– Где ты взял ее? – спросил я.
– Рудольф привез, – похвастался Карл. – А вот и он здесь.
Тупым пухлым пальцем маленький барон показал здоровую фигуру брата, позирующего перед фотографом. Фогель готовился выдернуть табуретку из‑под ног девушки. Я вспомнил, как вела себя перед смертью девушка. Она не испугалась виселицы и громко крикнула:
– Меня вы повесите. Но за мной придут другие… Другие – это мы. Мы вам еще отомстим за смерть советских людей!
Я встал из‑за рояля. Мне видны были уголок кабинета Рудольфа и гости, обступившие диван, на который он улегся.
«Карта на противоположной стене», – подумал я и перешел к другой стороне двери. Но и отсюда мне открылась только правая, не интересовавшая меня часть карты. Желание взглянуть на линию фронта было так сильно, что я осмелел и шагнул вперед.
В тот же миг передо мной выросла овчарка. Шерсть на собаке поднялась дыбом, и я невольно отступил. Собака следовала за мной.
Я допятился кое‑как до двери и, выскочив в прихожую, захлопнул дверь перед самым носом собаки.
КОГТИ ПАППЕНГЕЙМА
Ты можешь трясти меня до тех пор, пока не расшатаешь гору, и все‑таки ничего, кроме правды, из меня не вытрясешь.
Ф. Купер. «Зверобой»
Через несколько дней после бала я снова удостоился чести быть приглашенным в замок. Едва я вошел, как со всего размаха на меня налетела Белка, выронив из рук на пол пустой поднос:
– Вася, берегись! Они что‑то придумали.
Тут же подобрав поднос, Нюра как ни в чем не бывало исчезла на кухне.
– О, Вашиль! – приветствовал меня Паппенгейм, открывая дверь из столовой. – А мы тебя ждем…
Посредине комнаты был накрыт стол, за которым я с изумлением увидел Димку и Левку.
– Шадишь, Вашиль! – придвинул мне стул Паппенгейм и уселся рядом. – Вот теперь мы можем шкажать: вше герои Золотой Долины шидят за одним штолом.
Он хихикнул и обвел нас колючим взглядом, приглашая посмеяться шутке. Но никто даже не улыбнулся. По настороженному виду своих товарищей я понял, что и они не ждут ничего доброго от радушия нашего старого врага.
– Шоловьев башнями не кормят, так, кажетшя, говорят у наш в Рошшии, – продолжал кривляться старый немец. – Поэтому мы попрошим, чтобы наш чем‑нибудь накормили.
Старик хлопнул в ладоши, и в дверь тотчас ворвалась Белка с тем же подносом, на котором теперь высилась накрытая салфеткой большая тарелка с хлебом и дымящаяся миска с горячей картошкой.
Паппенгейм сдернул салфетку с большой продолговатой тарелки на столе, и у меня сразу рот наполнился слюной: на тарелке лежала аппетитная жирная селедка.
– Хорошая рыба, как видите, водитшя не только в Зверюге, – шутил старик. – Гренландшкая шельдь тоже неплохая вещь.
Мы так отвыкли от этой чудесной еды, что живо расправились с селёдкой, и Паппенгейм показал знаками Белке, чтобы она «повторила блюдо».
– Может, ешть желание покушать наших рушшких килек? – спрашивал старик, вскрывая ножом коробку со знакомой всему миру этикеткой Каспийского рыбтреста.
Мы с удовольствием съели и кильки. Аппетит у нас разыгрался, и вторая порция селедки с картошкой исчезла со стола так же быстро, как и первая.
– Ну, а теперь, – сказал Паппенгейм, – пока готовят на кухне кофе, я ошмелюшь предложить вашему вниманию проект одного документа.
Он сходил в соседнюю комнату, принес папку и прочитал на немецком языке следующий текст:
«Мы, нижеподписавшиеся Василий Молокоедов, Дмитрий Кожедубов и Лев Гомзин, настоящим свидетельствуем о том, что у господина Паппенгейма Карла имеется участок земли в Острогорском районе. Этот участок под названием Золотая Долина был куплен вышеназванным Карлом Паппенгеймом у господина Шарль ван Акера в 1916 году и разрабатывался им впредь до 1942 года.
Мы хорошо знаем и можем поклясться на Библии, что Карл Паппенгейм тщательно охранял медь, имеющуюся в районе Золотой Долины, от большевиков. Никто, кроме него, не имеет права на Золотую Долину.
О чем мы имеем честь свидетельствовать своими подписями».
Окончив чтение, немец снял с переносицы старомодное золотое пенсне и обвел всех глазами, проверяя, как подействовало его сочинение. Димка сидел насупившись, Левка между делом продолжал доедать остатки селедки, и только я смотрел во все глаза на это чудище.
– Ешли у ваш нет вожражений, мы можем поехать шегодня к нотариушу и подпишать этот документ по вшей форме, – мягко сказал старик.
– Напрасно трудились над бумагой, – огрызнулся я. – Мы ее не подпишем.
– Зря потратились на угощение, – добавил Левка, отодвигая тарелку с чисто высосанной селедочной головкой. – Рублей на десять, поди, скормили…
В глазах Паппенгейма вспыхнул недобрый огонек. Немец побелел от гнева, но старался сдержать злобу.
– Я уже говорил вашему сыну, – чеканил я, – мы Россией не торгуем.
– Хо! – удивился старик. – Я и не заштавляю ваш продавать родину. Вы только удоштоверьте то, что принадлежит мне по праву.
– Хорошенькое право! – усмехнулся Димка. – Стрелял из‑за кустов в людей, спускал их в Зверюгу и – на тебе! – получил право!
Паппенгейм вмиг перестал корчить из себя любезного хозяина.
– Хорошо! – прошипел он. – Вы у меня шкоро будете петь по‑другому.
Он вытолкал нас из комнаты и водворил в амбар.
– Вот и попили кофейку, – хихикнул Левка. – Хоть бы простой водички хватить – пить хочется!
А я думал о том, как же мы теперь осуществим свой план. И надо было этому старому черту приехать как раз в такой момент, когда я только что выбрался из амбара! Белка, наверно, уже отыскала спрятанную Лизой одежду, и Юзеф переговорил с поляками, а мы сидим и ничего не можем сделать.
Селедка, на которую мы так навалились, давала себя знать. Нас все больше и больше мучила жажда, и я подумал, уж не нарочно ли накормил нас поганый старик этой проклятой рыбой? Я читал где‑то, что так морили жаждой гитлеровцы своих противников, когда хотели выудить нужные показания.
Мы просидели в темнице до вечера. Во рту пересохло. Пить хотелось так, что глоток воды казался неслыханным богатством.
Во время ужина у наших дверей снова появился Паппенгейм. Рядом с ним стояла Белка с подносом: на нем снова была селедка! Теперь стало ясно: Паппенгейм решил взять нас жаждой.
Мы не прикоснулись к ужину, и Белка унесла его обратно.
– Пошмотрим, что вы запоете к утру! – ухмыльнулся наш мучитель.
Но торжествовать ему не пришлось. Когда в замке стихло, мы услышали во дворе осторожные шаги, а потом странный шелест у нас под амбаром.
– Ребята! – послышался жаркий шепот Белки. – Вода под полом.
– Где, где, Белка? – кинулся к щели в стене Левка.
– Вы только отверните доску у стены.
– Погоди! – оттолкнул я Левку и, прислонившись к щели, спросил: – Ты нашла или нет одежду?
– Нашла… Только как вы отсюда выйдете?
– Выйдем, – еще не зная, как мы это сделаем, ответил я.
Под полом мы нашли бидончик с водой, вдоволь напились, и нам не страшно было теперь ничего.
– Вот интересный вид будет у Паппенгейма, когда он увидит нас утром, – смеялся Левка. – Думает, что мы уже будем еле живые, а мы улыбнемся ему и скажем: «С добрым утром, герр Паппенгейм!»
БРАТЬЯ ПО КРОВИ
Мадам де Куланж: Мужайся, смелый юноша, ты не для того создан, чтобы погибнуть здесь.
П. Мериме. «Испанцы в Дании»
Батраки выстраивались перед воротами. В конце колонны мы увидели новичков. Баронесса решила, что французы, бельгийцы, чехи и югославы достаточно отдохнули и уже вполне могут работать.
Мы примкнули к ним, и колонна двинулась.
Впереди, опираясь на плечо Юзефа и согнувшись, медленно волочил ноги высокий тощий француз. Его звали Жак. Я услышал, как Юзеф сказал Жаку что‑то о русских. Жак оглянулся и подарил мне чудесную улыбку своих черных глаз – только они еще жили на его исхудавшем и сморщенном лице. Я тоже улыбнулся и спросил:
– Вы – пленный?
– Пленный, – ответил Жак на ломаном немецком языке. – Чертовы боши взяли меня под Витебском…
– Под Витебском? – удивился я, так как знал, что Витебск очень далеко от Франции.
– Я летал в полку – «Нормандия – Неман»… Штурманом был…
Мы шли по сосновому лесу и поравнялись с кладбищем. На краю его высился свежий холмик желтой земли, под которым совсем недавно похоронили англичанина.
Все невольно оглянулись на крест, возвышавшийся над могилой.
– Велемир! – крикнул Жак югославу. – Мы все‑таки выгадали! Здесь хоть зароют в отдельной могиле, а в концлагере и этого нет – либо в ров, либо в печку.
– Один толк! – махнул рукой югослав.
– Тут тоже некуда уже класть, – усмехнулся Заремба. – Скоро и рвы появятся.
– Молчать! – ощерился Камелькранц и что есть силы ударил югослава плетью.
Взгляд Юзефа мрачно сверкнул, жилистый кулак француза сжался, и я подумал, что плохо же будет Камелькранцу, если война обернется против немцев.
Утро было жаркое, и я с благодарностью вспомнил Белку. Кале бы мы выдержали жажду, если бы не Белка!
При выходе из леса на обочине дороги стояли два охотника. О том, что они охотники, можно было судить по ружьям и лежавшим у ног собакам. Когда мы подошли ближе, то легко узнали в одном из охотников Карла. Рядом с ним стоял Рудольф в немецкой военной форме с погонами обер‑лейтенанта. Воротник его мундира был расстегнут, и из него торчала длинная шея, с огромным кадыком.
Рудольф поглаживал овчарку и говорил Карлу:
– Специально натренирована на русских… Она их, знаешь, как рвет? Только клочья летят…
Карл вскочил и закричал:
– Натрави ее, Рудольф! Вон же они идут, в самом конце… И я их так ненавижу!
Не успели мы что‑нибудь сообразить, как обер‑лейтенант отпустил собаку, она стрелой метнулась за нами и сшибла с ног Левку. Я дал собаке пинка, она больно укусила меня в ногу. Левка вскочил и бросился к дереву у края дороги. Пес ринулся вслед. Левка вскарабкался уже на сук, когда собака сделала огромный скачок, и мы услышали отчаянный визг: овчарка вцепилась в Левку и повисла в воздухе. Через мгновение она упала, а Левка, не помня себя от боли, полез выше на дерево.
Карл смеялся, визжал и топал ногами. Вдруг Рудольф что‑то шепнул Карлу, тот схватил ружье и стал целиться в Левку.
– Ты что делаешь? – вскрикнул я.
– О, пся крев! – выругался Заремба.
Маленький изверг выстрелил из обоих стволов. Потом схватил ружье старшего брата и сделал еще выстрел. Ветки на дереве задрожали, и Левка, кувыркаясь, свалился на землю. Овчарка с рычанием бросилась на него.
– Товарищи, помогите! – крикнул я и, замахнувшись лопатой, пошел на пса.
За мной, шумя, двинулись все. Рудольф, видимо испугавшись, отозвал собаку. Мы окружили Левку. Он лежал неподвижно, бледный и окровавленный. Казалось, из всех пор его тела сочится кровь, а из ноги она хлестала просто ручьем. Жак встал на колени и приложил ухо к груди нашего товарища. Мы с тревогой вглядывались в суровое лицо француза.
– Сердце бьется, – сказал, приподнимаясь, Жак.
– Надо его сейчас же к доктору, – проговорил Заремба, беря Левку на руки.
– Подожди, сделаем перевязку, – произнес Жак. – Он может истечь кровью.
Я с треском оторвал от своей рубашки полосу материала и подал французу. Жак крепко перетянул Левке ногу. Юзеф встал и понес нашего друга.
– Есть же повозка, – проговорил кто‑то.
Камелькранц на этот счет был другого мнения. Он пробрался вперед и, подрагивая горбом, повернувшись к батракам, коротко приказал:
– Арбайтен!
Никто не шевельнулся. Все словно окаменели.
– А мальчик? – грозно спросил Юзеф.
– Не ваше дело! – крикнул, свирепея, немец. – Ваше дело – работать!
Камелькранц, наверно, и сам был не рад, что сказал эти слова. Бешеный гнев батраков прорвался с такой силой, что горбун побелел от растерянности и злобы. Везде сверкали наполненные ненавистью глаза, и, когда Юзеф, отстранив могучим плечом управляющего, медленно понес Левку, все двинулись за ним. Горбуну ничего не оставалось, как повернуть коляску, посадить в нее Рудольфа и Карла и, обогнав нас, ускакать домой.
Мы с Димкой шли рядом с Зарембой. По его волосатым рукам стекала и капала на дорогу Левкина кровь.
– Быстрее, дядя Юзеф! Быстрее, – все время повторял я. – Видите, как течет кровь?
Следом, слившись в молчаливую и грозную колонну, шагали со стиснутыми кулаками и сжатыми челюстями батраки.
«Вот так же, должно быть, начинаются восстания угнетенных», – подумал я, и тут же меня подрал мороз по коже – позади кто‑то затянул на польском языке «Варшавянку».
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут…. –
подхватили мы с Димкой по‑русски эту боевую песню польских рабочих.
Еще издали я увидел, что наши хозяева стоят у ворот. Когда мы стали подходить ближе, немцы, услышав грозную песню, исчезли.
– Доктора! Доктора! – закричали батраки, как только вошли во двор.
Взгляды всех устремились на окна дома. В столовой смотрел сквозь стекло Карл. Из‑за моей спины кто‑то запустил в окно камнем, и Карл едва успел отскочить – стекло со звоном разлетелось вдребезги.
На крыльцо вышел обер‑лейтенант. Его чисто выбритое каменное лицо было бледным. Рудольф высвободил из повязки правую руку и достал из заднего кармана револьвер.
– Вас вуншен зи?[54]– надменно спросил немец, поднимая пистолет.
– Доктора!
Рядом с офицером оказалась баронесса. Она что‑то говорила сыну и хваталась за его правую руку.
– Вы говорите – доктора? – жестко усмехнулся Рудольф и скрылся в дверях.
Я видел, как Белка, глядевшая в окно из кухни, быстро повернулась, смахнула через голову передник и исчезла.
– Вы напрасно волнуетесь, – притворно улыбаясь! просипела баронесса. – Сейчас будет доктор.
Левка лежал с закрытыми глазами посреди двора. Его рубашка и штаны были пропитаны кровью. Она все еще бежала из раны на ноге. Мы присели около, и я взял Левку за руку.
– Левка, – тихо позвал я, и он открыл глаза. – Как ты себя чувствуешь?
Он долго молчал, потом слабо улыбнулся:
– Тебе – наука… Никогда не бегай от собак. Я один раз побежал и то…
Кто‑то толкнул меня в плечо. Рядом стоял глухонемой. Указывая на Левку, он, что‑то мыча, совал мне в руки бумагу, на которой было написано:
«Что с ним?»
Меня удивило, что глухонемой умеет писать. Я знал одного глухонемого у нас в Острогорске, так того отдавали даже в специальную школу, а он вышел оттуда таким, как и пришел. А этот глухонемой – грамотный, пишет на настоящем немецком языке. А мы еще смеялись над ним, когда видели его с газетой.
Отто протянул мне карандаш, и я написал:
«Его расстрелял Карл»…
Подняв руки и страшно замычав, Отто схватился за голову.
Спустя несколько минут в калитку вбежал тот самый доктор, который когда‑то спас Большое Ухо от наказания баронессы.
– Убрать отсюда всех! – кивнул он в сторону толпившихся батраков.
Отдав Белке чемоданчик, доктор торопливо надел халат и склонился над раненым. По‑моему, врач даже испугался, когда узнал Левку.
– Это – ты? – изумился он.
Мы перенесли Левку на порог амбара, и здесь доктор стянул с него грязную окровавленную одежду. До чего же изувечен был наш бедный друг! Вся грудь и живот его оказались изрешеченными дробью, а на ноге виднелись огромные рваные раны.
Лицо врача посуровело, и он сердито крикнул Белке:
– Чистую простыню и ведро горячей воды!
Мы с Белкой положили Левку на простыню, доктор осторожно ваткой стал обмывать его многочисленные раны.
– Милый мальчик, – услышал я шепот доктора. – За что тебе достались такие муки?
– Выживет, доктор? – спросил я.
Старичок молчал. Он старался не смотреть мне в глаза, и я понял, что надежды мало.
– Ничего опасного, – сказал, наконец, врач. – Он только потерял слишком много крови…
– Я дам ему свою кровь, – вскричал я.
– Я тоже, – горячо поддержал Димка.
Доктор печально улыбнулся:
– Вы и так слишком слабы. Вам тоже надо держаться.
– Мы‑то продержимся! – Димка закатывал рукава. – Правда, Вась?
– Доктор, – подошел Заремба, – если надо, каждый из нас даст кровь. Лишь бы мальчик был жив.
У доктора, как назло не было с собой препарата по определению группы крови, и он попросил у Камелькранца лошадей, чтобы съездить домой. Я вызвался сопровождать врача: мне казалось, что всякий другой будет ехать слишком медленно и не успеет вовремя вернуться, чтобы спасти Левку. Отто быстро заложил тележку, я сел на облучок и свистнул…
Ох, и мчались же мы! Я до того озверел, что лошади боялись меня еще больше, чем Камелькранца. Когда вернулись в имение, Отто поторопился поскорее увести лошадей в конюшню, чтобы управляющий не заметил, до чего я довел их.
Взяв пробу на кровь у меня, Димки, Юзефа и еще нескольких поляков, разглядывая пробирки, доктор улыбнулся:
– Удивительное дело! Ты – русский, он – поляк, а кровь у вас одной группы.
Действительно, только у меня да у Юзефа кровь была такая же, как у Левки. Но сколько я ни просил перелить мою кровь, доктор отказывался.
– Ты слаб, – твердил он и смотрел на могучие плечи Юзефа: – А этому богатырю ничего не сделается.
Юзеф, улыбаясь, подставил руку под шприц.
– Ну вот, – проговорил я, когда доктор сделал операцию и Левка снова открыл глаза, – теперь мы с вами братья, дядя Юзеф, братья по крови.
– И не только теперь, – подхватил Заремба. – Мы давно стали родными. Что бы ни делали наши короли и русские цари, поляки и русские всегда были братьями.
ФОГЕЛЬ ОТКРЫВАЕТ КАРТЫ
Нетрудно надувать людей, которые только и думают, что о деньгах.
Джек Лондон. «Майкл, брат Джерри»
Уже начинало темнеть, а мы с Димкой все сидели на соломе около нашего товарища. Левке было плохо: он то терял сознание, то открывал глаза и смотрел неподвижно вверх. Вдруг приподнялся, сел и горячо сказал:
– Все равно, Васька, ползать перед ними не надо!
Я поспешил с ним согласиться, чтобы успокоить, но он снова начал с кем‑то спорить.
– Разговаривает с Паппенгеймом, – прошептал Димка. У Левки начинался бред. На ощупь можно было почувствовать, что лоб его горит. Я испугался и принялся изо всех сил стучать в дверь амбара. Дверь открылась, и Камелькранц, трясясь от злобы, спросил:
– Зачем стучишь?
Я объяснил, в чем дело, сказал, что нужно доктора.
– Не умрет! – проворчал сквозь зубы горбун и хотел втолкнуть меня обратно в амбар. Но я вывернулся, выскочил во двор и крикнул полякам:
– Товарищи, помогите! Левка умирает…
В бараке поднялся шум. Пленные бешено стучали в двери и грозили высадить их, если им не откроют.
Из хозяйского дома вышли Паппенгейм и Рудольф. Узнав, в чем дело, офицер неожиданно приказал Камелькранцу послать за доктором.
«Натворил дел, а теперь испугался», – подумал я.
Но увы, слова – еще не дела. Милосердия Рудольфа хватило только на минуту. Все во дворе успокоились, а Фогелю только того и надо было. Камелькранц исчез со двора, а я его ждал, ждал, ждал…
Димка встретил меня тревожным шепотом:
– Васька, он, наверно, умрет…
Левка не стонал и не метался, но пылал, как раскаленная печка.
– Левка, ты спишь? – спросил я, прикладывая руку к пылающему лбу.
Левка не ответил, но по его дыханию я чувствовал, что бедняга не спит. Когда, наконец, рассвело, и Камелькранц открыл двери, я не узнал Левку: он лежал белый, точно не живой, и казался совсем маленьким.
– Пить! – произнесли чуть слышно запекшиеся губы.
Бедный Левка! Только тут я понял, какая огромная сила таится в его маленьком теле. Жажда мучила нашего товарища всю ночь, а он ни словом, ни стоном не выдал себя, так как знал, что помочь мы ему все равно не сумеем.
Я напоил Левку и, смочив свою рубашку, отер ему влажной полой лицо.
– Нужно бежать, Васька, – шептал Левка.
Можно было подумать, что у него все еще продолжается бред, но больной смотрел на меня большими ясными глазами и ждал ответа.
– Хорошо, Лева. Потерпи еще день.
Я оказал это просто так, не думая, чтобы успокоить раненого, но обрадовался, увидев, какое действие произвели мои слова на Левку. Он весь встрепенулся, и на лице его просияла милая плутовская улыбка прежнего Федора Большое Ухо. Я почувствовал, что уже не вправе отказаться от своего обещания. Изменить ему теперь – значит, убить Левку.
Весь день я мучительно размышлял над тем, как организовать побег. Димка, видимо, тоже жил этой мыслью: когда нам удавалось во время работы быть вместе, он неизменно заговаривал о бегстве.
– Ничего, Димка, – успокаивал я его. – Что‑нибудь придумаем.
– А что? – спокойно посматривал он на меня, и мне все время казалось, что мой друг втайне надо мной посмеивается: «Болтаешь, мол, ты, Молокоед, хорохоришься, а что толку?»
Если бы не Паппенгейм и не страшная собака Рудольфа! Эти два пса стояли у нас на дороге и ломали все мои планы.
Во время обеденного перерыва нам удалось улизнуть в лесок на краю поля. Мы нашли небольшую полянку недалеко от дороги, улеглись на мягкой траве.
– Знаешь, что я думаю, Молокоед?
Димка и теперь, когда мы оставались одни, все еще называл меня Молокоедом.
– Пока существует эта собака, нам отсюда не уйти…
– И что ты предлагаешь? – спросил я.
Он ответил так, как я и ожидал:
– Надо ее уничтожить…
Легко сказать! Собака представлялась мне каким‑то злым, во разумным существом. Я даже боялся посмотреть ей в глаза, чтобы она не угадала мои мысли.
– Нужно достать иголку и спрятать ее в хлеб, – предложил Димка. – Пес проглотит и – конец!
Не успел я ответить, как в кустах послышался шорох, и на поляну выскочила овчарка. Увидя нас, она остановилась, оглянулась.
Появился Рудольф.
– Вот вы где! – обрадованно воскликнул он. – Без собаки вас не найдешь!
Бросившись в траву, Фогель улегся рядом.
– Ну, друзья, – весело начал он, окинув нас своими мечтательными глазами, – выпроводил я вашего мучителя. Обиделся старик на всю жизнь! Нет, вы подумайте, что он мыслил: решил принудить вас силой подписать какие‑то дерьмовые бумаги. Я посмеялся над ним и – все. Кому теперь нужны его бумаги? А он мучает из‑за них таких славных ребятишек.
Рудольф сгреб нас своей здоровой ручищей.
– Хотите вернуться на родину? – неожиданно проговорил немец. – Что молчите?
Мы не знали, как себя и вести, до того странным было поведение молодого Фогеля.
– Ну? – неестественно улыбался он. – Хотите?
– Допустим, хотим, – проговорил я. – От этого же ничего не изменится.
Рудольф сел и протянул мне руку:
– Слово германского офицера! Через два дня я возвращаюсь в Россию и беру вас с собой.
Я посмотрел на Димку. Он лежал, опершись на локти, и делал вид, что усиленно рассматривает незабудки.
Наконец, подняв взгляд на немца, Дубленая Кожа спокойно произнес:
– Не морочьте нам голову, господин обер‑лейтенант!..
Но германский офицер, вместо того чтобы обидеться, начал расписывать чистоту и искренность своих намерений. Он, видите ли, возмущен тем, как обращаются с нами его родные. Он даже сослался на какую‑то конвенцию, которая воспрещает подобное отношение к побежденным…
– Мы не побежденные! – огрызнулся я. – И вы нас никогда не победите!
Немец опешил. Он прервал свои излияния, посмотрел на меня и расхохотался:
– Чем больше я вас узнаю, тем вы все больше и больше мне нравитесь. Вы – настоящие патриоты! И даже, если вы по возвращении на родину начнете действовать против нас, я буду вас уважать.
«Пой, ласточка, пой! – думал я в это время про себя. – То‑то мы не видели, как уважают фашисты советских патриотов». Мне снова припомнилась фотография, которую я видел у Карла.
– Вы знаете что‑нибудь про партизанку? – спросил я обер‑лейтенанта в упор.
Фогель вздрогнул от неожиданности. Взгляд его трусливо забегал.
Быстро справившись, однако, с собой, немец нагло уставился на меня своим обычным мечтательным взглядом:
– Какую партизанку ты имеешь в виду?
– Ту, что вы повесили.
– А, – равнодушно протянул обер‑лейтенант. – Нет, не знаю…
Но я‑то видел, что он все помнит. Ну как можно было верить после этого «благородным» словам Фогеля!
– Идемте домой, – предложил, как ни в чем не бывало, наш «защитник». – Я скажу, чтобы ва.с приготовили в дорогу. Нельзя же ехать в таком ужасном виде.
Мы пошли с ним, не зная, верить или не верить неожиданному счастью.
Дорогой Рудольф болтал о том о сем, расспрашивал, откуда мы родом, как жили у себя дома, и, наконец, задал вопрос, который сразу меня насторожил:
– А где вы познакомились с дядей?
– В Золотой… – я тут же прикусил язык, подумав, что весь‑то разговор Фогель затеял ради этого вопроса.
– Что такое «сёлётёй»? – переспросил он, насторожившись, подозрительно глядя мне в лицо.
– Золотой – это… это прииск, – не моргнув глазом, соврал я.
– А что там делал мой дядя?
– Сторожил золото… Раньше он был хозяином, а потом стал вроде сторожа…
– Да? – недоуменно переспросил Фогель и вдруг громко расхохотался. – Очень остроумно. Очень, очень…
Теперь я уже не сомневался. Фогель решил сам стать обладателем богатств Золотой Долины. Он выставил из имения дядюшку и прикинулся добрячком только потому, что хотел увезти нас с собой и с нашей помощью отыскать дядюшкины сокровища.
– Господин Фогель! – невинно предложил я. – А почему бы вам не стать владельцем богатств Золотого прииска?
Фогель сделал вид, что дядюшкины богатства его совсем не интересуют. Он презрительно махнул рукой и усмехнулся:
– Мне кажется, старый дурак напрасно рисковал… Он, наверно, сторожил не золото, а какие‑нибудь блестящие камешки.
– Что вы, – притворно возмутился я. – Паппенгейм – большой специалист. Разве он не мог бы отличить золото от камней?
– Ты думаешь? – внимательно взглянул на меня Фогель. – А сам ты видел золото?
– Конечно! – воскликнул я. – Вот спросите Димку: мы не только видели золото, а даже набрали целых два мешочка… И ваш дядя, когда увидел это, даже стрелял в нас…
– Вот старый дурак! – усмехнулся Рудольф. – А теперь вам нечего бояться. Теперь вы под моей защитой.
– А вы дадите нам немного золота, если мы вам покажем месторождение? – спросил, подмигнув мне, Димка.
– Какой может быть разговор! – воскликнул, окончательно выдав себя, Фогель. – Я вас вознагражу, как вы даже и не мечтаете.
Итак, не успев вырваться из когтей Паппенгейма, мы попали в не менее страшные лапы Фогеля. Вся эта его болтовня о хорошем отношении к нам – чепуха! Да и что могли мы ожидать от человека, который вешал партизан. Он нуждался в нас, потому что мечтал отыскать Золотую Долину. А дальше… Он нас повесит или отправит в концлагерь!
Но не отказываться же от поездки на Родину! Пусть с Фогелем, пусть с кем угодно – только бы попасть домой, а там мы найдем способ убежать!
Мы вернулись с поля, не чуя под собой ног от радости.
– Все, Левка! – крикнул я, входя в амбар. – Через два дня едем домой.
Левка даже привстал со своей соломы, но тут же повалился на спину, побелев, как бумага. Мы бросились к нему.
Через несколько минут Левка усмехнулся:
– Вот проклятый Карл! Так изувечил, что ни повернуться, ни встать. Как же мы поедем?
И только тут мне пришла в голову мысль: Фогель не захочет возиться с больным и оставит Левку здесь. Возьмет ли он Белку?
Между тем Фогель уже подыскал для нас одежду и шел с ней, весело улыбаясь,
Я попросил Белку принести теплой воды. Мы с Димкой сбросили с себя пропахшую потом, вонючую одежду, вымылись и принялись одеваться. Надели на себя нижнее белье, от которого уже успели отвыкнуть, сверху коричневые рубашки, штаны.
– А это надо? – спросил Димка, кивая на длинные желтые чулки.
– Надевай! – улыбнулся я, видя, как преобразился Димка.
– Вы, очевидно, никогда так не одевались? – спросил Фогель.
– Что вы, господин обер‑лейтенант! – воскликнул я. – Конечно, нет! – А сам подумал: «Тебе и не снилась, фашистская харя, как мы одевались…»
Мне все больше и больше не нравился Фогель. Он как‑то уж очень любезно ухмылялся, а когда отворачивался, его мечтательные глаза смотрели жестко и злобно.
– Господин Фогель, а как же он? – указал я на Левку.
– Он останется здесь, – непреклонно вымолвил Фогель, но, увидев мое лицо, добавил: – До выздоровления.
Мы принялись уговаривать Фогеля взять Левку, а заодно и Белку, чтобы она дорогой была при нем вроде сиделки, но обер‑лейтенант и слышать об этом не хотел. Тогда я сделал вид, что согласен, и на всякий случай произнес:
– Ну хорошо! Но чтобы его вылечили и отправили на Родину.
Фогель снова повеселел и побежал отдавать приказания о подготовке к отъезду.
Когда мы остались одни, я объяснил ребятам свой план.