План:
1. Формирование "образованного класса" как предпосылка становления современных форм политической жизни на Востоке.
2. Основные элементы политических воззрений "образованного класса".
3. Особенности реализации идеи "национального возрождения" на Востоке.
1. Формирование "образованного класса" как предпосылка становления современных форм политической жизни на Востоке.
Вторая половина XIX века – начало XX столетия стали эпохой, значительно трансформировавшей страны Востока. Происходившие там изменения определялись мощным и многообразным влиянием Европы. Одним из показателей этих изменений было становление первоначальных форм современного политического процесса. Речь идет о действительно новом явлении, отличавшемся от традиционных политических взаимоотношений, выстроенных по типу власть-толпа и вписанных в привычную для восточного общества систему социальной иерархии. Однако вновь возникавшие в странах Востока формы политического процесса были во многом далеки от европейских моделей как с точки зрения временной протяженности своего развития, так и порождавшего их общественного и исторического контекста.
Иными словами, европейское влияние едва ли может рассматриваться в качестве единственной предпосылки становления в афро-азиатском регионе феномена современного политического процесса. Оно сыграло лишь роль импульса, необходимого для начала его формирования. В самой Европе этот процесс возникал как итог последовательных и длительных перемен в сфере хозяйственных связей и порождавшейся ими трансформации социальных отношений и ценностных ориентиров личности. Ему способствовали постепенное избавление общественной мысли от опеки государственной власти и церкви, последовательная дифференциация разных ее направлений и появление основанных на различных течениях этой мысли общественных движений. Восток не знал столь длительной истории становления сферы политики, как это было в Европе. Она появлялась как производное от осуществлявшихся государством или администрацией метрополии (самый яркий пример – Британская Индия) модернизационных реформ. Тем не менее политический процесс в странах Востока становился аналогом европейского политического процесса потому, что, как и в Европе, его возникновение определялось огромным воздействием причин внутреннего характера, приведших в конечном счете к формированию нового общественного строя.
Несмотря на цивилизационную многоликость стран Востока, разный уровень их политического, социального и экономического развития, а также различия форм их зависимости от европейских держав, можно выявить некоторые общие импульсы эндогенного характера, определившие в конечном счете становление нового политического процесса и его наиболее существенные контуры. Европейская экспансия способствовала модернизации обществ Востока. Разумеется, степень этой модернизации была различна (едва ли стоит сравнивать здесь Османскую империю и Японию). Более того, модернизационный процесс не ограничивался лишь рамками новой истории, он в немалой мере продолжается и до сего дня. Однако инициатором модернизационных начинаний на Востоке выступало государство (или нуждавшаяся в этих начинаниях метрополия). Но их итогом, как и в Европе, становилось создание новых, менявших социум общественных страт. В процессе осуществления этих начинаний корректировалась система государственного управления, обретавшая все более четко выраженные черты централизации буржуазного типа. Не менее существенный результат этих начинаний следует видеть в развитии объединяющих территориальное пространство стран Востока внутриэкономических связей и установлении все более тесных хозяйственных контактов между этими странами и рынками европейских государств.
В результате этих процессов начались изменения в социальной структуре общества: уже в начале европейской экспансии в сторону Востока там возникала необходимая для появления современного политического процесса социальная страта. Ею была прежде всего интеллигенция, знакомившийся с европейской наукой и культурой «образованный класс». Это является принципиально важным итогом и показателем реально происходивших в социуме Востока и определявшихся действиями государства модернизационных изменений.
Появление «образованного класса» означало, что вызванные европейским импульсом экономические процессы и осуществлявшиеся сверху государственные реформы подвергли эрозии казавшуюся ранее незыблемой систему социальной иерархии. Восточное общество вступило в этап структурной перестройки, хотя и осуществлявшейся разными темпами и с различной глубиной. Сословно-статусная система социальных связей все более уступала место отношениям сословного характера, в рамках которых возникали более консолидированные общественные страты и слои, и прежде всего объединенное сходным социально-правовым положением и общими интересами «третье сословие».
Это сословие было представлено собственниками-индивидуумами, еще далекими от политического равноправия, но уже действовавшими в обстановке провозглашавшегося государством лозунга всеобщего равенства подданных, воплощавшегося на практике во введении светского суда и гражданского кодекса. Более того, все те же хозяйственные процессы и реформы в беспрецедентных для восточного социума масштабах расширяли это сословие. Инициировавшее создание промышленных предприятий государство нуждалось в техниках и организаторах производства, создание новых властных институтов предполагало появление по-новому образованного чиновничества, новая школа требовала знавших достижения европейской научной мысли учителей. Наконец, оснащавшаяся европейской техникой и оружием и трансформировавшаяся на европейский манер армия нуждалась в новом корпусе офицеров, способных командовать ее частями и подразделениями. Восточный социум обретал способность к внутренней мобильности, подвергаясь серьезной социальной трансформации.
«Образованный класс» Востока был вызван к жизни государством (включая и созданную метрополией администрацию), существование и деятельность которого становились принципиально важной основой легитимации этого «класса». Но, возникнув, интеллигенция, в свою очередь, изменяла ранее привычный уклад общественно-политической жизни. С появлением этой страты в прошлое (хотя этот процесс не закончился еще и сегодня) постепенно уходили замкнутые формы жизни традиционного сословно-статусного общества. Своей деятельностью «образованный класс» наносил (по крайней мере объективно) удар по сложившемуся ранее и основанному на государственном послушании миропорядку. Он создавал новое информационное поле, становившееся возможным благодаря появлению подражавшей европейским образцам прессы на национальных языках, выдвигал новые жизненные идеалы. Распространению этих идеалов содействовали вновь появлявшиеся литература и театр, а также отвечавшие потребностям нового времени реформированные языки.
В сфере же политики «образованный класс» Востока оказывался далек от инициирования массовых движений, подобных городским бунтам и сельским мятежам прошлых эпох. Восстания простонародья крупных городов Востока, являвшиеся непременным атрибутом жизни Османской империи на всем протяжении XVIII и начала XIX столетия, а в провинциях Британской Индии – вплоть до конца XIX века, ни в коей мере не созидали это новое сообщество, прежде всего потому, что с помощью таких восстаний традиционные социальные структуры стремились к самовоспроизведению. Бунты и мятежи были попыткой восстановления привычных, но последовательно деградировавших под воздействием европейского вызова норм традиционной общественной жизни и связанного с ними мироощущения человека домодернизационой эпохи. Кроме того, они, как правило, оставались событиями местного значения (даже если их ареной и была столица) и слишком часто принимали форму межрелигиозных или межнациональных распрей. Восстания простонародья не были способны раскрыть потенциальные возможности новых методов хозяйствования и социальной структуры, но, напротив, стремясь к справедливости, понимаемой как восстановление или сохранение привычных форм общественного устройства, были направлены против этих методов.
Это демонстрировали и народные движения, распространявшиеся на большие территории, – бабидское движение в Иране, тайпинская война в Китае, «движение в защиту императора» во Вьетнаме или махдистское государство на территории современного Судана. Цивилизационные различия между странами и территориями, в пределах которых разыгрывалась эта социально-политическая драма, не могли скрыть главного – их участники обращались к идее «золотого века» справедливости и естественного хода миропорядка. Они жертвовали собой ради возвращения в «идеальное» прошлое, восстанавливали его «незыблемость» и становились героями уже прожитой истории, но не все еще остававшегося непознанным будущего. Их жертвы не только не сдерживали последовательное наступление Европы на еще остававшиеся вне пределов ее политической и экономической гегемонии территории Востока, но, напротив, придавали этому наступлению новые и куда как более мощные импульсы. Эти движения могли, апеллируя к «золотому веку» далекого от европейской «ереси» и стабильного миропорядка, лишь воскрешать прежние формы сословно-статусной корпоративности и ограничивать появившиеся возможности социальной мобильности.
Создавая новые группы давления на государственную власть, «образованный класс» стремился обрести прежде всего политические привилегии, а в дальнейшем и преимущества в области хозяйственной деятельности. Он мог это сделать, добиваясь обретения собственного места в государственной иерархии и, конечно же, ведя борьбу за то, чтобы это место, постоянно расширяясь, соответствовало бы его новаторским чаяниям и начинаниям. Так на Востоке возникало поле действительно аналогичного европейским образцам нового политического процесса, главным двигателем которого становился «образованный класс» с его идеалами последовательного реформирования национального общества и государства. Однако осуществить свои идеалы (в отличие от европейской ситуации) он мог лишь при опоре на государство.
С другой стороны, была ли интеллигенция Востока той стратой общества, которую можно было бы квалифицировать как носителя европейской образованности, как безусловного поборника европейских общественно-политических и экономических идеалов, как, в конечном счете, сторонника безусловной вестернизации собственного общества и государства? Однозначно положительный ответ на этот вопрос должен быть исключен.
«Образованный класс» Востока не мог быть таким поборником прежде всего с точки зрения своего генезиса. Он был слишком социально пестр и разнороден. Его ряды пополняли не только новые предприниматели, выступавшие в роли коммерческих посредников между европейцами и собственными соотечественниками, все еще остававшимися членами традиционного деревенского социума, не только чиновники вновь создававшихся государственных структур, преподаватели средней и высшей школы, офицеры, журналисты и литераторы. Этот «класс» был в равной мере представлен служителями как автохтонных верований, так и распространявшихся европейцами религиозных систем, выходцами из переживавших упадок групп прежних военных и гражданских сословий, а также активно внедрявшимися в хозяйственную жизнь городов сельскими землевладельцами. Но даже тот слой восточного «образованного класса», который, казалось бы, мог оцениваться в качестве безусловного порождения европейского влияния, оказывался полутрадиционным. Его представители, еще недавно члены замкнутых сословие-статусных образований прошлого, несли в себе определявший их действия огромный заряд патриархальных представлений, связывавших их с эпохой, идеалы которой они формально стремились отринуть. Да и, кроме того, они часто оказывались представителями тех групп социума (немусульманские миллеты Османской империи, непрестижные касты Британской Индии или низшие, презираемые статусные группы Китая и Японии), которые с точки зрения традиционных представлений о социальном статусе не могли рассматриваться в качестве выразителей интересов собственного общества.
Кроме того, иным был исторический контекст условий его возникновения. Этот «класс» формировался в ходе догоняющей Европу модернизации и был одним из итогов этого вынужденного для Востока процесса, определявшегося последствиями или опасностью европейской экспансии.
Новаторский реформизм интеллигенции вытекал из необходимости заимствования чужих достижений и способов мышления. Дихотомия «своего» и «чужого» определяла ее собственную линию поведения, заставляла обращаться к тому, что эта интеллигенция рассматривала как «непревзойденные образцы» своей культуры, созданные в прошлом. С самого начала этот новаторский реформизм «образованного класса» Востока заключался не столько в стремлении к уподоблению Европе, сколько был поиском пути к такой мобилизации сил собственного социума, которая способствовала бы обретению самоощущения (включавшего в себя элемент дистанцирования, если не противостояния субъекту внешнего влияния) равновеликости и тождественности Европе. Причем обрести это самоощущение Восток должен был в предельно короткие сроки. Поэтому модернизация требовала использования не всего европейского опыта хозяйственного и социально-политического реформирования, но его сведения к некоему концентрированному минимуму.
Трансформация восточного социума не могла идти путем плавного перехода из одного качественного состояния общества в другое, соответствующее уровню, уже достигнутому западным социумом. В реальности всего несколько десятилетий второй половины XIX – начала XX столетия стали для Востока эпохой перехода от отношений добуржуазного характера к отношениям, пока лишь приближавшимся к буржуазным.
2. Основные элементы политических воззрений "образованного класса".
Содействуя обретению восточным обществом ощущения своей равновеликости Европе, «образованный класс» Востока вырабатывал тем самым основы легитимации той социальной мобильности, итогом которой было и его собственное возникновение. Речь шла в первую очередь о выдвигавшейся интеллигенцией совокупности воззрений, связанных с просвещением народа и проведением реформ, направленных на создание объединенного национальными узами сообщества.
Центральным звеном этих воззрений была, конечно же, идея национального возрождения. Эта внутренне амбивалентная идея предусматривала едва ли не разрыв с предшествовавшими ей способами внутренней организации восточных обществ и основами их жизнедеятельности.
Действительно, речь шла о придании этим обществам иного структурного оформления. Если в пределах государственных образований и подчиненных западным метрополиям территорий Востока должно было возникнуть спаянное и ориентированное на некие национальные идеалы человеческое сообщество, то оно виделось как адекватное нациям Запада. Однако процесс создания этого сообщества имел естественный ограничитель. Европейская экспансия в самых различных формах своего проявления выступала в качестве силы, воздействие которой на социум Востока оказывалось не только неопровержимым, но и разрушительным. Задача преодоления ее деструктивного воздействия выдвигалась в качестве наиболее действенного направления мобилизации, призванного стать национальным знаменем социума. Политический процесс на Востоке неизбежно принимал двуликую форму: конструирование национального сообщества желательно было совместить с защитой основ его бытия, включая и ту почву сословие-статусных иерархических связей, без которых это бытие оказывалось бы обреченным на окончательное разрушение и деградацию.
Новые, порождавшиеся европейским вызовом социальные слои и страты в городах Востока пока только стремились найти свое место в рамках старой социальной структуры. Выдвигавший национальную идею «образованный класс», будучи крайне тонкой количественно и размытой качественно частью социальной структуры, действовал не столько в направлении претворения в жизнь этой национальной идеи, сколько стремился придать законность своему существованию и статусу. В контексте этой социально пестрой страты национальная идея получала естественную многовариантность своих оттенков: от жесткого почвенничества, отрицавшего саму возможность и необходимость контактов с Европой, до столь же четко выраженного западничества, призывавшего к коренной перестройке национального сообщества. Однако при этом оба этих крайних полюса многовариантности оказывались взаимозаменяемыми, когда переход на те или иные позиции зависел лишь от политической конъюнктуры и политической целесообразности, что позволяло бесконечно варьировать разнообразие политических альянсов и союзов между, казалось бы, радикально противоположными фракциями интеллигенции.
Но важно и другое обстоятельство: гетерогенность «образованного класса» приводила к ранее немыслимому обмену идеями, взаимодействию и взаимопроникновению, взаимодополнению и взаимовлиянию составлявших его групп. Выдвигая идею национального возрождения, все группы интеллигенции Востока в итоге осознали, что усвоение западных ценностей требует активного поиска не только способов конструирования национального единства, но одновременно гибкого реформирования традиционных принципов его жизнедеятельности. Возникновение в восточных странах новых политических институтов (парламентские учреждения, органы исполнительной и судебной власти, ориентированные на соответствующие европейские образцы) и их конституционное оформление рассматривались местным «образованным классом» как этап завершения поддерживаемой государством модернизации.
В связи с тем, что западные ценности, связанные со сферой политических отношений, не могли бы быть успешно укоренены в почву восточного общества, если в этой почве не были бы найдены их аналоги или по крайней мере некоторые ее элементы не были бы интерпретированы в качестве таких аналогов, сразу же возникало немало действительно серьезных проблем, и, быть может, сам процесс оформления этих аналогов становился наиболее существенным.
Любая из культур Востока, в которую было необходимо внести западные ценности, рассматривалась ее носителями – конечно, и интеллигенцией – в качестве самодостаточной. Это вовсе не означало, однако, что эта культура была закрыта для внешнего воздействия. Любая цивилизационная традиция Востока, вне зависимости от того, идет ли речь о странах распространения ислама, буддизма или конфуцианства, возникала в результате усвоения других, порой далеких от места их нового укоренения цивилизационных ценностей, но ценностей однопорядковых в силу своего средневекового, традиционного содержания. При этом каждый раз, когда это происходило, усваивавшиеся ею ценности становились способом реформирования и самой культуры, и основанной на ней жизнедеятельности того или иного человеческого сообщества. Но могло ли это в равной мере относиться и к западным политическим ценностям? Здесь ситуация оказывалась иной.
Начав знакомить своих соотечественников с наиболее значительными достижениями европейской мысли в области общественного и государственного устройства, интеллигенция Востока сталкивалась с основополагающими политическими понятиями, в ряду которых присутствовали, в частности, «государство», «парламент», «партия», «народ», «республика», «демократия» и, наконец, «революция», «общество» и «гражданин». Эти понятия требовалось истолковать, потому что традиционная для Востока система взаимоотношений власти и подданных не могла предложить каких-либо реальных и, в силу этого, адекватных этим понятиям образцов поведения и, соответственно, описывающих их терминов. Но само это истолкование должно было тем не менее отталкиваться от традиции национальной культуры, ради того чтобы в ней найти необходимые аналоги заимствовавшихся в западном мире ценностных установок.
Движение в этом направлении было, по сути дела, одинаково даже в столь цивилизационно различных социумах, как общества Китая и Османской империи. В обеих странах «образованный класс» начинал осмыслять идею «демократии» в терминах народ-хозяин или власть народа, воплощением которой должен был стать «парламент» – совет избранников этого народа. Местная интеллигенция трансформировала понятие «общество» в человеческое единство, предполагающее, что некая аморфная людская масса обладает независимой от ее правителей волей и суверенной способностью к совершению основывающихся на «велении сердца и разума» поступков. И однако же это единство отнюдь не обязательно должно было конструировать себя на основе полного совпадения присущих всем его элементам целеположенных устремлений. В воззрениях тех, кто заимствовал европейские идеи и европейские понятия, вновь возникавшее единство сохраняло тем не менее внутреннее разнообразие своих частей, становившихся в итоге, хотя пока еще в теории, партиями. В свою очередь, народ переставал быть совокупностью бунтовщиков и мятежников, требовавших восстановления попиравшейся властью справедливости, и постепенно становился общностью граждан, объединенных одной родиной. Для интеллигенции обеих стран смысл идеи гражданства состоял отныне в том, насколько прочными узами житель страны связан с нею. Однако степень этой прочности зависела от того, в какой мере сама страна перестает быть «уделом» правителя, трансформируясь в место хозяйствования ее обитателей. Наконец, «государство» – европейское Etat или State – обретало контуры состояния взаимоотношений между его гражданами и властью. Неудовлетворенность характером этих отношений давала право народу-хозяину совершать оправдываемую его суверенной волей (а вовсе не требовавшим постоянного контроля бунтарским началом) «революцию» – Revolution – переворот, – но ради восстановления всеобщего блага и справедливости.
Казалось бы, в культуру стран Востока окончательно входили понятия, несшие в себе современное содержание. Однако если обратиться к интерпретации понятия «переворот», то станет очевидным, что это понятие возникало из традиции почти всех религиозно-политических систем традиционного общества, в которых неизменно присутствовала идея устранения неправедного или неспособного исполнять свои обязанности правителя. Равным образом движение по пути модернизации и реформирования социума и государства все так же обрамлялось отсылкой к традиции, ею становилось толкование «революции» как восстановление, реставрация (японское Мэйдзи) возможности продолжения пути к желанному общественному благоденствию, и вовсе не обязательно с помощью методов насилия и кровопролития. Стремление оформить процесс приближения к современности с помощью терминов, заимствовавшихся из Корана или текстов древних дальневосточных мыслителей, позволяло придать оттенок необходимой законности вызванному Западом процессу модернизации. Одновременно обращение к традиции актуализировало и радикализировало саму эту традицию, превращая ее в неисчерпаемый источник возможных методов легитимации практики западничества или почвенничества.
Положение об обоснованном суверенной волей народа перевороте в качестве способа коррекции ошибок на пути движения к всеобщему благоденствию и обусловило необходимость выдвижения «образованным классом» Востока социальной идеи в качестве второго элемента его воззрений. Это было естественно. Конструирование национального единства требовало активных действий, способствующих просвещению народа, понимавшихся как широкий комплекс мер, включающих и реформирование социальных условий бытия этого народа. В силу этого социальная идея, вновь выражавшаяся с помощью неологизмов, изобретавшихся или почерпнутых из традиционных текстов, представала как сотрудничество, содружество, солидарность всех составлявших восточное общество страт, слоев и общественных групп. Внутреннее содержание этой идеи лишь условно и приблизительно соотносилось с европейским понятием «социализм».
Однако вплоть до времени Первой мировой войны и революционных изменений в России социальная идея на Востоке оставалась тем элементом взглядов местного «образованного класса», который не имел сколько-нибудь самостоятельного значения вне связи с идеей национального возрождения. Это относилось даже к тем политическим формированиям национальной интеллигенции Востока, которые уже в конце XIX – начале XX в. устанавливали тесные контакты с европейским социалистическим движением, отвергая вместе с тем казавшиеся им «крайними» воззрения тех его фракций, которые выступали в качестве последовательных сторонников всеобъемлющего социального переворота.
Социальная идея провозглашалась этими формированиями как способ созидания национальной государственности, решения задачи национального возрождения, немыслимого в ситуации разжигания противостояния между классами, но, напротив, возможного в условиях социальной солидарности и содружества. Партии национального дела– армянские Гнчак и Дашнакцутюн, еврейский Поалей Цион, переносивший свою деятельность в начале XX в. на территорию Палестины, наконец, «социалистически» ориентированные группы в египетской Национальной партии, Индийском национальном конгрессе и Гоминьдане – были тому не единственными, но, быть может, наиболее яркими примерами. Вместе с тем если в идеологических построениях этих политических формирований и присутствовали элементы апелляции к этатизму (впрочем, они содержались в идеологии любой политической организации Востока того времени), то они также ни в коей мере не соотносились с идеей европейского социализма, а вытекали из особенностей политического развития афро-азиатского региона той эпохи. Речь шла о противостоянии европейскому экономическому проникновению или его ограничении, что полностью отвечало линии государственного реформирования восточных стран. В свою очередь, в армянском или еврейско-палестинском случаях эти этатистские элементы были не чем иным, как призывом и практикой создания способного сплотить национальное сообщество государства.
Воззрения «образованного класса» содержали, кроме того, и третий – цивилизационный – элемент. Он так же, как и социальная идея, был инструментом реализации главной задачи – национального возрождения. Однако провозглашение народа суверенным означало, что он обладает жизнеспособной и равноценной западной цивилизационной матрицей, на основе которой развивается его жизнедеятельность. Если на Западе такой матрицей было греко-римское прошлое Европы, то на Востоке, естественно, ею становилось наследие местной культуры, истолковывавшееся, подобно Европе, как источник великого гуманистического вдохновения. Для мира Ближнего и Среднего Востока это наследие ассоциировалось с цивилизацией ислама. Для мира Индии, Индокитая, Китая и Японии оно было связано с традиционными религиями и философскими системами – индуизмом, буддизмом, синтоизмом и конфуцианством. Это наследие было необходимо очистить от искажений прошлых веков, которые в эпоху европейской экспансии квалифицировались как время застоя и упадка. Наиболее яркие поборники религиозного реформаторства в огромной мере расширяли сферу деятельности восточного «образованного класса», становясь вместе с представителями его светского крыла активными участниками формирования нового политического процесса на территории своих стран. Обновленное религиозное вероучение должно было стать едва ли не наиболее фундаментальным выражением конструировавшегося интеллигенцией и основанного на великом наследии национального духа.
В тех странах Востока, где процесс национального возрождения осуществлялся в светских формах, первоначально имевших мало видимых точек соприкосновения с деятельностью религиозных реформаторов, он тем не менее имел тенденцию к внутренней трансформации в сторону осознания религии в качестве одной из матриц национальной жизни. Подтверждением тому может служить Сирия в ее исторических границах, где выдвижение светской национальной идеи, призванной объединить и религиозное мусульманское большинство, и христианские меньшинства, инициировалось выходцами из местных христианских общин. Однако эта национальная идея включала в себя признание исламского наследия в качестве основополагающей ценности жизни местного общества. Не менее существенным подтверждением тому, что религия становилась одной из основ национальной консолидации, были североафриканская и российская (вариант джадидизма) ситуации.
В этих двух случаях сама возможность арабской или (понимаемой в широком смысле) тюркоязычной национальной жизни становилась реальностью благодаря целенаправленному обращению к национальной религии – исламу, рассматривавшемуся в качестве антитезы французскому и испанскому католицизму или русскому православию. В свою очередь, провозглашение основателями Поалей-Цион Палестины «исторической родиной» еврейского народа, в пределах которой должно быть воссоздано национальное сообщество и государство, было признанием недостаточности только светского обоснования их деятельности.
Утверждая себя в качестве созидателя нации, «образованный класс» Востока говорил о просвещении всего народа, теоретически определяя новые очертания социума как объединенного общими усилиями сообщества. Идеи, выдвигавшиеся им, можно было бы назвать «протоидеологией», необходимой для обоснования процесса модернизации восточных стран. В конечном счете появление протоидеологии было повторением практики европейского возрожденчества, также как и принципиально важным обстоятельством, инициирующим развитие политического процесса. Но и совпадение общих контуров эволюции западного и неевропейского миров, и появление на Востоке идеи возрожденческой модернизации предполагали учет главного – международного контекста модернизации Востока, когда в центре исторического процесса уже находился Запад, а огромное пространство Азии и Африки оказывалось его периферией. В этих условиях «образованному классу» предстояло впервые найти путь претворения в жизнь уже созданной им протоидеологии.
3. Особенности реализации идеи "национального возрождения" на Востоке.
Политически реализация идеи национального возрождения предполагала преодоление линий разлома в социуме Востока, облегчавших экспансию и установление гегемонии западных держав. Задача эта понималась как создание инструмента, способного объединить и консолидировать разнонаправленные конфессиональные и национальные устремления, идеалы и предпочтения, придав им единство поступков и помыслов. Иными словами, превратить еще теоретическую конструкцию национального единства в практическую реальность. С помощью этого инструмента стало бы возможным либо защитить самостоятельность национального государства и существовавшей в нем системы политических институтов, либо, сохраняя единство уже созданного метрополией территориального пространства, смягчить гегемонию внешней европейской силы и в дальнейшем придать этому пространству статус суверенного политического образования. Таким инструментом были создававшиеся «образованным классом» Востока во второй половине XIX – начале XX столетия общественные и политические организации.
Их формы были многочисленны и многообразны – от движений религиозной направленности до масонских лож, – но в любом случае они создавались для решения вопросов, связанных как с конструированием национального социума, так и с его модернизацией и реформированием. Реальная ситуация Востока ни в коей мере не предполагала разделения этих задач или по крайней мере придания той или иной из них какого-либо оттенка приоритетности. Отсюда и вытекала внутренняя гетерогенность создававшихся «образованным классом» Востока первых общественно-политических организаций. Однако не менее существенна и другая характеристика этих групп общественно-политического действия – с их помощью та или иная фракция интеллигенции стремилась обеспечить себе центральное место в будущем национальном сообществе.
Для стран Востока, многонациональных и поликонфессиональных, с разным уровнем хозяйственного и социально-политического развития их территорий, это означало, что процесс становления организаций «образованного класса» должен был пройти по крайней мере два этапа. Если первый предполагал появление значительного числа политических организаций, строившихся только по принципу религиозной, земляческой или клановой принадлежности, то на втором этапе предпринимались попытки их объединения и создания более или менее долговременных и общенациональных (но наследовавших у прошлого всю ту же религиозную и кланово-земляческую основу) партий-конгломератов. Гоминьдан или филиппинская Национальная партия служат примерами таких объединений. В зависимости от обстоятельств становления государственности организационно-политические структуры, свойственные обоим этим этапам, могли сохраняться и до сегодняшнего дня.
Наконец, способы создания партий-конгломератов могли нести в себе унаследованную от первого этапа тенденцию конфессионализма или землячества, заранее обрекавшую целые сегменты населения той или иной страны на положение маргиналов или нежелательных элементов в рамках провозглашаемого единым национального сообщества.
Индия была едва ли не наиболее ярким примером становления прежде всего религиозных и регионалистских организаций местного «образованного класса». Предпринимавшиеся лидерами Индийского национального конгресса уже в преддверии Первой мировой войны попытки достижения компромисса с руководителями Мусульманской лиги и создания на этой основе общенациональной партийной структуры, призванной сохранить единство территории Британской Индии, оказались в конечном счете безуспешными. Устремления обеих групп индийской элиты – индуистской и мусульманской, каждая из которых видела себя центральным звеном национального социума, – оказывались несовместимыми. Их разделяли методы и способы легитимации и конструирования этого социума. Однако и Индийский национальный конгресс, и Мусульманская лига становились для, соответственно, индуистских или мусульманских регионов Индии искомыми общенациональными партиями-конгломератами.
Османская империя также была примером безуспешных попыток решения вопроса об объединении национально-регионалистских клубов, обществ, ассоциаций, партий и движений. Как и в случае с Индией, точка зрения выразителей интересов национального большинства – «новых османов», или, впоследствии, партии «Единение и прогресс», видевших свою задачу в сохранении ведущего положения турок в рамках предлагавшегося ими наднационального «османского» социума, оказывалась несовместимой с устремлениями славяно-балканских, арабских и армянских националистов. В свою очередь, разнообразные варианты идеи децентрализации государства, призванные обеспечить господство политических организаций нетурецких групп населения там, где эти группы численно доминировали, не были приемлемы для турецких националистов, ибо в конечном счете эти варианты привели бы к неизбежному крушению единства государства. Но, как и в случае с Индией, не только турецкие группы политического действия, но и их аналоги в инонациональных средах Османской империи становились партиям