22-25 марта 1945.
1. Скорбное шествие пролегает сначала вдоль каменистой дорожки, ведущей от той поляны, где схватили Иисуса, к Кедрону, а оттуда, по другой такой же дорожке, в город. И сразу же начинаются грубые шутки и издевательства.
У Иисуса связаны запястья, и Он даже, словно бы опасный безумец, привязан за пояс. Концы веревок в руках у двух бесноватых, одержимых ненавистью, и те то и дело с силой дергают за них. Иисус оказывается в положении куклы, брошенной своре щенков на растерзание. Если бы они и в самом деле были псами, это бы еще как-то их оправдывало. Но они назывались людьми, хотя человеческой была разве только что их внешность. Они придумали связать Его двумя противоположно натянутыми веревками, и это лишь усиливает боль. Одна крепко обхватывает запястья, врезаясь в них и натирая своей грубой поверхностью. Другая, обмотанная вокруг пояса, прижимает локти к грудной клетке, впиваясь и сдавливая верх брюшной полости, сжимая печень и почки громадным узлом. Туда же то и дело приходятся хлесткие удары концами веревок, сопровождаемые окриками: «Пошел! Живее! Вперед, осел!». При этом Страдальца бьют сзади ногами по коленям, отчего Он шатается, и не падает на землю лишь потому, что веревки крепко Его удерживают. Однако они не препятствуют Ему натыкаться на низкие ограждения и пни, когда одна веревка резко тащит Его за руки вправо, или вторая – за пояс влево. Во время пересечения мостика через Кедрон следует один из таких жесточайших рывков, в результате которого Иисус тяжело наваливается на перила. Из ушибленного рта течет кровь. Иисус поднимает связанные руки, чтобы вытереть ее с бороды, но не издает ни звука. Он действительно Агнец, не огрызающийся на Своих мучителей.
Тем временем, часть народа спустилась вниз, к руслу, усыпанному гравием, чтобы взять гальки и камней, и целый каменный град летит снизу в легкую мишень. Поскольку на узком небезопасном мостике движение затормаживается из-за того, что столпившиеся мешают друг другу, эти камни успевают попасть Иисусу в голову и в спину. И не только в Него. Некоторые достаются также Его палачам, которые в ответ бросают палки и те же самые камни. И все это приводит к очередным ударам по голове и шее Иисуса. Но вскоре мост кончается, и вся эта свалка перемещается на узкую улочку, где ее накрывает тень, поскольку луна, которая начинает заходить, больше не освещает эту извилистую дорожку, а многие факелы в суматохе оказываются потухшими. Однако ненависть и без света может разглядеть несчастного Мученика, сам высокий рост которого оборачивается против Него. Он выше их всех. Поэтому Его легко ударить, легко схватить Его за волосы, заставляя резко запрокинуть голову, и с силой швырнуть в лицо пригоршню всякой грязи, которая залепляет рот и глаза, вызывая боль и отвращение.
2. Они начинают двигаться сквозь предместье Офел, предместье, где Он сотворил столько добра и проявил столько заботливости. Выкрики толпы привлекли спавших к порогам домов. И если женщины, пораженные ужасом от увиденного, с горестными криками убегают, то мужчины, которых Он тоже исцелял и ободрял дружеским словом, эти мужчины или безучастно опускают головы, демонстрируя, как минимум, равнодушие, или переходят от любопытства к насмешкам, угрожающим жестам и проявлениям ненависти, и присоединяются к процессии для издевательств. Сатана уже вовсю действует…
Вот некоего мужчину (это Иаков сластолюбивый. Иисус исцелил его по просьбе жены, провидя в нем Своего будущего мучителя), мужа, которому не терпится оскорбить Иисуса, схватила голосящая жена и бранит его: «Трус! Если ты жив, то благодаря Ему, ты, нечестивый подлец. Запомни это!». Но мужчина вырывается, зверски бьет ее и, повалив на землю, спешит догнать Мученика, чтобы бросить Ему в голову камень.
Еще одна женщина, уже в летах, пытается преградить путь сыну (Самуил, жених Анналии. Убийца ее дяди. Возненавидел Иисуса и, в конце концов, убил собственную мать, запретившую ему бить Спасителя), который выбежал с видом гиены и с дубинкой в руке, чтобы тоже поучаствовать в избиении, и кричит ему: «Пока я жива, ты не станешь убийцей своего Спасителя!». Но несчастная падает от грубого удара в пах и кричит вдогонку: «Богоубийца и матереубийца! Будь ты проклят за то, что повторно раздираешь мое чрево, и за то, что причиняешь зло Мессии!»
3. Чем ближе они к городу, тем все более и более жестокой становится картина.
Городские ворота уже открыты, и находящиеся во всеоружии римские солдаты интересуются, откуда и что это за шум, готовые – если что-нибудь будет угрожать авторитету Рима – тут же вмешаться. Когда процессия почти у самых стен, оказывается, что Иоанн с Петром уже здесь. Думаю, они пришли туда короткой дорогой, перейдя Кедрон не по мосту, а выше по течению, и скоро обогнали толпу, которая двигалась слишком медленно, сама себе создавая затруднения. Они прячутся в полумраке арки, возле площадки под самой стеной. Их головы прикрыты плащами, и лица не видны. Но как только приближается Иисус, Иоанн откидывает свой плащ, и подставляет свое бледное расстроенное лицо яркому свету луны, что еще не зашла за виднеющийся за стенами холм, который наемники, арестовавшие Иисуса, я слышала, упоминали как Тофет. Петр открыться не осмеливается. Однако выступает вперед, чтобы быть увиденным…
Иисус замечает их… улыбается, и в Его улыбке – бесконечная доброта. Петр отворачивается и отступает в темный угол, закрыв глаза руками, сутулый, постаревший и совсем не мужественный. Иоанн бесстрашно остается на месте, и только когда толпа с воем удаляется, подходит к Петру, берет его за локоть и уводит, как если бы юноша вел слепого отца, и оба входят в город позади шумного скопища.
Мне слышны бестолковые, насмешливые и огорченные замечания римских солдат. Кто-то из них ругается, что пришлось так рано подняться с кровати из-за какого-то «тупого барана»; кто высмеивает иудеев, которые способны «арестовать разве что какую-нибудь бабенку»; кто сочувствует Осужденному, которого «всегда считал хорошим»; а кто говорит: «Я предпочел бы лучше быть убитым, чем видеть Его в этих руках. Он великий человек. Я преклоняюсь перед двумя вещами в мире: перед Ним и Римом». «Клянусь Юпитером!» – восклицает более высокий чин, – «Мне не нужны неприятности. Я собираюсь получить знак отличия. Пусть про это думает тот, кому положено. Не хочу, чтобы меня отправили на войну с германцами. Эти евреи дурно пахнут, и от них одни неприятности. Но жизнь здесь все-таки безопасней. Что до меня, то я собираюсь завершить службу, а возле Помпей у меня есть одна девочка!..»
4. Я пропускаю остальное, следуя за Иисусом, продвигающимся по улице, которая делает поворот и поднимается в сторону Храма. Но я вижу и понимаю, что Иисуса ведут не к лабиринту Храмовых сооружений, занимающих весь Сионский (храмовую гору, наряду с ее настоящим названием, Мориа, называли также Сионом) холм, а к дому Анны (Первосвященника). Дом этот расположен на самом краю, около ряда внушительных стен, которые служат тут городской чертой и тянутся отсюда, со своими портиками и двориками, вдоль склона горы прямо до ограды Храма, того самого места, куда израильтяне приходят на свои религиозные праздники.
В стене видна высокая железная дверь. К ней подбегают несколько услужливых добровольцев и громко стучат. И как только дверь немного приоткрывается, они врываются внутрь, чуть не сбивая с ног служанку, пришедшую отпереть, и широко распахивают дверь, так чтобы могла войти вся эта ревущая толпа с Заключенным посередине. И лишь только они оказываются внутри, дверь опять закрывают и запирают на засов, возможно, из страха перед римлянами или сторонниками Назарянина. Его сторонники! Где они?..
Пройдя входную арку, они пересекают обширный двор, следуют по коридору, минуют еще один портик и еще один двор, затаскивая Иисуса на три ступеньки вверх и заставляя Его почти бегом преодолеть пространство галереи, чтобы скорей очутиться в богато обставленном зале, где их ждет пожилой человек в священнических одеждах.
«Да поможет тебе Бог, Анна», – произносит офицер, если так можно назвать мошенника, возглавляющего эту банду, – «Вот обвиняемый. Доверяю Его твоей святости, и пусть Израиль очистится от этого греха».
«Да благословит тебя Бог за твою проницательность и веру!»
Проницательность налицо! Достаточно было голоса Иисуса, чтобы заставить их попáдать на землю в Гефсимании.
5. «Кто ты?»
«Иисус из Назарета, Рабби, Христос. Да ты знаешь Меня. Я не прятался во тьме».
«Нет, не прятался. Но с помощью темных учений Ты сбил с пути истинного толпы людей. А у Храма есть право и долг защищать души детей Авраама».
«Души! Можешь ли ты, священник Израиля, утверждать, что пострадал за душу хотя бы одного человека из народа?»
«А Ты? Что Ты такого сделал, что можно было бы назвать страданием?»
«Что Я сделал? Зачем ты спрашиваешь? Весь Израиль говорит об этом. От святого града до самых жалких окраин даже камни вопиют о Моих делах. Я вернул зрение слепым: зрение глаз и сердца. Я открыл слух глухим: чтобы слышать голоса Земли и Неба. Я заставил ходить хромых и парализованных, чтобы они начали шествие от плоти к Богу и устремились к Нему духом. Я очистил прокаженных и от той проказы, что упомянута в Моисеевом Законе, и от той, что делает человека нечистым перед Богом: от греха. Я воскресил мертвых, и не считаю, что великое дело – вернуть к жизни тело, а что действительно великое – так это спасти грешника, и Я это делал. Я помогал бедным, уча богатых и алчных евреев святой заповеди любви к своим ближним, и, несмотря на то, что реки золота текли через Мои руки, сам оставался бедным. Я один осушил больше слез, чем все вы, обладающие богатством. И, наконец, Я дал сокровище, которому нет цены: знание Закона, знание Бога, твердое убеждение, что все мы равны, и что в глазах Отчей святости имеют одинаковую ценность как пролитые слезы, так и совершенные преступления, принадлежат ли они Тетрарху и Первосвященнику, или нищему и прокаженному, умирающему на обочине дороги. Вот, что Я делал. Ничего другого».
6. «Понимаешь ли Ты, что сам Себя обвиняешь? Ты говоришь: проказа, которая делает человека нечистым перед Богом и о которой не сказано у Моисея. Ты оскорбляешь Моисея и даешь понять, что в его Законе есть пробелы…»
«Закон не его, а Божий. Это так. Я серьезно говорю: страшнее проказы, телесного несчастья, имеющего свой срок, грех, который может стать вечным несчастьем для духа, и это именно так».
«Ты смеешь утверждать, что отпускаешь грехи. Как Ты это делаешь?»
«Если согласно с законом и заслуживает доверия то, что грех можно изгладить, искупить и очистить при помощи священной воды и жертвенного овна, неужели Мои слезы, Моя Кровь и Мое желание не могут привести к тому же?»
«Но Ты не умер. Так где же эта кровь?»
«Да, пока не умер. Но умру, ибо так написано. Написано на Небесах, когда еще не было Сиона, не было Моисея, не было Иакова, не было Авраама, с тех самых пор, как царь Зла впился в сердце человека и отравил его, вместе с сердцами его детей. Это записано и на Земле, в той Книге, где звучат голоса пророков. Это записано в сердцах. В твоем, в сердце Кайафы и членов Синедриона, которые не простят, нет, сами их сердца не простят Мне праведности. Я отпускал грехи в счет Моей будущей Крови. А теперь, в ее очистительном омовении, Я завершу искупление».
«Ты говоришь, что мы алчны и что мы пренебрегаем заповедью любви…»
«Разве это неправда? Почему вы Меня убиваете? Потому что боитесь, что Я вас развенчаю. О, не бойтесь! Мое Царство не от мира сего. Я оставляю вас всемогущими владыками. Предвечный знает, когда сказать: „Довольно“, и тогда вы упадете замертво…»
«Как Дора, да?» (Дора – крайне жестокий фарисей, владелец богатых угодий на Ездрелонской равнине, угнетавший своих работников. Иисус на средства Лазаря выкупил у него пастуха Иону. Разговаривая с Иисусом, Дора впал в бешенство и умер от удара)
«Он умер от ярости. Не потому что был поражен небесной молнией. С другой стороны, Бог готов был поразить его».
«И Ты это повторяешь мне? Его родственнику? Как же Ты смеешь?»
«Я сама Истина. А Истина никогда не бывает малодушной».
«Гордый и безрассудный!»
«Нет: искренний. Ты обвиняешь Меня в оскорблении. А вы все разве не полны ненависти? Вы ненавидите друг друга. Сейчас вас объединяет ненависть ко Мне. Но завтра, когда вы Меня убьете, вы снова возненавидите друг друга, и еще более жестоко. И будете жить с камнем за пазухой и с ядом в сердцах. Я учил любви. Из сострадания к миру. Я учил не быть алчными, а иметь милосердие. 7. В чем ты Меня обвиняешь?»
«В обращении в новую религию».
«О, священник! Израиль кишит новыми религиями: ессеи (ессеи – секта внутри иудаизма. Ессеи жили отдельными общинами, иногда в пустыни, вели почти монашескую жизнь по своему уставу, в частности, сохраняли безбрачие. Не признавали храмовых жертв, считая Аароново священство лишенным благодати) проповедуют свою, саддукеи (саддукеи – религиозная партия, к которой принадлежали первосвященник и старшие священники, имела влияние в высших классах общества. Большинство членов Синедриона могли быть саддукеями. Были относительно терпимы к римской власти) – свою, фарисеи – свою. И у каждого есть своя тайная религия: для одних это удовольствие, для других – богатство, для третьих – власть, у каждого свой собственный идол. Но не у Меня. Я восстановил попранный Закон Моего Отца, вечного Бога. Я вернулся, чтобы просто и ясно повторить десять заповедей Декалога, и сорвал голос, проповедуя их сердцам, которые знать его не знали».
«Кошмар! Богохульство! Ты это говоришь мне, священнику? У Израиля что: нет Храма? Разве мы похожи на изгнанников (об этом: 4 Цар. 24-25, 2 Пар. 36) в Вавилоне? Отвечай».
«Вы именно таковы, и даже более того. Да, существует Храм. Здание. Но Бога там нет. Он удалился от мерзости, которую обнаружил в Своем доме. Но к чему задавать Мне столько вопросов, раз Моя смерть и так предрешена?»
«Мы не убийцы. Мы казним, если у нас есть на это право, в случае несомненной вины. 8. Но Тебя я хочу спасти. Скажи мне, где Твои ученики, и я спасу Тебя. Если Ты передашь их мне, я освобожу Тебя. Имена их всех, и лучше тайных, чем явных. Скажи: Никодим – один из них? А Иосиф? А Гамалиил? А Елеазар? А… Ну, об этом я знаю… это не нужно. Говори. Говори. Ты ведь знаешь: я могу казнить Тебя, а могу и спасти. Я могуществен».
«Ты подлец. Ремесло шпиона Я оставляю подлецам. А Я – Свет».
Один из наемников бьет Его кулаком.
«Я – Свет. Свет и Истина. Я открыто проповедовал миру, учил в синагогах и в Храме, где собираются иудеи, и ничего не говорил втайне. Повторяю это. Зачем спрашивать Меня? Спроси тех, кто слышал, о чем Я говорил. Они знают».
Другой наемник дает Ему пощечину и кричит: «Так-то Ты отвечаешь Первосвященнику?»
«Я разговариваю с Анной. Первосвященник – Кайафа. И разговариваю с должным уважением к его сединам. Но если тебе кажется, что Я сказал что-то не так, объясни Мне это. Если же нет, зачем Меня бить?»
«Не трогайте Его. 9. Я отправлюсь к Кайафе. Сторожите Его здесь до моих дальнейших распоряжений. И позаботьтесь, чтобы Он ни с кем не разговаривал». Анна уходит.
Иисус ничего не говорит. Даже Иоанну, который осмеливается стоять у входа, не обращая внимания на толпу наемных убийц. Однако, не сказав ни слова, Иисус, видимо, все-таки дает ему какое-то поручение, поскольку Иоанн, бросив печальный взгляд, уходит оттуда и скрывается из виду.
Иисус остается среди истязателей. Ему приходится выносить удары веревками, плевки, оскорбления, пинки и вырывание волос до тех пор, пока не приходит слуга, чтобы сообщить, что Заключенного ждут в доме Кайафы.
Связанный и продолжающий переносить издевательства, Иисус снова выходит из портика, проходит коридором и следует через двор, где множество народа греется у огня, так как ночь к утру пятницы стала холодной и ветреной. Там же, смешавшись с враждебной толпой, оказываются Петр с Иоанном. И нужна настоящая отвага, чтобы оставаться там. Иисус видит их, и на Его губах, уже распухших от полученных ударов, появляется тень улыбки.
Долгий путь через крытые галереи, залы, дворы и коридоры. Что же за дома были у этих служителей Храма? Толпа, однако, не входит за ограду первосвященнического дома. Ее выталкивают обратно, ко двору Анны. Иисус шествует один, в окружении наемников и священников. 10. Входит в просторное помещение прямоугольной формы, которая, впрочем, еле угадывается из-за множества сидений, поставленных по трем сторонам в виде подковы с пустым местом посередине, за которым возвышаются два или три сидения, стоящие на помостах.
В то самое время, когда Иисус уже собирается войти, появляется рабби Гамалиил, и конвоиры рывком останавливают Заключенного, чтобы Тот уступил дорогу этому учителю Израиля. Но последний, прямой, как священная статуя, замедляет шаг и одними губами, ни на кого не глядя, спрашивает: «Кто Ты? Скажи мне». А Иисус вежливо отвечает: «Читай пророков, и получишь ответ. В них содержится первое знамение. Другое последует».
Гамалиил входит, подобрав свой плащ. И вслед за ним входит Иисус. Пока Гамалиил направляется к одному из сидений, Иисуса тащат в середину зала, и Он оказывается напротив первосвященника, у которого физиономия самого настоящего уголовника. Тот ждет, когда прибудут все члены Синедриона.
Собрание начинается, однако Кайафа, заметив два или три незанятых места, спрашивает: «Где Елеазар? И где Иоанн?»
Молодой человек, видимо, секретарь, встает, кланяется и говорит: «Они отказались прийти. Вот записка».
«Сохрани и сделай запись. Они за это ответят. 11. Что могут сказать святейшие члены Совета по поводу этого Субъекта?»
«Я скажу. Он нарушил субботу (намек на исцеление больного водянкой см. Лк. 14:1-6) в моем доме. Бог свидетель, что я не лгу. Исмаил бен Фаби никогда не лжет».
«Обвиняемый, это правда?»
Иисус молчит.
«Я видел, что Он сожительствует с известными блудницами. Притворяясь пророком, Он превратил Свое пристанище в дом разврата, наполненный язычницами. Со мной были Садок, Калласкебона и Наум, поверенный Анны. Правду ли я говорю, Садок и Калласкебона? Опровергните меня, если я того заслуживаю».
«Это правда. Это правда».
«Что скажешь?»
Иисус молчит.
«Он не упускал случая посмеяться над нами, и сделал нас посмешищем. Из-за Него чернь больше не любит нас».
«Слышишь их? Ты позорил святейших представителей Синедриона».
Иисус молчит.
«Этот Человек одержимый. Вернувшись из Египта, Он стал практиковать черную магию».
«Чем ты удостоверишь это?»
«Клянусь моей верой и скрижалями Закона!»
«Серьезное обвинение. Оправдывайся».
Иисус молчит.
«Твое служение незаконно, Ты знаешь это. И заслуживает смерти. Так что – отвечай».
«Незаконно это наше собрание. Вставай, Симеон, и пойдем отсюда», – звучит голос Гамалиила.
«Рабби, ты что: сошел с ума?»
«Я уважаю каноны. Неправомерно поступать так, как мы поступаем. И я публично заявлю об этом», – и рабби Гамалиил выходит, прямой как статуя, в сопровождении человека лет тридцати пяти, похожего на него.
12. Следует небольшая суматоха, и этим пользуются Никодим с Иосифом, поднимая голос в защиту Мученика.
«Гамалиил прав. Время и место собрания незаконны, а обвинения несостоятельны. Может ли кто-нибудь обвинить Его в заведомом пренебрежении к Закону? Я Его друг и могу поклясться, что Он всегда относился к Закону уважительно», – говорит Никодим.
«И я тоже. И чтобы не подписываться под злодеянием, я покрываю голову, не из-за Него, а из-за нас, и ухожу», – и Иосиф собирается сойти со своего места и выйти.
Но Кайафа кричит: «А, вот как вы заговорили? Тогда пусть войдут присягнувшие свидетели. Выслушайте их, а потом можете себе идти».
Входят двое типов каторжного вида. Скользкие взгляды, свирепые усмешки, предательские повадки.
«Говорите».
«Не по закону выслушивать сразу обоих», – протестует Иосиф.
«Я – Первосвященник. Я отдаю приказы. Молчать!»
Иосиф ударяет кулаком по столу и произносит: «Да падет на тебя огонь с Неба! С этой минуты знай, что Иосиф Старший – враг Синедриона и друг Христа. И я сейчас же пойду и сообщу Претору, что тут приговаривают к смертной казни без разрешения Рима». И он устремляется прочь, с силой оттолкнув худого и юного секретаря, который попытался было его удержать.
Никодим, более спокойный, выходит не говоря ни слова. Пробираясь к выходу, он проходит мимо Иисуса и бросает на Него взгляд…
13. Снова суматоха. Рима они боятся. Но Иисус все равно уже стал Жертвой искупления.
«Видишь, все это из-за Тебя, растлитель лучших иудеев! Ты развратил их».
Иисус молчит.
«Пусть скажут свидетели», – громко заявляет Кайафа.
«Да, Он использовал это… это… мы же знали… Как называется эта штука?»
«Может быть, тетраграмма?» (тетраграмма (от греч. «четыре буквы») – непроизносимое Имя Божие, которое записывалось четырьмя согласными, однако его огласовка (произношение) сохранялась в тайне)
«Точно! Так и есть! Вызывал мертвых. Учил не соблюдать субботу и осквернять жертвенник. Можем в этом поклясться. Сказал, что хочет разрушить Храм, чтобы восстановить его за три дня с помощью демонов».
«Нет. Он сказал: его построит не человек».
Кайафа спускается со своего места и подходит к Иисусу. Маленький, толстый, безобразный, он смотрится как огромная жаба рядом с цветущим растением. Потому что Иисус, хотя Он и изранен, в ссадинах, в грязи, с растрепанными волосами, все равно сохраняет красоту и величие. «Не отвечаешь? Какие обвинения против Тебя выдвигают! Страшные! Говори, чтобы снять с Себя этот позор».
Но Иисус молчит. Смотрит на него и молчит.
14. «Тогда ответь мне. Я – Твой Первосвященник. Заклинаю Тебя живым Богом. Скажи мне: Ты ли Христос, Сын Божий?»
«Ты это сказал. Да, это Я. И вы увидите, как Сын Человеческий придет на облаках небесных, восседая по правую руку от Силы Отчей. Впрочем, зачем ты Меня спрашиваешь? Я прилюдно проповедовал в течение трех лет. И не говорил ничего тайно. Спроси Моих слушателей. Они тебе расскажут, о чем Я говорил, и что делал».
Один из солдат, держащих Его, до крови разбивает Ему рот и кричит: «Так Ты, сатана, отвечаешь первосвященнику?»
И Иисус смиренно отвечает ему то же, что и в прошлый раз: «Если Я говорю правду, зачем ты Меня бьешь? Если нет, почему не укажешь Мне, в чем Я не прав? Повторяю: Я Христос, Сын Божий. Не могу обманывать. Я Первосвященник, вечный Иерей. Я единственный обладаю Разумом, на котором начертано: Учение и Истина. И Я привержен и тому, и другому. До смерти, постыдной с точки зрения мира, и святой в очах Божиих, смерти, за которой последует блаженное Воскресение. Я Помазанник. Первосвященник и Царь. Скоро Я возьму Свой скипетр и, словно молотилом, очищу им овин. Храм этот разрушится, и восстанет новый, святой. Поскольку этот весь прогнил, и Бог предоставил его самому себе».
«Богохульник!» – кричат все разом, – «И Ты сделаешь это в три дня, жалкий одержимый?»
«Восстанет не этот, а Мой Храм, Храм истинного, живого, святого, трисвятого Бога».
«Анафема!» – опять кричат они хором.
Кайафа возвышает свой кудахтающий голос, с напускным ужасом разрывая на себе льняное облачение, и говорит: «На что нам еще другие свидетели? Произнесено богохульство. Так чем же мы ответим?»
«Он заслуживает смерти», – отвечают все.
И с жестами возмущения и негодования они выходят из помещения, оставляя Иисуса на милость наемников и сборища лжесвидетелей. Последние принимаются осыпать Его ударами, пощечинами и плевками. Закрывают Ему тряпкой глаза и жестоко таскают за волосы, дергают туда-сюда за связанные руки, так что Он натыкается на столы, скамьи и стены, и при этом спрашивают Его: «Кто ударил Тебя? Отгадай». Несколько раз, подставив подножку, Его заставляют упасть плашмя прямо на лицо, и надрываются от смеха, наблюдая, с каким трудом Ему приходится подниматься без помощи рук.
15. Так проходит некоторое время, и утомившиеся истязатели решают слегка передохнуть. Иисуса уводят в какую-то каморку, заставив идти дворами под градом насмешек со стороны всякой черни, собравшейся в большом количестве в ограде первосвященнического дома.
Иисус оказывается во внутреннем дворе, где возле огня встречает Петра. Он глядит на него, но Петр делает вид, что не замечает этого. Иоанна там уже нет. Я его не вижу. Думаю, что ушел вместе с Никодимом…
Начинается рассвет, слабый и зеленоватый. Приходит распоряжение вернуть Заключенного в зал Совета для более законного процесса. Именно в этот момент, когда Христа, уже отмеченного страданием, ведут мимо, Петр в третий раз заявляет, что не знает Его. В зеленоватом утреннем свете кровоподтеки на землистом лице кажутся еще страшнее, а Его глаза – еще более запавшими и безжизненными; настолько Иисус омрачен скорбью этого мира…
Едва колышущийся предутренний воздух оглашается насмешливым, саркастическим, шаловливым петушиным криком. В этот миг в полной тишине, вызванной появлением Христа, слышится один только хрипловатый голос Петра: «Клянусь тебе, женщина, я Его не знаю». Твердое решительное утверждение, которому, как будто издевательским хохотом, тут же вторит озорная песнь петушка.
Петр срывается с места. Он поворачивается, чтобы убежать, и сталкивается лицом к лицу с Иисусом, который глядит на него с бесконечной жалостью и такой глубочайшей скорбью, что сердце мое разрывается, словно после этого мне придется увидеть, как Мой Иисус исчезнет навсегда. Петр принимается рыдать и, шатаясь как пьяный, выходит, устремляясь за двумя слугами, идущими на улицу, и там теряется в полумраке улицы.
Иисуса возвращают в зал. Хором они повторяют этот каверзный вопрос: «Именем истинного Бога, скажи нам: Ты ли Христос?».
И получив тот же ответ, что и прежде, приговаривают Его к смертной казни и распоряжаются отвести Его к Пилату.
16. В сопровождении всех Своих врагов, за исключением Анны и Кайафы, Иисус выходит наружу, еще раз пересекая притворы Храма, где Он так часто разговаривал, благословлял и исцелял, и через зубчатую ограду попадает на городские улицы, по которым Его скорее тащат, нежели ведут, в нижний город, розовеющий в первых проблесках рассвета.
Думаю, что с единственной целью – мучить подольше – Его заставляют сделать длинный ненужный крюк по Иерусалиму, нарочно ведя мимо рынков, конюшен и гостиниц, переполненных на Пасху народом. Все, что попадается под руку: гнилые овощи на рынках или навоз в стойлах, – начинают метать в Невинного, Чье лицо все больше и больше покрывается синяками и кровавыми ссадинами, а также всевозможной грязью, которую в Него бросают. Волосы, отяжелевшие и немного слипшиеся от кровавого пота, выглядят потускневшими, теперь они растрепаны, осыпаны соломой и мусором, и будучи спутанными, падают на глаза, закрывая лицо.
Рыночная публика, покупатели и продавцы, бросают все и бегут за Несчастным, и не из любви к Нему. Конюхи и слуги толпами выскакивают с постоялых дворов, не слыша распоряжений и призывов своих хозяек, которые, по правде говоря, как и почти все остальные женщины, если не вовсе против этих оскорблений, то, во всяком случае, равнодушны к происходящему, и поэтому возвращаются обратно, ворча на то, что их оставили одних обслуживать такое количество постояльцев.
Таким образом, эта шумная процессия с каждой минутой все увеличивается, и кажется, что ее настроение и внешний вид меняют свой характер, словно в результате мгновенной эпидемии. Настрой становится преступным, а лица, зеленые от ненависти или красные от гнева, превращаются в жестокие маски, руки обрастают когтями, рты вытягиваются как у воющих волков, глаза становятся зловещими, красными и косыми, как у сумасшедших. Только Иисус остается самим Собой, несмотря на то, что Он уже весь, с ног до головы, облеплен грязью, и Его черты искажены синяками и кровоподтеками.
17. Возле арки, сжимающей улицу, словно игольное ушко, где все застопоривается и почти останавливается, воздух рассекает крик: «Иисус!». Это пастух Илья, пытающийся проложить себе путь, вращая увесистой дубинкой. Старый, могучий, грозный и крепкий, он уже почти пробивается к Учителю. Однако толпа, смятая было под неожиданным натиском, смыкает свои ряды и отбрасывает, одолевает одного, который противостоит целому множеству. «Учитель!» – кричит он, но толпа засасывает его в свой водоворот и уносит прочь.
«Иди!.. Мать… Благословляю тебя…»
Процессия минует узкое место. И, подобно течению, выходящему на простор после запруды, волнуясь, разливается по широкой улице, выстроенной над ложбиной между двумя холмами, с которыми граничат роскошные дома богачей.
Я снова вижу Храм на вершине холма и понимаю, что этот бесполезный круг, по которому заставили пройти Осужденного, завершается там же, где начался, и что он был нужен с целью выставить Его на посмешище перед всем городом и дать возможность оскорбить Его всем желающим, число которых возрастало с каждым шагом.
18. Из дворца галопом выезжает всадник. Багровая попона на белой арабской лошади, великолепие его внешнего вида, обнаженный меч, плашмя опускающийся на головы или острием касающийся спин, пуская кровь, – все это делает его похожим на архангела. Когда лошадь, гарцуя, делает курбет и встает на дыбы, превращая копыта в оружие для защиты себя и своего хозяина и в наилучшее средство заставить толпу расступиться, пурпурно-золотое покрывало, туго повязанное золоченой лентой, откидывается с головы всадника, и я узнаю Манаила.
«Назад!» – кричит он, – «Как вы смеете нарушать покой Тетрарха (тетрарх (греч. «четверовластник») – титул Иудейских правителей, первоначально деливших Палестину на четыре области. В дальнейшем употребляется независимо от деления страны. В данном случае это – Ирод Антипа, правитель Галилеи и Переи.)?». Однако это всего лишь предлог, чтобы оправдать его вторжение и попытку приблизиться к Иисусу. «Этот Человек… дайте мне взглянуть на Него… Отойдите, или я позову стражу…»
Град ударов полотном меча, лягания лошади и угрозы всадника приводят к тому, что люди расступаются, и Манаил добирается до Иисуса и сопровождающей Его храмовой стражи.
«Идите прочь! У Тетрарха больше власти, чем у вас, грязные прислужники. Назад. Я хочу с Ним поговорить», – и удар его меча приходится на самого непримиримого из конвоиров.
«Учитель!..»
«Спасибо. Но уходи! И да поможет тебе Бог!». И, насколько это возможно со связанными руками, Иисус делает благословляющий жест.
Толпа шипит в отдалении, и не успевает Манаил скрыться, как она начинает мстить за то, что ее отодвинули, осыпая Осужденного кучей камней и отбросов.
19. По той же улице, которая поднимается в гору и уже вся прогрелась на солнце, они двигаются по направлению к Антониевой башне, чья громада уже виднеется вдалеке.
Слышен пронзительный женский крик: «О! мой Спаситель! О Боже, лучше возьми мою жизнь!»
Иисус оборачивается и на высокой, усыпанной цветами лоджии, опоясывающей красивый дом, среди слуг и служанок видит Иоанну, жену Хузы, простирающую руки к небу, с маленькими Марией и Матфием. Но сегодня Небеса не слышат молитв! Иисус поднимает руки и дает ей прощальное благословение.
«Смерть! Смерть богохульнику, растлителю и дьяволу! Смерть Его друзьям», – и до высокой террасы долетают свист толпы и брошенные камни. Не знаю, задели ли они кого-нибудь. Я слышу резкий крик и затем вижу, как группа, стоявшая там, распадается и разбегается.
И снова продолжается, и продолжается подъем… В солнечном свете показываются Иерусалимские дома, пустые, опустевшие от ненависти, что правит целым городом, со всеми его жителями и теми, кто пришел на Пасху, ненависти к одному Беззащитному.
20. Римские солдаты, их целая манипула (манипула – подразделение римской армии, состоявшее из двух центурий (сотен), численность которых могла варьировать), бегом высыпают из крепости Антония, направляя копья на собравшуюся чернь, и та с криками рассеивается. Посреди улицы остается Иисус с конвоирами, старшими священниками, книжниками и народными старейшинами.
«Что это за Человек? Это бунт? Ответите за это перед Римом», – надменно говорит центурион.
«По нашему закону Он должен умереть».
«С каких это пор вам вернули „ право меча и крови “?» – спрашивает старейший из центурионов, настоящий римлянин с суровым лицом и глубоким шрамом на щеке. Он говорит с презрением и отвращением, как мог бы говорить с какими-нибудь вшивыми каторжниками.
«Мы понимаем, что у нас нет такого права. Мы верные подданные Рима…»
«Ха-ха-ха! Послушай их, Лонгин. Верные! Подданные! Мерзавцы! Наградил бы я вас стрелами моих лучников».
«Слишком благородная смерть! Спины мулов ни в чем так не нуждаются, как в хорошей плети…», – отвечает Лонгин с ироничным спокойствием.
Начальствующие священники, книжники и старейшины готовы прийти в бешенство. Однако желая достигнуть своей цели, они молчат и проглатывают оскорбление, делая вид, что не поняли его. Поклонившись обоим офицерам, они просят отвести Иисуса к Понтию Пилату, чтобы «он судил и вынес приговор, опираясь на всем известное и беспристрастное римское правосудие».
«Ха-ха! Ты их слышишь? Мы уже мудрее Минервы… Сюда! Передавайте Его нам! А сами идите впереди! Мало ли что. Вы шакалы и подлецы. Опасно поворачиваться к вам спиной. Вперед!»
«Нам нельзя».
«В чем дело? Если кто-то обвиняет, он должен предстать перед судом вместе с обвиняемым. Это римский обычай».
«Дом язычника нечист в наших глазах, а мы уже совершили очищение перед Пасхой».
«О, несчастные! Они осквернятся, если войдут! А убить единственного Еврея, который является человеком, а не шакалом или змеей, подобно вам, это вас не запачкает? Ладно. Тогда оставайтесь здесь. И ни шага вперед, или вас проткнут копьями. Одна декурия (декурия – подразделение, состоявшее из десяти воинов и возглавляемое декурионом) вокруг Обвиняемого. Остальные – напротив этого сброда, от которого несет немытым козлом».
21. Иисус входит в Преторию посреди десятка копьеносцев, образующих вокруг Него каре из алебард. Впереди идут два центуриона. В то время как Иисус останавливается в широком притворе, за которым угадывается внутренний двор, проглядывающий из-за полога, волнующегося на ветру, они исчезают за дверью.
Возвращаются они вместе с Правителем, одетым в белоснежную тогу, на которую, однако, наброшена алая мантия. Возможно, так одевались, когда официально представляли Рим. Он входит лениво, с недоверчивой улыбочкой на выбритом лице, растирая в руке несколько листков лимонной вербены, и с наслаждением вдыхает их аромат. Подходит к солнечным часам и, взглянув на них, поворачивает обратно. Бросает несколько зерен благовония в жаровню, расположенную у подножия статуи какого-то божества. Велит принести ему лимонной воды и полощет ею горло. Разглядывает в отполированном до блеска металлическом зеркале свою волнистую прическу. Кажется, он совсем забыл про Осужденного, ожидающего подтверждения смертного приговора. Наверное, и камни пришли бы в негодование от его медлительности.
Учитывая, что притвор спереди совершенно открыт, а также возвышается на три высоких ступени над приемной, которая, в свою очередь, смотрит на улицу и выше последней еще на три ступени, евреям все очень хорошо видно, и они беспокоятся. Однако возмущаться не осмеливаются, опасаясь копий и дротиков.
Наконец, после долгого хождения кругами, Пилат направляется прямо к Иисусу, оглядывает Его и спрашивает центурионов: «Этот?»
«Этот».
«Пусть войдут Его обвинители», – и он отходит и усаживается на кресло, стоящее на возвышении. Над головой у него скрещенные римские знамена с их золотыми орлами и аббревиатурами (S.P.Q.R. – «Сенат и граждане Рима») власти.
«Не могут войти. Осквернятся».
«Гм!!! Даже лучше. Не придется очищать это место от козлиного духа – сбережем массу благовоний. Пусть, по крайней мере, подойдут. Сюда вниз. И смотрите, чтобы не вошли, раз уж они этого не хотят. Этот Человек, должно быть, предлог для мятежа».
Один из солдат отправляется передать приказ римского Прокуратора. Остальные выстраиваются пер<