо всегда относится к святым людям с уважением и вниманием. Однако приют на одну ночь растянулся больше чем на год. Наша семья окружила его большой любовью, и мой отец с радостью гостеприимного хозяина постоянно упрашивал его остаться. Гость был удивительным человеком, и вскоре мы узнали, что он обладает странным могуществом. Однажды вечером, когда мы сидели за нашей скромной трапезой из риса и овощей, он несколько раз внимательно взглянул на меня. Я удивился: почему? Следующим утром он пришел на пастбище, где я ухаживал за козами, и сел рядом.«Дитя мое, — сказал он, — хотел бы ты стать факиром?»
Я очень смутно представлял их жизнь, но свобода и необычность факиров очень нравились мне. И я сказал ему, что буду крайне рад стать одним из них. Он поговорил с моими родителями и сказал, что вернется через три года и заберет меня с собой. Как это ни странно, мои родители за это время умерли, и, когда он пришел, я мог совершенно свободно сопровождать его. После того мы скитались по стране, ходили от деревни к деревне как ученик и учитель. Всем чудесам, которые вы видели сегодня, обучил меня он.
— Легко ли научиться таким вещам? — спрашиваю я.
Факир смеется.
— Для этого нужны годы тяжелых занятий.
Почему-то я верю его истории. Он кажется приятным искренним человеком. Хотя я скептик по темпераменту, но держу свой скептицизм на привязи.
Пошатываясь, я выхожу из палатки, ибо не уверен, уж не снился ли мне сверхъестественный сон. Приятный ветерок приводит меня в чувство. Я слышу шевеление грациозных кокосовых пальм, растущих неподалеку. Чем дальше я ухожу, тем невероятнее кажутся мне эти чудеса. Мне хотелось бы заподозрить уловку со стороны факира, но я ощущаю достоинство его натуры. Но как объяснить поразительное умение двигать материальные предметы, не касаясь их? Я не понимаю, как можно изменять законы природы по своей прихоти. Возможно, мы знаем о природе вещей меньше, чем предполагаем.
* * *
Пури — один из священных городов Индии. Монастыри и храмы основывались здесь со времен античности. Пилигримы стекаются в город на праздники, помогая заполнить гигантскую колесницу Джаггернаута в ее двухмильном путешествии. Я пользуюсь случаем и описываю святого человека, встреченного в Пури, который удивил меня, изменив мое первое неблагоприятное впечатление о нем.
Один бродячий святой человек, говорящий на ломаном, но понятном английском, оказывается очень тонкой натурой, когда я знакомлюсь с ним поближе. Ему нет и сорока, на шее он носит ожерелье из высушенных ягод. Он рассказывает мне, как пилигримом скитается от храма к храму, от монастыря к монастырю. Одетый в единственную свою одежду и питаясь подаянием, он намерен посетить главные священные места востока и юга Индии. Я помогаю ему подаянием. В ответ он показывает книжечку на тамильском. Она в таком ветхом состоянии — вся в желтых пятнах, пострадавшая от непогоды и так сильно истерта,— что кажется, будто ей лет сто. В ней несколько привлекательных своей необычностью гравюр, и святой человек медленно и осторожно вырывает две картинки и дарит их мне.
Моя встреча с литератором Садху, как я называю его, еще поразительнее. Это происходит однажды утром, когда я сижу на песчаной отмели, читая полные аромата роз страницы Омара Хайяма. Его рубаи всегда зачаровывали меня, но с той поры, как юный персидский автор раскрыл мне их более глубокий смысл, я получаю двойное удовольствие, упиваясь вином четверостиший. Наслаждение поэзией столь велико, что, погруженный в нее, я не замечаю фигуру, которая бредет ко мне через пески. Только подняв глаза от печатных страниц, я наконец вижу неожиданного пришельца. Он сидит около меня со скрещенными ногами. На нем длинное желтое одеяние святого человека, а рядом на земле лежит дорожный посох и холщовый узелок. Я замечаю, как из последнего выглядывают края книг.
— Прошу прощения, сэр, — обращается человек ко мне на превосходном английском, — я тоже изучаю вашу литературу. — Он начинает развязывать узел холщового свертка и добавляет: — Пожалуйста, не обижайтесь, сэр. Я не мог устоять, чтобы не побеседовать с вами.
— Обижаться? Вовсе нет! — улыбаюсь я ему.
— Вы — турист?
— Пожалуй, что нет.
— Но вы недавно в нашей стране? — упорствует он.
Я киваю в знак согласия.
Он разворачивает сверток и показывает три книги в матерчатом переплете с изношенными обложками и разлохмаченными углами, какие-то брошюрки в тонкой обложке и листы исписанной бумаги.
— Посмотрите, сэр, здесь у меня «Эссе» лорда Маклея. Удивительный авторский стиль, сэр, великий ум, но какой материалист!
Похоже, я наткнулся на начинающего литературного критика.
— А это «История двух городов» м-ра Чарльза Диккенса. Сколько сентиментальности, сколько душещипательного пафоса, сэр!
После этого святой человек быстро заворачивает свои сокровища обратно и поворачивается ко мне со словами.
—Не слишком ли дерзко будет спросить, что вы читаете, сэр?
—Я читаю книгу Хайяма.
—М-ра Хайяма? Я никогда не слышал о таком. Один из ваших романистов?
Я улыбаюсь вопросу.
— Нет, он — поэт.
Небольшое молчание.
—Вы очень любознательны, — замечаю я. — Хотите подаяние?
—Я пришел не за деньгами, сэр, — отвечает он тихо. — На самом деле я хочу... я надеюсь... что вы подарите мне книгу! Видите ли, я так люблю читать!
—Хорошо, вы получите книгу. Когда я вернусь к себе домой, вы можете пойти со мной, и я найду вам что-нибудь неторопливое, из ранних викторианцев, уверен, вам понравится.
—Премного благодарен, сэр.
—Один момент! Прежде чем дать вам подарок, я прошу сказать, а что за третья книга в вашем свертке?
—Ах сэр! Это самый неинтересный том.
—Вполне возможно. Но я хотел бы узнать его название.
Оно совершенно недостойно упоминания, сэр.
— Вы хотите обещанную книгу?
Собеседник охвачен легкой паникой.
— Конечно, сэр. Я скажу, раз вы так настаиваете. Это — «Маммонизм и материализм: изучение Запада» одного индийского критика.
Я притворяюсь шокированным.
—Ого! Так вот какую литературу вы изучаете?
—Ее дал мне купец в городе, — в свою защиту оправдывается он нерешительно.
—Дайте-ка посмотреть ее.
Я пробегаю глазами названия глав в истрепанной книге, прочитывая несколько отрывков наугад. Она написана в декламаторском стиле каким-то бенгальским чиновником-индусом и издана в Калькутте — возможно, за счет автора. Две длинные ученые степени прикреплены к концу имени, а его владелец, хотя абсолютно не знаком с предметом из первых рук, зловеще изображает Европу и Америку новым адом, полным страданий и мрака, населенным измученными пролетариями и сибаритами плутократами, которые погружены в унижающие достоинство удовольствия.
Я возвращаю книгу без комментариев. Святой человек торопливо убирает ее и вытаскивает взамен брошюру.
—Эта биография одного индийского святого напечатана в Бенгалии, — сообщает он мне.
—Лучше скажите, согласны ли вы с автором «Маммонизма»? — спрашиваю я.
—Совсем немного, сэр; совсем немного! Намерен как-нибудь поехать на Запад; тогда я сам все увижу.
—И что вы сделаете?
—Я стану читать лекции, превращая тьму человеческих умов в свет. Мне хотелось бы следовать по стопам нашего великого Свами Вивекананды, который произносил такие увлекательные речи в больших городах ваших стран. Увы, он умер таким молодым! Какой золотой язык умер вместе с ним!
—Ну вы очень странный святой человек, — замечаю я.
Он поднимает указательный палец к кончику носа и отвечает с мудрым видом:
— Высший Драматург ставит пьесу. Кто мы? — только актеры, как говорит ваш всемирно известный Шекспир!
* * *
Я понимаю теперь, что индийские святые люди — крайне разнородная компания. Одни — просто добрые и безобидные люди, пусть и не обладающие великой силой или мудростью. Другие — или неудачники в мирской жизни, или люди, ищущие легких путей. Один такой приближается ко мне и просит бакшиш. Его спутанные волосы, измазанное пеплом тело и лицо мошенника отвратительны. Я решаю противостоять его назойливости, не подозревая о последствиях. Сопротивление только увеличивает его настойчивость. Наконец он просто прилипает ко мне в стремлении продать свои четки из бус — этому грязному предмету он приписывает священные свойства, если я соглашусь на непомерную цену, — и я прошу его убираться.
Реже встречаются глупые аскеты, которые напоказ выставляют собственные мучения. Человек, держащий на весу руку, когда ногти вырастают на полярда, сравним лишь с человеком, который годами стоит на одной ноге. Чего каждый из них надеется добиться этими непривлекательными занятиями — помимо нескольких мелких монет в свою чашку для подаяния, — нелегко понять.
Некоторые вполне открыто занимаются зловещим колдовством. Колдуны вуду в Индии работают главным образом в деревнях. За маленькую плату они навредят вашим врагам, избавят от нелюбимой жены или очистят тропу вашим притязаниям, наградив вашего соперника загадочной болезнью. О таких черных магах рассказывают мрачные и изумляющие истории. Кроме того, они очень развлекаются, именуя себя йогами или факирами.
Остаются немногие культурные представители святых людей, которые приговаривают себя к долгим годам изнурительного поиска, периодам болезненного самоотречения от общепринятого миром традиционного общества и остракизму. Они далеко ушли в поисках истины. Эти святые люди следуют инстинкту, который ясно говорит — верно или неверно, — что достижение истины означает достижение прочного счастья. Мы можем расспрашивать религиозного и отрекшегося от мира индийца о способе ведения такого поиска, но вопрос о побуждении, толкающем его вперед, остается открытым.
У среднего человека на Западе нет времени для такого поиска. Зато есть хорошее оправдание своему равнодушию, ибо он знает, что, ошибаясь, он ошибается вместе со всем континентом. Наш скептичный век считает поиски истины пустяком и тратит энергию на серьезные цели, которые в лучшие мгновения нашего прозрения вдруг осознаются такими незначительными. И нам в голову никогда не приходит мысль, что те немногие, кто используют жизнь для пылкого поиска реального смысла бытия, вернее понимают проблемы ушедшего времени, нежели те, кто распылил энергию на дюжину разных интересов и дел и даже не помыслил об открытии истины.
Однажды западный человек спустился на равнины Пенджаба с миссией, иной, чем моя, но встретил народ, который заставил его задуматься и свернуть на неожиданную тропу, которая вела к забвению первоначальной цели.— Александр Великий жаждал привести под свой скипетр страны куда более обширные, чем его собственная. Он пришел солдатом, но тем не менее очень возможно, что он окончил бы жизнь философом.
Я часто пытаюсь представить, какие мысли бродили в уме Александра, когда он повернул свою колесницу домой через снежные горы и выжженные пустыни. Нетрудно догадаться, что македонский царь пал пред чарами и силой мудрости святых людей и йогов, проводя дни в пытливых расспросах этих людей и пылких философских спорах; и проживи он среди них подольше, то, возможно, удивил бы Запад новыми идеями в политике.
В рядах святых людей есть еще сегодня те, кто поддерживает идеализм и духовность в стране. Несмотря на то, что большинство из них выглядят неприглядно, что говорит о неминуемом вырождении, нам не стоит забывать о тех редких мудрецах, что сияют над всеми. Их разнородность смущает настолько, что порой кажется целесообразным прикрепить ярлык, хвалебный или порицающий, ко всей расе. Я понимаю нетерпимость горячих голов среди городских студентов, которые уверяли меня, что ис коренение этих «паразитирующих святых людей» даст Индии великое благоденствие. Я равно понимаю и те мягкие души из людей постарше, живущих в тихих городках, которые говорили мне, что, если индийское общество перестанет обеспечивать своих святых людей, оно обречено.
Проблема важна для Индии во всех отношениях. Экономические потребности вынуждают ее меняться, а святые люди не приносят стране экономической пользы. Толпы невежд бродят по деревням и посещают религиозные праздники в городах. Они становятся пугалами для детей и назойливыми попрошайками — для взрослых. Это — тяжелая обуза для общества, ибо они ничего не дают взамен. Однако среди них существуют и по-настоящему благородные люди, которые отвергают доходные должности или отдают свое имущество ради поиска Бога. Где бы они ни ходили, они стараются нести возвышенное знание всем людям. Если учитывать это, тогда их усилия в просвещении себя и общества, конечно, достойны куска хлеба или тарелки риса.
Скажу в заключение, что нужно понять духовную суть человека — обманщик он или святой странник, — чтобы узнать его реальную цену.
* * *
Черная мантия ночи опускается на широкие плечи этой страны, пока я брожу по узким переполненным улочкам старой Калькутты.
Моя память то и дело возвращается к ужасному утреннему зрелищу. Наш поезд, пыхтя, прибывает на станцию Хаура со страшным грузом на своем скотосбрасывателе. Железнодорожная ветка много миль бежит по опасным джунглям, где свободно бродят царственные пантеры. Ночью наш локомотив сбил зверя, мгновенно убив его, и притащил разбитое тело на станцию. Изорванную плоть пантеры нелегко было соскоблить с железной рамы.
Тем не менее в скором поезде я обнаруживаю новую нить для своего поиска. Подобно всем магистральным поездам в Индии, этот тоже переполнен до крайности. В спальном купе — ибо поезда оборудованы спальными местами для всех, кроме низших классов — собралась смешанная компания. Люди обсуждают свои дела так открыто, что быстро выясняется, кто они и чем занимаются. Почтенный сын ислама наряжен в длинную одежду из черного шелка, застегнутую наглухо до подбородка. Круглая черная шапочка с изящной золотой вышивкой покоится на его лысоватой голове. На нем белые просторные шаровары, а обувь кажется изысканным продолжением его одежды, ибо причудливо украшена красной и зеленой вышивкой. С нами едет человек с нависшими бровями, он из народа маратхи, из Западной Индии; и марвари в золотом тюрбане, ростовщик, как и многие представители его народа; и суровый законник брахман с Юга. Они все люди с положением в обществе, и у них есть личные слуги, которые на остановках бросаются из своих вагонов третьего класса к своим хозяевам с расспросами об их нуждах.
Мусульманин бросает на меня быстрый взгляд, закрывает глаза и погружается в глубокий сон. Маратхи занят беседой с марвари. Брахман последним вошел в вагон, он еще устраивается.
Мне хочется поболтать, но не с кем. Невидимый барьер между Востоком и Западом словно отделяет меня от всех остальных. И я невольно радуюсь, когда румяный брахман вытаскивает книгу. Я не могу не заметить ее английское название «Жизнь Рамакришны», так четко оно отпечатано на обложке. Я хватаю наживку и втягиваю брахмана в беседу. Мне говорили, что Рамакришна — последний из риши, этих духовных сверхлюдей, так ли это? Я задаю этот вопрос попутчику, и он охотно отвечает. Мы поднимаемся до высоты философского спора и снисходим до бытовых сторон индийской жизни.
Всякий раз при упоминании имени Риши его голос наполняется любовью и благоговейным страхом, а глаза загораются. Он, несомненно, предан этому давно ушедшему святому человеку. В течение двух часов я узнаю, что у брахмана есть Учитель, один из двух или трех уцелевших учеников самого великого Рамакришны. Этому Учителю около восьмидесяти лет и он живет не в каком-то тайном убежище, а в сердце индийского квартала Калькутты.
Конечно, я прошу адрес и тут же получаю его.
— Вам не нужно иной рекомендации, кроме желания увидеть его, — говорит брахман-адвокат.
И вот я в самой Калькутте, ищу дом Учителя Махасаи, старого ученика Рамакришны. Пройдя через открытый двор, примыкающий к улице, я подхожу к крутому лестничному пролету большого и бестолково построенного старого дома, взбираюсь по темной лестнице наверх и сквозь низкую дверь прохожу в комнатку, которая выходит на плоскую террасу крыши дома. Вдоль двух стен стоят низкие диваны. А больше в комнате ничего нет, кроме лампы и небольшой стопки книг и бумаги. Входит юноша и просит меня подождать, пока его учитель поднимется с нижнего этажа.
Минут через десять я слышу какой-то шум в нижней комнате под лестницей. И сразу меня охватывает чувство, оформившееся в понимание, что человек на лестнице сосредоточил на мне свои мысли. Я слышу его шаги. Когда наконец — ибо он идет крайне медленно — этот человек входит в комнату, мне не нужно интересоваться его именем. Почтенный патриарх сошел со страниц Библии воплощенной фигурой Моисеевых времен. Это человек с лысой головой и длинной белой бородой, белыми усами, выразительным лицом и большими блестящими глазами; его плечи слегка согнуты грузом почти восьмидесятилетней земной жизни. И это не кто иной, как Учитель Махасаи.
Он садится на диван и поворачивается ко мне. Рядом с этим серьезным трезвомыслящим человеком я внезапно понимаю, что здесь нет места ни легкому подшучиванию, ни перебрасыванию остротами, не говоря уж о грубом цинизме и мрачном скептицизме, которые охватывают мою душу время от времени. Его характер, его убежденность в истине Божьей и благородство отражаются на его лице и очевидны.
Он обращается ко мне на безупречном английском.
— Добро пожаловать к нам.
Он просит меня сесть рядом на диване, и на несколько мгновений берет мою руку. Я считаю это удобным моментом, чтобы представиться и объяснить цель моего визита.
Выслушав меня, он снова доброжелательно пожимает мою руку и говорит:
—Высшая сила подвигла вас прибыть в Индию и встретиться со святыми людьми нашей страны. За этой целью есть и иная, истинная, будущее покажет ее непременно. Ожидайте в терпении.
—Расскажите мне что-нибудь о вашем Мастере Рамакришне?
—Ах, вы затронули мою самую любимую тему для беседы. Почти полвека, как он оставил нас, но его благословенная память не покинет меня никогда; она всегда свежа и благоухающа в моем сердце. Я впервые встретился с ним в свои двадцать семь и провел рядом с ним все последние пять лет его жизни. В результате я стал совсем иным человеком; само мое отношение к жизни было перевернуто. Таким необычным было влияние этого богочеловека, Рамакришны. Он околдовывал духовными чарами всех своих посетителей. Он буквально зачаровывал, пленял их. Даже материалисты, пришедшие с насмешками, смолкали в его присутствии.
— Но как они могли чувствовать почтение к духовности, если не верили в это качество? — вмешиваюсь я, слегка озадаченный.
Уголки рта Махасаи трогает легкая улыбка. Он отвечает:
— Два человека попробовали красный перец. Один не знает названия, а может, и не видел его прежде. Другой хорошо знаком с перцем и опознает его сразу
же. Но разве вкус не одинаков для обоих? Разве оба не ощутят жжение на языке? Так и незнание о духовном величии Рамакришны не препятствовало материалистам ощутить воздействие исходящей от него духовности.
Он воистину духовный сверхчеловек?
— На мой взгляд, даже больше. Рамакришна был простым человеком, неграмотным и необразованным до такой степени, что не мог даже написать свое имя, ставя только одну букву. Он был скромен на вид, и еще скромнее был его образ жизни, но ему были преданы самые образованные и культурные люди Индии того времени. Они склонялись перед его поразительной духовностью, столь реальной, что она была просто ощутима. Он учил нас, что гордость, богатство, изобилие, светские почести, светское положение — мелочи по сравнению с духовностью, иллюзии, обманывающие людей. Ах, то были удивительные дни! Он часто впадал в столь явно божественный транс, что мы, собравшись вокруг него, ощущали его более богом, нежели человеком. Необычно, но он обладал властью вызывать схожее со стояние у своих учеников одним прикосновением; и тогда они в непосредственном восприятии постигали глубокие тайны Бога. Но позвольте рассказать нам, как он затронул меня.
Я получил западное образование и поэтому был переполнен интеллектуальной гордыней. В разное время я служил в колледжах Калькутты профессором английской литературы, истории и политэкономии. Рамакришна жил в храме Дакшинесвар, в нескольких милях вверх по реке от Калькутты. Там нашел я его в незабываемый весенний день и выслушал простое объяснение духовных идей, рожденных его собственным опытом. Я даже попытался спорить с ним, но вскоре прикусил язык в этом священном присутствии, которое действовало на меня сильнее слов. Снова и снова я посещал его, не в состоянии жить вдали от этого скромного, но божественного человека, и Рамакришна однажды заметил шутливо: «Павлину в четыре часа дали дозу опиума. На следующий день он появился снова точно в тот же час. Он был под воздействием опиума и пришел за новой дозой».
Это была истина, выраженная символически. Ни один благословенный опыт не радовал меня так, как присутствие Рамакришны, надо ли удивляться, что я приходил к нему снова и снова? И я стал ближайшим его учеником в отличие от случайных посетителей. Однажды Учитель сказал мне: «Ваши глаза, лоб и лицо открывают мне йога. Продолжайте ваши труды, но думайте о Боге. Живите с женой, детьми, отцом и матерью и служите им, как самому себе. Черепаха плавает в озере, но думает о береге, где лежат ее яйца. Трудитесь в миру, но думайте о Боге».
Поэтому после ухода нашего Учителя, когда большинство других учеников добровольно отреклись от мира и в желтом одеянии отправились разносить послание Рамакришны по всей Индии, я не оставил свою профессию и продолжал заниматься образованием. Но такова была моя решимость не принадлежать миру, хотя я и жил в нем, что я иногда уходил глухой ночью на площадь перед зданием сената и спал среди бездомных городских нищих, которые по обыкновению проводили там ночь. Это давало мне чувство, пусть временное, что я — неимущий бродяга.
Рамакришна ушел, но, проехав по Индии, вы увидите повсюду социальные, благотворительные, медицинские и образовательные организации, созданные первыми его учениками, большинство из которых — увы! — уже также ушли. Сложнее вам будет осознать количество измененных сердец и жизней, которые прежде всего обязаны этому удивительному человеку. Ибо его послание передавалось от ученика к ученику, и они разносили его по стране. Мне посчастливилось записать много его высказываний на бенгали; опубликованный труд есть теперь почти в каждом доме Бенгалии, а переводы сделаны и в других частях Индии. Видите, как далеко распространилось влияние Рамакришны за пределы горстки его ближайших учеников.
Махасаи закончил свое долгое повествование и умолк. Взглянув вновь на его лицо, я поражен неиндийским цветом и типом его лица. Снова я представляю маленькое царство в Малой Азии, где дети Израиля нашли временное убежище от тягот судьбы. Я вижу Махасаи среди них почтенным пророком, который возвещает истину своему народу. Как благороден и величав облик этого человека! Как ясно выражены в нем доброта, честность, добродетель, благочестие и искренность. В нем присутствует самоуважение человека, прожившего долгую жизнь в полном согласии с голосом совести.
—Хотел бы я знать, что Рамакришна сказал бы человеку, не способному жить одной верой, а доверяющему разуму и интеллекту? — бормочу я вопросительно.
—Он велел бы молиться. Молитва — огромная сила. Рамакришна сам молился, чтобы Бог послал ему духовно настроенных людей, и вскоре начали приходить те, кто позднее стали его учениками и приверженцами.
—Но если человек никогда не молился?
— Молитва — последнее утешение. Это самая последняя возможность, оставленная человеку. Молитва поможет человеку, когда бессилен разум.
— Но если человек приходит к вам со словами, что молитва не соответствует его внутреннему ощущению. Что вы ему посоветуете? — настаиваю я мягко.
— Пусть он чаще встречается с истинными святыми людьми, у кого есть реальный духовный опыт. Постоянные контакты с ними помогут ему выявить скрытую духовность. Возвышенные люди обращают ум и волю к божественному, а потому вызывают глубокое стремление к духовной жизни. Поэтому общество таких людей очень важно при первом шаге, а часто он бывает и последним, как говаривал сам Рамакришна.
Мы обсуждаем вещи священные и высокие — например, как человек может не найти мира нигде, кроме как в извечном Добре. В продолжение всего вечера приходят разные посетители, и скромная комната вскоре наполнена индийцами — учениками Мастера Махасаи. Они приходят еженощно и поднимаются по лестнице четырехэтажного дома, чтобы внимательно выслушать каждое слово своего Учителя.
И на время я присоединяюсь к ним. Каждую ночь я прихожу не столько послушать благочестивые высказывания Махасаи, сколько согреться в сиянии его духовности. Вокруг него заботливая и прекрасная, любящая и добрая атмосфера; он обрел внутреннее блаженство и щедро излучает его. Часто я забываю его слова, но не в силах забыть его доброту. То, что снова и снова притягивало его к Рамакришне, притягивает меня к нему, и я начинаю понимать, как сильно было влияние Учителя, если меня так очаровывает его ученик.
Наступает последний вечер перед разлукой, но я забываю о течении времени, сидя рядом с ним на диване с ощущением полного счастья. Час за часом утекает; мы говорим и говорим. Наконец добрый учитель берет меня за руку и выводит на крышу его дома, где в ярком лунном свете стоят по кругу высокие растения в горшках и кадках. Тысячи огней блестят в домах Калькутты под нами.
Полнолуние. Махасаи указывает на круглое лицо луны и погружается в короткую молчаливую молитву. Я терпеливо жду, пока он закончит. Он поворачивается, поднимает в благословении руку и легко касается моей головы. Я смиренно склоняюсь перед этим ангельским человеком, хотя я и не религиозен. Несколько молчаливых мгновений, и он тихо произносит:
— Моя задача почти выполнена. Это тело близко к завершению дел, ради которых Бог послал его на землю. Примите мое благословение, прежде чем я уйду[19].
Его слова необычайно взволновали меня. Я прогоняю мысль о сне и долго брожу по улицам. Наконец я приближаюсь к огромной мечети, слышу в тишине полуночи торжественный гимн «Бог величественнее всего!» и понимаю, что если кто и освободил бы меня от интеллектуального скептицизма, за который я цепляюсь, и сподвиг к жизни простой веры, — так это, несомненно, Мастер Махасаи.
* * *
— Вы упустили его. Может, судьба не дала вам встретиться. Кто может сказать?
Так говорит доктор Бандиопадья, хирург одного из госпиталей Калькутты. Он — один из лучших хирургов в городе; его руки провели шесть тысяч операций; за его именем тянется вереница почетных титулов; и я с большим удовольствием обсуждаю с ним — тщательно и критически — полученные мною знания о йоге контроля над телом. Его научное медицинское образование и слава знатока анатомии помогают мне перевести тему йоги на исключительно рациональный план.