16 марта 1945.
1. На улице мертвая тишина. Такая тишина, что слышен только шум фонтанчика, ниспадающего в каменный бассейн. На восточной стороне улицы вдоль стен домов еще темно, тогда как на противоположной – крыши уже становятся белесыми в лунном свете, и там, где эта улица расширяется в маленькую площадь, на нее льется молочно-серебряное лунное сияние, украшая и мостовую, и обочины. Однако под арками, перекинутыми, как разводные мосты, от дома к дому и местами скрепляющими эти старые дома, которые, почти не имея выходов наружу, в этот час стоят запертые и мрачные, словно заброшенные, – совершенная тьма. Поэтому красноватый свет факела в руках у Симона представляется необычайно ярким и весьма необходимым. В движущемся красном свете лица выступают четко и рельефно и, до некоторой степени, приоткрывают состояние души, что у каждого свое.
Самое серьезное и спокойное лицо у Иисуса, хотя усталость и сделала его старше, избороздив несвойственными Ему морщинами, через которые уже проглядывает Его предсмертный облик.
Иоанн, идущий рядом, обводит все, что видит вокруг, удрученным и горестным взглядом. Он похож на ребенка, испуганного страшной историей или непонятной угрозой, который хочет спрятаться за кого-нибудь более опытного, нежели он сам. Но кто ему поможет?
Симон, он по другую сторону от Иисуса, выглядит скрытным и угрюмым, как человек, погруженный в самые невеселые мысли. И еще, он единственный из всех, после Иисуса, кто смотрится с достоинством.
2. Остальные, образуя две группы с постоянно меняющимся составом, находятся в возбужденном состоянии. Время от времени, причудливо резонируя, слышится то хриплый голос Петра, то баритон Фомы. Потом они замолкают, как будто пугаясь собственных слов. Ученики обсуждают что предпринять, и кто-то предлагает одно, кто-то другое. Но все предложения отвергаются, потому что, действительно, наступает „время тьмы“, и человеческие суждения оказываются неотчетливыми и запутанными.
«Надо было сказать мне раньше», – хрипит Петр.
«Но никто не утверждал. Даже Учитель…», – говорит Андрей.
«Да! Именно об этом Он тебе и говорил. Брат! Ты, кажется, Его не понимаешь!..» – отвечает ему Петр.
«Я чувствовал: что-то надвигается. И сказал: „Пойдем и умрем вместе с Ним“. Помните? Но, Боже Всевышний, если бы я только знал, что это Иуда Симонов!..» – угрожающе грохочет Фома.
«И что бы ты сделал?» – спрашивает Варфоломей.
«Я? Да я бы и сейчас это сделал, если бы вы мне помогли!»
«Что? Пошел бы и убил его? И куда?»
«Нет. Увел бы Учителя. Это намного проще».
«Он бы не захотел!»
«Я бы не стал спрашивать, хочет ли Он. Я бы Его похитил, как похищают женщину».
«А это неплохая идея!» – говорит Петр. И внезапно поворачивает назад, присоединяясь к двум сыновьям Алфея, которые перешептываются, как заговорщики, с Матфеем и Иаковом.
«Послушайте, Фома предлагает куда-нибудь увести Иисуса. Всем вместе. Можно было бы… из Гефсимании через Виффагию в Вифанию, а оттуда… куда-нибудь еще. Попробуем? А когда Он будет в безопасности, вернуться и разделаться с Иудой».
«Бесполезно. Весь Израиль – одна большая западня», – говорит Иаков Алфеев.
«И она вот-вот захлопнется. Это было понятно. Столько ненависти!»
«Матфей! Ты меня раздражаешь! Ты был храбрее, когда был грешником! Скажи ты, Филипп».
Филипп, который шел один-одинешенек и как будто разговаривал сам с собой, поднимает лицо и останавливается. Петр подходит к нему, и они шепчутся. Потом присоединяются к предыдущей группе, и Филипп говорит: «Я сказал бы, что лучшее место – в Храме».
«Ты с ума сошел?» – кричат братья, а также Матфей с Иаковом, – «Ведь именно там желают Его смерти!»
«Тише! Много шума! Я знаю, что говорю. Его будут искать везде. Но не там. У тебя с Иоанном есть хорошие друзья среди слуг Анны. Щедрый подарок… и все улажено. Поверьте! Лучшее место спрятать того, кого ищут, – это в доме тюремных надзирателей».
«Я в этом не участвую», – говорит Иаков Зеведеев, – «Тем не менее, надо выслушать остальных. В первую очередь, Иоанна. А если Его вдруг арестуют? Я не хочу, чтобы про меня говорили, что я предатель…»
«Об этом я не подумал. Так как же?» – Петр в растерянности.
«Ну, я бы сказал, что сострадание требует сделать одну вещь. Единственное, что мы можем. Увести Его Мать…», – вступает Иуда Алфеев.
«Конечно!.. Но… кто пойдет? Что мы Ей скажем? Лучше идти тебе, ты родственник».
«Я остаюсь с Иисусом. Это мое право. Иди ты».
«Я?! Я вооружился мечом, чтобы погибнуть как Елеазар Саваран (Елеазар Саваран (или Аваран, 1 Макк 2:5) – один из сыновей Маттафии, брат Иуды Маккавея. Во время сражения, пожертвовав собой, убил вражеского боевого слона (1 Макк. 6:43-46). Я пройду сквозь легионы, чтобы защитить моего Иисуса, и буду драться без устали. Если превосходящие силы убьют меня, не важно. Я буду Его защищать», – заявляет Петр.
«А ты действительно уверен, что это Искариот?» – спрашивает Фаддея Филипп.
«Вполне. Только у него из всех нас сердце змеи… Матфей, ты иди к Марии и скажи Ей…»
«Я? Ввести Ее в заблуждение? Видеть Ее рядом с собой, ничего не подозревающую, а потом?.. Ну, уж нет. Я готов умереть, но не обманывать эту Горлицу…»
Потом их голоса перемешиваются в шепоте.
3. «Слышишь, Учитель? Мы любим Тебя», – реагирует Симон.
«Я знаю. Мне не нужно слышать тех слов, чтобы знать это. Если они и по сердцу Христу, то ранят Его дух».
«Почему, Наставник? Это ведь слова любви».
«Только лишь человеческой любви. И правда, за эти три года Я ничего не успел, поскольку в вас теперь еще больше человеческого, чем в самом начале. Все самое негодное в вас проявится в этот вечер. Но это не ваша вина…»
«Иисус, спасайся!» – стенает Иоанн.
«Я спасаюсь».
«Да? О! Мой Бог, благодарю Тебя!» – Иоанн выглядит как цветок, уже было увядший от засухи, но оживший и снова воспрянувший на своем стебельке, – «Я скажу остальным. Куда Ты направишься?»
«Я к смерти. Вы к Вере».
«Но ведь Ты только что сказал, что собираешься спасти Себя?» – возлюбленный апостол вновь падает духом.
«Я спасаюсь, Я действительно спасаю Себя. Если бы Я не повиновался Отцу, это бы сгубило Меня. Я повинуюсь. И этим Себя спасаю. Но зачем же так плакать! Ты не столь отважен, как ученики того греческого философа (Философ – имеется в виду, конечно, Сократ) о котором Я как-то тебе рассказывал. Они остались возле своего учителя, умирающего от цикуты, и своим мужественным страданием утешали его. Ты же… словно ребенок, потерявший отца».
«А разве это не так? Я теряю больше, чем отца! Я теряю Тебя…»
«Ты не теряешь Меня, потому что все так же Меня любишь. Потерян тот, кто отделен от нас: на Земле – по причине беспамятства, а в мире ином – в результате Божьего Суда. Но нас никогда не разлучит ни то, ни другое. Никогда».
Однако Иоанн не слышит доводов.
4. Симон подходит к Иисусу поближе и исповедуется Ему вполголоса: «Учитель… я… я и Симон Петр надеялись сделать одно доброе дело… Но… Ты ведь все знаешь, скажи мне: скоро ли, как Ты думаешь, Тебя арестуют?»
«Не успеет луна оказаться в зените».
Симон жестом выражает нетерпеливое огорчение, если не сказать раздражение: «Значит, все было бесполезно… Учитель, сейчас я объясню Тебе. Ты едва не упрекнул нас с Симоном Петром, что мы оставили Тебя совсем одного в эти последние дни… Но мы отлучались ради Тебя… Из-за любви к Тебе. Петр, потрясенный Твоими словами, разбудил меня в понедельник ночью и сказал: „Мы с тобой, тебе я доверяю, должны что-нибудь сделать для Иисуса. Иуда тоже сказал, что хочет этим заняться“. О, почему мы не поняли тогда? Почему Ты ничего не говорил нам? Ну, скажи мне, Ты никому об этом не говорил? Действительно: никому? Может быть, Ты понял это лишь несколько часов назад?»
«Я всегда об этом знал. Еще до того, как он стал учеником. И чтобы его злодеяние против божества и против человечества не совершилось, Я всеми способами пытался отдалить его от Себя. Те, кто желает Моей смерти – это палачи Бога. Он, Мой ученик и друг, становится также предателем и человекоубийцей. Это Мой первый палач, потому что он уже убил Меня тем неимоверным усилием, которое Мне потребовалось, чтобы вынести его возле Себя, за столом, и еще самому защищать его от вас».
«И никто об этом не знает?»
«Иоанн. Я сказал ему в конце Трапезы. Так что вы сделали?»
«А Лазарь? Лазарь точно ничего не знает? Мы сегодня ходили к нему. Дело в том, что он пришел рано утром, принес свою жертву и ушел, при этом даже не появлялся ни в своей усадьбе, ни около Претории(Претория – резиденция римского наместника в Иерусалиме, по всей видимости, располагалась в крепости Антония). А он всегда туда ходит по обычаю, позаимствованному у своего отца. И Пилат, как Ты знаешь, в эти дни находится в городе…»
«Да. Они все здесь. Здесь Рим, этот новый Сион, олицетворяемый Пилатом. Здесь Израиль с Кайафой и Иродом. Тут весь Израиль, потому что Пасха собрала его чад к подножию алтаря Господня… 5Ты видел Гамалиила?»
«Да. Почему Ты меня спрашиваешь? Завтра я опять должен с ним встретиться…»
«Гамалиил сегодня в Виффагии. Я знаю. Когда мы достигнем Гефсимании, ты пойдешь к Гамалиилу и скажешь ему: „Вскоре ты получишь знамение, которого ждал в течение двадцати одного года“. И больше ничего. После вернешься к товарищам».
«Но откуда ты знаешь? О! Учитель, мой бедный Учитель, которому недоступно даже такое утешение, как не ведать о чужих делах!»
«Хорошо сказал! Утешение не ведать! Бедный Учитель! Поскольку злых дел больше, чем добрых. Но добрые Я тоже вижу и радуюсь им».
«Тогда Тебе известно, что…»
«Симон, нынче время Моих страстей. И чтобы они совершились в полноте, по мере их приближения Отец удаляет от Меня Свое сияние. Скоро Мне останется лишь тьма и созерцание того, что эта тьма из себя представляет, а именно: бесчисленных человеческих грехов. Ни ты, никто из вас этого не поймет. Никто, кроме избранных Богом для исключительной миссии, не постигнет этой страсти внутри великих Страстей. И поскольку человек материален даже в любви и в созерцании, найдутся те, кто будет плакать и сокрушаться, видя избиения и мучения Искупителя, но духовные муки, которые – пусть Мне поверят слышащие Меня – наиболее невыносимы из всех, их никто не оценит… Так что рассказывай, Симон. Веди Меня теми тропинками, куда ради Меня завела тебя дружба, потому что Я теперь несчастный, который теряет зрение и видит скорее тени, нежели сами вещи…»
Иоанн обнимает Его и спрашивает: «Как? Ты уже не видишь Своего Иоанна?»
«Тебя Я вижу. Но из сатанинской мглы поднимаются призраки. Видения мук и ночных кошмаров. Всех нас сегодня окутают эти адские испарения. Это стремление посеять во Мне трусость, непослушание и сожаление. Вас оно приведет к разочарованию и страху. Других, кто не казался ни робким, ни преступным, толкнет на преступление и наполнит ужасом. А в тех, кто уже принадлежит Сатане, вызовет сверхъестественное извращение. Говорю так, потому что они обретут такое совершенство во зле, которое превзойдет человеческие возможности, и достигнет, наконец, сверхчеловеческой меры. 6. Так продолжай, Симон».
«Да. С самого вторника мы только и делали, что ходили повсюду с целью разузнать, предупредить и найти поддержку».
«И что вам удалось сделать?»
«Ничего. Или очень мало».
«И это малое станет „ничем“, как только страх парализует сердца».
«Меня стал раздражать Лазарь… Со мной такое впервые… Раздражать, потому что он стал мне казаться бездеятельным… Он мог бы что-нибудь предпринять. Он ведь дружен с Правителем (Правитель – Понтий Пилат). Наконец, он сын Феофила! Но Лазарь отверг все мои предложения. Уходя, я накричал на него: „По-моему, это ты тот друг, о котором говорит Учитель. Ты меня ужасаешь!“, и больше не собирался к нему возвращаться. Но сегодня утром он позвал меня и спросил: „Ты все еще думаешь, что я предатель?“ К тому времени я уже виделся с Гамалиилом, Иосифом и Хузой, а также с Никодимом и Манаилом, и наконец, с Твоим братом Иосифом… и я уже больше так не думал. Я сказал ему: „Прости меня, Лазарь. Мне кажется, что в моей душе сейчас все вверх дном, хуже, чем когда я был обреченным (Симон до встречи с Иисусом болел проказой)“. И это так, Учитель… Я больше не принадлежу себе… Почему же Ты улыбаешься?»
«Потому что все это подтверждает только что сказанное Мной. Тебя окутывает и сбивает с толку сатанинская мгла. Что сказал в ответ Лазарь?»
«Сказал: „Я тебя понимаю. Приходи сегодня, с Никодимом. Мне нужно повидать тебя“. И я это сделал, пока Симон Петр ходил к галилеянам. Оказывается, Твой брат (Иосиф Алфеев, двоюродный брат Иисуса), находясь далеко, осведомлен лучше нас. Он рассказывает, что услышал это случайно, разговаривая с одним старым галилеянином, другом Алфея и Иосифа (Иосифа Обручника), который живет возле рынка».
«А!.. да… Это большой друг семьи…»
«Он там сейчас с Симоном и с женщинами. Там еще семейство из Каны».
«Я видел Симона».
«Так вот, от этого самого друга, у которого есть также приятель из Храма, ставший ему родственником по женской линии, Иосиф узнал, что Тебя решено арестовать. И он сказал Петру: „Я всегда спорил с Ним. Но с любовью. И до тех пор, пока Он был в силе. Но теперь, когда Он стал как дитя, за которым охотятся враги, я, родственник, всегда Его любивший, на Его стороне. Это долг крови и сердца“».
Лицо Иисуса на мгновение озаряется безмятежной улыбкой, как в часы радости.
«И Иосиф сказал Петру: „Галилейские фарисеи – такие же аспиды, как все фарисеи. Но не вся Галилея состоит из фарисеев. И здесь тоже есть много галилеян, которые любят Его. Пойдем и убедим их собраться вместе, чтобы Его защитить. У нас нет ничего кроме ножей. Но в подходящих руках даже палки станут оружием. И если не подоспеют римские солдаты, мы быстро расправимся с этими трусливыми негодяями из храмовых наемников“. И Петр ушел с ним. 7. Тем временем я пошел к Лазарю. С Никодимом. Мы решили убедить Лазаря пойти с нами и открыть свой дом, чтобы остановиться там с Тобой. Он ответил нам: „Я должен слушаться Иисуса и оставаться здесь. Чтобы страдать вдвойне…“. Это правда?»
«Правда. Я отдал ему такое распоряжение».
«Тем не менее, он дал мне мечи. Это его мечи. Один для меня, другой для Петра. Хуза тоже собирался дать несколько мечей. Но… что могут два куска железа против целого мира? Хуза никак не может поверить в то, о чем Ты говорил. Клянется, что ничего не знает и что при дворе думают только о том, как повеселиться в праздник… Как обычно, попойка. Причем такая, что он велел Иоанне удалиться в один из их домов в Иудее. Но Иоанна хочет остаться здесь. Закрыться в своем дворце, как если бы ее там не было. Но не уходить. И с ней еще Плаутина, Анна, Ника и две римлянки из дома Клавдии. Они плачут, молятся и приносят бескровные жертвы. Но сейчас не время молиться. Сейчас время проливать кровь. Я чувствую, как во мне оживает „зелот“ (зелот – ревнитель (греч.). Название радикальной национально-патриотической партии, к которой ранее принадлежал Симон), и я готов убивать, чтобы отомстить!..»
«Симон! Если бы Я хотел, чтобы ты умер прóклятым, Я бы не избавил тебя от твоего горя!» – Иисус крайне суров.
«О! прости, Учитель… Прости! Я будто пьяный, будто в бреду».
«А что говорит Манаил?»
«Манаил считает, что этого не может быть, но если бы это произошло, он бы последовал за Тобой на казнь».
«Как вы все доверяете самим себе! Что за человеческая гордыня! А Никодим с Иосифом? Что они знают?»
«Не больше моего. Не так давно на собрании Иосиф сцепился с Синедрионом, назвав их убийцами, так как они собрались убить неповинного, и сказал: „Тут, внутри, все незаконно. Он правильно говорит. Бесчестье в доме Господнем. Этот жертвенник будет разрушен, поскольку он осквернен“. Его не побили камнями только потому, что это он. Но с тех пор его держат в неизвестности относительно всего. Лишь Гамалиил и Никодим продолжают с ним общаться. Но первый не выступает. А второй… Ни его, ни Иосифа для принятия наиболее важных решений больше не зовут в Синедрион. Он собирается незаконно то тут, то там, в разное время, из страха перед ними и перед римлянами. А! забыл!.. Пастухи. Они тоже с галилеянами. Но нас мало! Если бы только Лазарь послушал нас и сходил к Претору! Но он нас не послушал… Вот и все, что мы сделали… Много… и ничего… и я чувствую себя настолько отвратительно, что мне хотелось бы бегать по полям и выть как шакал, озверев в вакханалии, убивая как разбойник, только чтобы избавиться от этой мысли, что „все бесполезно“, как считает Лазарь, как считают Иосиф, и Хуза, и Манаил, и Гамалиил…», – Зелот не похож сам на себя…
«Что сказал рабби?»
«Сказал: „Я не знаю точно, каковы намерения Кайафы. Но говорю вам: то, что вы рассказываете, предсказано только о Христе. А так как я не признаю́ Христа в этом Пророке, я не вижу причин для волнений. Да, убьют хорошего Человека, друга Божия. Но из скольких, ему подобных, Сион уже выпил кровь?!“. И поскольку мы настаивали на Твоей божественной Природе, он упрямо повторял: „Поверю – когда увижу знамение“. И обещал воздержаться от голосования о Твоем смертном приговоре, а если будет возможно, попытаться убедить остальных не осуждать Тебя. Вот, и больше ничего. Он не верит! Не верит! Если бы это могло измениться до завтра… Но Ты говоришь, что нет. 8. О! что же нам делать?!»
«Ты пойдешь к Лазарю и попробуешь привести с собой стольких, скольких сумеешь. Не только апостолов. Но и тех учеников, которых ты встретишь на дорогах за городом. По-старайся навестить пастухов и передай им то же самое. Этот дом больше любого другого в Вифании, дом душевного гостеприимства. Те, у кого нет храбрости встретиться лицом к лицу с ненавистью народа, пусть укроются там. И ждут…»
«Но мы не оставим Тебя».
«Не разлучайтесь… Разделенные, вы стали бы ничем. Вместе вы по-прежнему будете силой. Симон, обещай Мне это. Ты невозмутим, верен, ты умеешь сказать и имеешь влияние даже на Петра. И у тебя передо Мной большой долг. Первый раз напоминаю тебе об этом, чтобы заставить тебя послушаться. Гляди: мы около Кедрона. Оттуда ты поднимался ко Мне прокаженным, а отсюда ушел очищенным. За то, что Я дал тебе, помоги и Мне. Окажи Человеку милость, какую Я оказал человеку. Теперь прокаженный – это Я».
«Нет! Не говори так!» – умоляюще просят оба ученика.
«Это так! Хуже всего придется Петру и Моим братьям. Мой честный Петр будет чувствовать себя преступником и лишится покоя. А братья… Им будет стыдно взглянуть на свою мать, и на Мою… Я поручаю их тебе…»
«А я, Наставник, к кому мне идти? Ты обо мне не думаешь?»
«О, дитя Мое! Ты вверен своей любви. Она так сильна, что заменит тебе мать. Тебе не нужны ни указания, ни опекуны. Я оставляю тебя у потока любви. Эта река, текущая в тебе, столь глубока и величава, что у Меня нет сомнений в твоем будущем. Симон, ты понял? Обещай Мне, обещай прямо сейчас!». Больно видеть Иисуса таким страдающим… Он добавляет: «Пока не пришли остальные! О! спасибо! Будь благословен!»
9. Вся компания вновь собирается вместе.
«Теперь давайте разделимся. Я поднимусь повыше, помолиться. Возьму с Собой Петра, Иоанна и Иакова. А вы оставайтесь тут. Если на вас нападут, зовите. И не бойтесь. Ни один волос с вашей головы не пострадает. Молитесь обо Мне. Отложите страх и ненависть. Это ведь продлится всего мгновение… а после придет великая радость. Улыбнитесь. Чтобы ваши улыбки остались в Моем сердце. И еще раз спасибо за все, друзья. До встречи. Да не оставит вас Господь…»
Иисус отделяется от апостолов и уходит вперед, пока Петр принимает от Симона факел, после того как тот с его помощью зажег несколько сухих смолистых ветвей на краю оливковой рощи, и они занимаются, потрескивая и распространяя можжевеловый аромат. Мне больно видеть Фаддея, который смотрит на Иисуса таким пристальным и печальным взглядом, что Тот оборачивается, чтобы узнать, кто это на Него смотрел. Но Фаддей прячется за Варфоломеем и кусает губы, пытаясь совладать с собой.
Иисус делает рукой движение, среднее между благословением и прощанием, и уходит Своим путем. Луна, теперь уже достаточно поднявшаяся, окутывает своим светом Его высокую фигуру, отчего та кажется еще выше, и это придает ей символический вид, добавляя света в Его красное облачение и бледности в золото Его волос. Позади Него поспешают Петр, несущий факел, и оба сына Зеведея.
10. Они доходят до самой границы первого откоса, которым начинается природный амфитеатр оливковой рощи. Входом в него служит неровная полянка, а ступенями – несколько следующих откосов, поднимающихся уступами вдоль склона. Иисус говорит: «Стойте и ждите Меня здесь, пока Я буду молиться. Но не засните: вы можете Мне понадобиться. И, ради Бога прошу вас, молитесь! Вашему Учителю очень нелегко».
Действительно, Его состояние крайне подавленное. Кажется, Он уже отягощен бременем. Где теперь тот величественный Иисус, который проповедовал толпам, красивый, сильный, с царственным взором, спокойной улыбкой и прекрасным звучным голосом? Сейчас Он словно задыхается, как после бега или рыдания. Его голос усталый и обессиленный. Грустно, грустно, грустно…
Петр отвечает за всех: «Не беспокойся, Учитель. Мы будем бодрствовать и молиться. Только позови нас, и мы придем».
Иисус покидает их, а трое оставшихся, нагибаясь, собирают листья и ветки и разжигают маленький костерок, как средство от сна и от росы, начинающей обильно выпадать.
11. Повернувшись к ним спиной, Он шагает с запада на восток, так что луна светит Ему в лицо. Я вижу, что глубокая скорбь сделала еще более широкими Его глаза; может быть, их увеличивают темные круги от усталости, может, тени от надбровных дуг. Не знаю. Знаю, что глаза Его широко раскрытые и впалые. Он взбирается на склон с опущенной головой. Лишь изредка со вздохом и с видимым усилием Он поднимает ее, как при одышке, и тогда обводит глазами, такими печальными, тихие оливковые заросли. Поднявшись на несколько метров, Он обходит кругом откос, который, таким образом, оказывается между Ним и тремя апостолами, оставшимися ниже.
Этот откос, почти неприметный вначале, постепенно вырастает и вскоре достигает более чем двухметровой высоты, делая Иисуса совершенно незаметным для более или менее дружелюбных и не слишком любопытных глаз. Иисус доходит до огромного валуна, который в определенном месте преграждает тропинку и положен здесь, вероятно, чтобы подпирать склон. Склон этот книзу довольно голый и круто спускается до самой заброшенной груды развалин, что находятся перед стенами Иерусалима, вверх же он поднимается уступами и покрыт оливковыми деревьями. Одно из таких деревьев, все перекрученное и узловатое, нависает прямо над тем валуном. Оно выглядит как причудливый вопросительный знак, поставленный здесь природой, словно желающей что-то спросить. И на этот вопрос, заданный формой ствола, одетые листьями ветви на верхушке дерева отвечают то „да“, пригибаясь к земле, то „нет“, раскачиваясь вправо и влево от легкого ветерка, волнами гуляющего в ветвях, и доносящего поочередно то запах земли, то горьковатый привкус масличного дерева, то даже смешанный аромат роз и ландышей, цветущих в долине, так что можно подивиться, откуда он тут взялся. Ниже тропинки также есть оливковые деревья, и у одного из них, растущего точно под валуном, и выжившего, несмотря на то, что оно было расщеплено молнией или расколото еще по какой-нибудь неизвестной причине, ствол разделился надвое и стал расти в виде гигантской печатной буквы V. Оттого листва, словно бы желая поглядеть на этот камень и в то же время укрыть его, заключила его в свои объятия, сотворив для него уютное серебристо-серое ложе.
12. Там Иисус останавливается. Он не смотрит на город, виднеющийся внизу и весь белый в лунном свете. Напротив, повернувшись к нему спиной, Он обращает лицо к небу и простирая крестообразно руки, начинает молиться. Мне не видно Его лица, поскольку оно в тени из-за того, что луна стоит почти вертикально над головой, это правда, но также и из-за плотной листвы, в гущу которой луна с трудом просачивается сквозь крошечные ушки иголками беспрестанно движущегося света.
Долгое горячее моление. Он то и дело вздыхает, и слова доносятся более четко. Это не псалом и не Отче наш. Это молитва, вытекающая из Его любви и Его нужды. Искренний разговор со Своим Отцом. Мне удается ухватить лишь отдельные слова: «Ты знаешь… Я Твой Сын… Что угодно, но помоги Мне… Пришел этот час… Я больше не принадлежу Земле. Пусть же Твое Слово не нуждается ни в какой помощи… Пусть Человек станет Искупителем, удовлетворив Твоей Справедливости, и исполнит Твою волю, так же, как Он повиновался Тебе, будучи Словом… То, что Ты хочешь… Прошу Тебя, помилуй их… Спасу ли Я их? Этого прошу у Тебя. Вот чего Я хочу: спасти их от мира, от плоти, от бесов… Могу ли попросить еще? Это справедливая просьба, Отец. Не за Себя. За человека, которого Ты сотворил, и который, вдобавок, решил запятнать свою душу. Я швырну эту грязь в Свое страдание и погружу ее в Свою Кровь, с тем чтобы восстановилась нетленная сущность духа, угодная Тебе… И он повсюду. Он сегодня царь. Во дворце и в домах. Среди солдат и в Храме… Город наполнен им, и завтра станет адом…»
Иисус поворачивается, прислоняется спиной к валуну и скрещивает руки. Глядит на Иерусалим, и Его лицо делается печальней и печальней. Он шепчет: «На вид он как снег… а весь во грехе. И даже в нем скольких Я исцелил! Сколько учил!.. Где они, что казались Мне верными?»
Иисус опускает голову и неотрывно смотрит в землю, покрытую невысокой травой, блестящей от росы. И хотя голова Его опущена, я понимаю, что Он плачет, по слезам, что сверкают, падая с лица вниз. Потом Он поднимает взгляд от земли, соединяет руки над головой и в таком положении потрясает ими.
13. После трогается с места и возвращается к трем апостолам, сидящим возле маленького костра из хвороста. Он находит их полусонными. Петр, прислонившись к стволу дерева, и скрестив руки на груди, кивает головой в мороке крепкого сна. Иаков с братом сидят на большом корне, торчащем из земли, подложив под себя одежду, чтобы не так чувствовать неровности, и хотя им не настолько удобно, как Петру, они тоже клюют носом. Иаков положил голову на плечо Иоанна, а тот наклонился к голове своего брата, и они как будто застыли в этом положении.
«Спите? Не смогли и одного часа провести без сна? А Мне так нужна ваша поддержка и ваши молитвы!»
Все трое смущенно вскакивают. Протирают глаза. Бормочут извинения, выставляя плохое пищеварение в качестве главной причины своей сонливости: «Это вино… еда… Но это сейчас пройдет. Все произошло в минуту. У нас не было желания разговаривать, вот мы и задремали. Но теперь мы будем молиться вслух, и такого больше не случится».
«Да. Молитесь и бодрствуйте. Это и вам нужно».
«Конечно, Учитель. Сделаем, как скажешь».
14. Иисус снова уходит. Луна, что светит теперь прямо на Него таким ярким серебристым сиянием, что красная одежда делается совсем бледной, как будто на нее набросили кисею белой светящейся пыли, позволяет мне ясно видеть Его лицо: изможденное, страдальческое и состарившееся. Глаза все еще расширены, но выглядят затуманенными, рот сводит от усталости.
Он возвращается к Своему камню, шагая медленнее и сильнее сгибаясь. Становится на колени и кладет руки на этот камень, который не совсем ровный, но где-то в середине своей высоты имеет нечто вроде выемки, как будто специально устроенной так, что в ней сумело прижиться небольшое растение. Мне кажется, это куст тех самых цветов, похожих на маленькие лилии, которые мне приходилось видеть в Италии, с крошечными листочками, сочными и круглыми, но зубчатыми по краям, и миниатюрными цветочками на тоненьких стебельках (видимо, цимбалярии). Они выглядят как маленькие снежные хлопья, усыпавшие серую скалу и темно-зеленые листья. Иисус кладет рядом с ними Свои ладони, и цветочки касаются Его щеки, когда Он опускает голову на руки и молится. Скоро Он начинает чувствовать прохладу этих маленьких венчиков и, приподняв голову, смотрит на них. Ласкает их. Обращается к ним: «Вы тоже!.. Вы Меня утешаете! Такие же цветы были у Мамы, в Ее пещерке… и Она любила их, потому что говаривала: „Когда Я была малышкой, Мой отец говорил: ‘Ты лилия, такая же маленькая, и наполненная небесной росой’“… Мама! О! Моя Мама!». Его одолевают рыдания. Он закрывает лицо руками, чуть отклонившись назад. Я вижу и слышу, как Он плачет, с силой и до боли сцепив пальцы. Слышу, как говорит: «И еще в Вифлееме… Я приносил их Тебе, Мама. А эти, кто теперь принесет их Тебе?..»
15. Затем продолжает молиться и созерцать. Должно быть, Его созерцание больше мучительное, нежели печальное, так как Он, чтобы уклониться от него, встает и ходит туда и обратно, шепча непонятные мне слова, то поднимая, то опуская лицо, жестикулируя, безотчетными и взволнованными движениями ладоней растирая глаза и щеки, приглаживая пальцами волосы, что свойственно человеку, находящемуся в неимоверной тревоге. Делает движение в сторону Иерусалима. А после опять поднимает руки к небу, как будто взывая о помощи.
Снимает плащ, словно Ему жарко, смотрит на него… Но что Он видит? Его глаза не видят ничего кроме Его муки, и все вокруг только усиливает эту муку. Даже этот плащ, сотканный Матерью. Он целует его со словами: «Прости, Мама! Прости!». Кажется, Он просит прощения у материи, которую спряла и выткала материнская любовь… Снова надевает его. Он в терзаниях. Пытается молиться, чтобы превозмочь их. Но с молитвой приходят воспоминания, опасения, сомнения, сожаления... Лавина имен… городов… лиц… событий… Мне трудно уследить за ней, такая она стремительная и прерывистая. Это Его евангельская жизнь, которая проносится перед Ним… и возвращается к Иуде предателю.
16. Мука столь сильна, что пытаясь перебороть ее, Он громко зовет Петра и Иоанна по имени. И добавляет: «Сейчас придут. Они действительно верные!». Но „они“ не приходят. Он зовет их вновь. Кажется, Он в ужасе, как будто увидел что-то невообразимое.
Он бегом устремляется туда, где должны быть Петр и двое братьев. И обнаруживает их еще уютнее и крепче уснувшими вокруг догорающих углей, которые, теперь уже угасая, лишь иногда вспыхивают посреди серой золы.
«Петр! Я звал вас три раза! А вы что? Опять спите? Не чувствуете, как Мне плохо? Молитесь. Чтобы плоть не победила, не одолела вас. Никого из вас. Если дух усерден, то плоть бессильна. Помогите Мне…»
Трое учеников еле-еле приходят в себя. Наконец, совсем просыпаются, и с остекленевшими взглядами начинают оправдываться. Они поднимаются, сначала садятся, а потом встают прямо.
«Подумать только!» – бормочет Петр, – «С нами такого никогда не было! Наверное, это все вино. Слишком крепкое. И еще эта прохлада. Мы прикрылись, чтобы не замерзнуть (и правда, они завернулись в плащи с головой), и огня уже стало не видно, больше не было холодно, вот так и заснули… Говоришь, звал нас? Мне все же кажется, я не так крепко спал… Скорей, Иоанн, соберем веток, подвигаемся. Это пройдет. Будь уверен, Учитель, что впредь!.. Мы останемся на ногах», – и он бросает на угли пригоршню сухих листьев, раздувает пламя и поддерживает его при помощи хвороста, собранного Иоанном, пока Иаков тащит большую ветвь можжевельника, или чего-то похожего, которую отломил в зарослях неподалеку, и она тоже идет в костер.
Огонь весело разгорается, освещая бедное лицо Иисуса. Лицо настолько печальное, что на него невозможно смотреть без слез. Лицо, все великолепие которого сведено на нет смертельной усталостью. Он говорит: «Я испытываю муку, которая Меня убивает! О, да! Моя душа в смертельном унынии. Друзья!.. Друзья! Друзья!». Но даже если бы Он этого не говорил, по Его внешнему виду было бы и так понятно, что Он выглядит как человек на последнем издыхании, в состоянии сильнейшего страдания и полного одиночества. В каждом слове слышится рыдание…
Но ученики слишком отягчены сном. На вид они почти пьяные, так сильно их шатает, глаза полуприкрыты… Иисус смотрит на них… Он не унижает их упреками. Качает головой, вздыхает и уходит туда, откуда пришел.
17. И снова Он молится стоя, крестообразно воздев руки. Потом на коленях, как прежде, нагнувшись лицом к маленьким цветкам. Задумывается. Молчит… Но затем начинает громко стенать и рыдать, откинувшись назад, почти опустившись на пятки. Он зовет Отца. Все более надрывно...
«О! – восклицает Он, – Эта чаша чересчур горька. Не могу! Не могу! Это выше Моих сил. Я вынес все! Но не это… Отец, убери ее от Твоего Сына! Смилуйся надо Мной!.. Чем Я заслужил это?». Потом овладевает собой и продолжает: «Отец, не слушай Моего голоса, если он просит чего-то против Твоей воли. Забудь, что Я Твой Сын, Я всего лишь Твой слуга. И пусть будет не Моя, но Твоя воля».
Проходит некоторое время. Потом Он издает сдавленный крик и поднимает голову, глядя потерянно. Только на мгновение, а потом припадает лицом к земле, и остается так. Отрезанный ломоть человечества, на которого давят все грехи мира, и все наказание Божие за эти грехи, на которого опускается тьма, пепел, злоба и самое жуткое, кошмарное и гибельное из всего – богооставленность, в то время как Сатана продолжает делать свое дело… Для души это равносильно асфиксии или погребению заживо в темнице мира, когда больше не чувствуется, что между нею и Богом есть какая-то связь. Это все равно, что быть посаженным на цепь, не имея возможности докричаться до неба, быть побитым камнями собственных молитв, которые падают обратно, ощетинившись остриями и проливаясь огнем. Это – натолкнуться на запертую дверь Небес, через которую не проникает ни голос, ни тень твоих мучений; это – стать „сиротою Бога“ и ввергнуться в агонию и в безумие, это осознать, что ты до сих пор обманывался, и убедиться, что ты отвергнут Богом, проклят. Это ад!..
О! Я знаю это! И не могу, не могу вынести вид жестокого томления моего Христа, понимая, что оно в миллион раз мучительнее, чем то, которое съедало меня в прошлом году, и до сих пор еще сильно расстраивает, когда я о нем вспоминаю (Мария Валторта ссылается на личный опыт переживания чувства богооставленности)…
Иисус стонет, из Его горла вырываются хрипы и рыдания, похожие на предсмертные: «Ничего!.. Ничего!.. Прочь!.. Воля Отца! Она! Только она!.. Твоя воля, Отец. Твоя, а не Моя… Бесполезно. У Меня всего лишь один Господь: Пресвятой Бог. Один закон: послушание. Одна любовь: искупление… Нет. У Меня больше нет Матери. Больше нет жизни. Больше нет божественности. Больше нет предназначения. Тщетно ты искушаешь Меня, дьявол, Матерью, жизнью, Моей божественностью, Моим предназначением. Вместо матери у Меня – человеческий род, и Я люблю его до такой степени, что за него умираю. Свою жизнь Я возвращаю Тому, кто дал Мне ее, и кто теперь просит ее обратно, верховному Повелителю всего живого. Божественность Я подтверждаю самой возможностью этого искупления. Предназначение Я исполняю Своей смертью. У Меня больше нет ничего. Кроме исполнения воли Господа Бога Моего. Сгинь, Сатана! Я уже сказал это и раз, и два, и повторю в третий раз: „Отец, если можно, пронеси эту чашу мимо Меня. Но да будет не Моя, а Твоя воля“. Прочь, Сатана! Я принадлежу Богу».
После Он уже ничего не говорит, а только зовет вперемешку с тяжелыми вздохами: «Боже! Боже! Боже!». Он призывает Его с каждым ударом сердца, и похоже, что с каждым ударом сердца из Него выступает кровь. Ткань, натянувшаяся на Его плечах, постепенно пропитывается ею и темнеет, несмотря на то, что полностью залита лунным светом.
18. Однако над Его головой появляется еще более яркое сияние, зависая где-то в метре над Ним. Оно настолько яркое, что даже Распростертый видит, как оно пробивается сквозь Его волнистые волосы, уже отяжелевшие от крови, и сквозь кровавую пелену, застилающую глаза. Он поднимает голову… Луна ярко освещает Его бедное лицо, но еще ярче сияет ангельский свет, похожий на бледно-голубое сияние бриллианта Венеры. И становятся ясно различимы последствия ужасной агонии в виде крови, просочившейся через поры Его кожи. Ресницы, волосы, усы, борода обрызганы и покрыты кровью. Кровь капает с висков, кровь льется из вен на шее, кровь стекает с ладоней. И когда Он простирает руки по направлению к ангельскому свету, и широк<