Введение
О статье профессора Ф. А. Брауна, предпосылаемой моему труду, читатель найдет ряд специальных историко-филологических сведений относительно того литературного памятника, которому присвоено название Старшей или Стихотворной Эдды. Уважаемый ученый, в настоящее время являющийся в России авторитетнейшим знатоком германской филологии, по моей просьбе изъявил согласие (за которое он позволит мне в этом месте печатно выразить ему мою глубокую признательность) взять на себя общедоступное изложение филологической характеристики памятника. Так что мне нет надобности останавливаться на ней в моем введении.
В настоящем очерке я ограничусь лишь необходимыми сжатыми указаниями.
Древнескандинавская (норвежская по своему племенному источнику) литература получила свое настоящее развитие в Исландии, колонизированной в IX–X вв. христианской эры, наряду с представителями других племен, и норвежскими выходцами, не желавшими подчиниться королевскому произволу объединителя Норвегии Гаральдра Гарфагра.
В XII веке положено начало местной исландско-норвежской письменности, основателем которой считается Ари Торгильссон (ум. 1148 г.), первый начинатель исландской историографии, а в известном смысле и всей прозаической литературы своих единоплеменников, достигшей в сравнительно короткий срок богатого расцвета. Обособленные на своем одиноком северном острове, лежавшем у границ тогдашнего обитаемого мира, не беспокоимые крупными внешними врагами, не подвергавшиеся — по крайней мере на первых порах — истребительным походам христианских фанатиков, беспощадно искоренявших все продукты народной языческой литературы у тех (южных) германских племен, на которые распространялась сфера их деятельности, — обитатели Исландии свободно могли пользоваться досугами долгих, почти полярных зим, чтобы записать перешедшие от предков повести о родных богах и героях, истории своих и норвежских вождей и королей, свои обычаи, верованья и народные законы. Древние исландские авторы оставили богатое прозаическое наследие, в которое входит, кроме произведений мифологического и фольклорного характера, множество исторических биографий (прежде всего норвежских королей, затем выдающихся вождей, а после принятия христианства в Исландии — епископов), также монографий, относящихся к истории Исландии, Норвегии, Дании и островных колоний, наконец, рассказы о путешествиях, об открытиях Гренландии и Северо-Американского материка, произведенных около 1000 г. отважными скандинавскими мореплавателями, и т. д. К этому времени относится ряд саг, описывающих судьбы отдельных исландских родов, повествуя о них в повседневно-реалистическом тоне, хотя и с примесью легендарных элементов, что побуждает Геринга назвать саги этого типа своего рода «историческими романами», служащими однако превосходным источником для изучения культурно-бытовых условий той эпохи1. Наряду с развитием историографической литературы надо упомянуть о других попытках научного исследования со стороны исландских представителей средневековой образованности: в области математики, астрономии, риторики, грамматики и возникавшей лингвистики. Переводная прозаическая литература Исландии также отличалась значительным богатством, включавшим среднеевропейские и греческие элементы, даже восточные влияния.
Поэтическая литература Исландии, выросшая на почве норвежской поэзии, далеко выдвинулась по своим результатам над первоначальным норвежским источником.
В Норвегии исследователи предполагают еще до IX века широкое развитие поэтического творчества, первоначально несомненно всецело остававшегося в области устной передачи, так как начало его относится к эпохе, предшествовавшей распространению письмен. Да и когда появились, перейдя на север от южных германских племен, письмена — древние рунические знаки (происхождение которых до сих пор еще не может считаться определенным с уверенностью, но по всей вероятности коренится отчасти в заимствовании и приспособлении знаков греческой и латинской азбуки, отчасти в видоизменении еще более древних, исконно германских письмен)2, даже и тогда они лишь изредка могли служить для записывания поэтических произведений, поскольку последние не представляли собою заклинаний. Надмогильные надписи и изречения, пометки на оружии и уборах, сообщающие имя собственника или мастера в следующем роде «Меня (меч) сделал такой-то», — вот на что обыкновенно употреблялись рунические письмена. Могк считает однако несомненным, что некоторые из древних песен были уже записаны и в руническую эпоху, хотя и высказывается против предположения Б. Ольсена, чтобы такие записи могли быть многочисленны и заключать не только песни, но и значительную часть прозаической литературы3.
Во всяком случае рунические записи песен до нас не дошли4. Сохранившиеся записи песен Эдды принадлежат уже эпохе, когда рунический алфавит был заменен новым, близко воспроизводившим латинский, что совершилось к XII веку в Исландии, где к тому времени развилась и процветала возникшая в норвежском отечестве исландцев народная поэзия.
Поэтические произведения норвежско-исландской литературы многочисленны и разнообразны. В числе их были и древние сказания о богах и героях, и дидактические стихотворения, и песни в честь современных авторам вождей и конунгов, прославлявшие их доблести, подвиги и победы; были и короткие стихотворения в виде отдельных строф, lausar vísur, вызванных впечатлением минуты и имевших разнообразное содержание — любовную лирику, эпиграммы, загадки и т. п.5 Те произведения, которые вошли в поэтический сборник, ставший известным под именем Эдды, стоят в известном смысле особняком в исландско-норвежской литературе; авторы их нам неизвестны; первоисточником их, несомненно, являлось первобытное народное творчество, безыскусственное, почерпавшее свое содержание из древней сокровищницы народного самосознания. Частью, быть может, некоторые из этих песен подвергались литературной переработке отдельных позднейших авторов; но первоначальные их элементы — сказания и мифы, составляющие их содержания — являются созданием безымянного вдохновения древнего племенного духа. Лица, впоследствии написавшие эти песни, были лишь поздними пересказчиками, а не авторами их. По духу своему и стилю эти песни отличаются от произведений тех более поздних скандинавских стихотворцев, которые нам поименно известны; видно, что они принадлежат иному кругу творчества. Прежде, однако, чем обратиться к их характеристике, надо сказать несколько слов о других, отличных от них, продуктах исландской литературы.
В то время как те древние песни, которые потомству суждено было узнать из сборника Эдды, еще переходили, видоизменяясь и перерождаясь, из уст в уста, продолжая свое постепенное поэтическое развитие, — в это же время развивалось и крепло в Исландии новое поэтическое творчество, уже не безымянное и коллективное, а имеющее своими носителями определенных авторов, — творчество литературное в более тесном смысле, — принадлежащее определенной категории лиц (куда мог попасть всякий, обладающий соответствующими способностями, от пастуха до короля, — но которая фактически не распространялась на всех) в противоположность древнему, не сосредоточивавшемуся в подобной категории, народному творчеству.
Связь с последним имелась, несомненно, и в литературных произведениях исторических исландских скальдов, но в гораздо меньшей степени и с меньшею непосредственностью, нежели в эддической поэзии.
Относительно литературы скальдов, общей по своему племенному источнику с песнями Эдды, но проникнутой иными принципами и отлившейся в иные формы, я ограничусь здесь лишь самыми сжатыми указаниями. Можно назвать ряд имен известнейших исландских скальдов6, оставивших крупное поэтическое наследие, сохранившееся частью и до наших дней. В X веке знаменитый Эгиль Скаллагримссон, Эйнар Скалагламм, Ульфр Уггассон, произведения которого носили известный архаический характер, сближающий их с произведениями старейших норвежских скальдов. В XI веке Гуннлаугр Ормстунга (Змеиный язык) и Сигѓватр Тордарссон, во всех отношениях выдающаяся личность, крупный поэт и образованный по тому времени человек, сподвижник и советник короля Олафа Святого, собравшего вокруг себя целую плеяду скальдов, а затем его сына Магнуса; затем Тораринн Лофтунга, Арнорр Ярласкальдр, Тйодольфр Арнорссон, один из придворных певцов короля Гаральда Гардради, который и сам обладал поэтическим дарованием, достаточно богатым и самобытным, чтобы признать этого энергичного завоевателя одним из наиболее выдающихся скальдов той эпохи. В XII веке, несмотря на заметный качественный упадок искусства скальдов, оно еще имело достаточное число представителей, из которых можно назвать Эйнара Скуласона, а также авторов стихотворной поэтики Háttalykill ярла Рогнвальда и Галльра Торариннссона. В конце XII века приходившая в упадок поэзия скальдов пережила эпоху нового краткого процветания благодаря произведениям Снорри Стурлусона, крупного исландского ученого, историка и автора знаменитой поэтики Háttatal — стихотворной, как и Háttalykill, и задающейся целью исчерпать все возможные виды и формы тогдашнего стихосложения. Снорри создал и ряд других поэтических произведений (песни, прославляющие короля Сверрира, и др.), но его следует признать скорее искусным версификатором, чем поэтом, хотя и настоящим мастером в области художественной прозы; несомненно, он по природе был гораздо более ученый-энциклопедист, нежели скальд, и ученый крупный, едва ли не первый настоящий историк средневековья, оставивший в своей Heimskryngla образец во всех отношениях выдающегося исторического повествования.
В XIII веке поэзия скальдов приходит в окончательный упадок.
Темы этой поэзии, в большом количестве образцов дошедшей до нас, отличались, как видно уже из предыдущего, значительным разнообразием: прославление вождей и королей, описание битв и в особенности морских походов, впоследствии христианские гимны и славословия христианским божественным личностям, дидактика, лирика, в том числе любовная, подчас памфлет, а также короткие, в несколько строк, стихотворения, сочиненные на всевозможные жизненные эпизоды — все это нашло в скальдической поэзии многообразное выражение. Характерным для этой поэзии является то обстоятельство, что в ней, почти с самого ее возникновения, а с течением времени все заметнее и сильнее — господствует такое соотношение между формою и содержанием, при котором на первом плане оказывается форма. Выбор эпитетов, построение фразы, взаимное соотношение метафор — играют главную роль, при чем возрастающее стремление к возможно большей изысканности осложняет стихотворную форму до такой степени, что содержание, по большей части несложное, совершенно стушевывается перед этой замысловатой оболочкой. Ритмы, довольно простые в древнейшей поэзии, различным образом развиваются и комбинируются, достигая большой сложности. Эпитеты становятся все вычурнее, метафоры нагромождаются одна на другую и переплетаются между собою, распространяясь на все образы, почти на все слова какого-нибудь стихотворения, так что в нем не оказывается почти ни одного слова, которое надо было бы понимать в прямом смысле: все они употреблены в переносном значении, при чем ближайший фигуральный смысл зачастую тоже оказывается метафорой, снова требующей разгадки, и т. д. Поэт, напр., называет змей «рыбами равнины »; сиг (sikr) есть вид рыбы, поэтому «сиг равнины » означает змею; драконы, змеи, согласно поверью, стерегут золотые сокровища и лежат на них, поэтому золото называется местопребыванием, «краем змей », отсюда «край сигов равнины » означает «край змей », т. е. золото. Далее, женщина украшает себя золотом, и поэтому обозначается словами «страна золота », а поставив вместо «золота» обозначающую его метафору, поэт говорит: «страна края сигов равнины », что означает «женщина ». Вдобавок слова не ставятся в их естественном порядке — laut lyngs sikiar — а делается соединение: lautsikiar lyngs, и связанные друг с другом слова не находятся рядом, а, так сказать, рассеяны по всему стихотворению, — в промежутки же между ними вставлены другие подобные же метафоры7. Трудно даже себе представить, какую невероятную запутанность вносят подобные риторические приемы в произведения скальдов. В стихотворениях, подобных цитируемому мною, оказывается головоломное нагромождение всевозможных образов и понятий — за исключением только тех, о которых на самом деле должно говориться в стихотворении — так как они скрываются за многосложными комбинациями метафор. Конечно, сложность не всегда одинаково велика; и надо помнить, что для современников скальдов было сразу понятно большинство тех метафор, которые приводят в недоумение теперешнего читателя. Для тогдашних ценителей, поэзия скальдов не обладала тою ребусообразною головоломностью, которую она получает в наших глазах. Но от этого она была не в меньшей степени искусственна и условна; и невозможно отрицать в ней ту гипертрофию стилистических украшений, то чудовищное развитие формы за счет содержания, которое всегда понижает художественную ценность произведения, — в особенности ценность общечеловеческую, выходящую за пределы данной эпохи и данной культурной среды.
Несмотря на отдельные положительные элементы поэзии скальдов, несомненно имеющиеся и в ней, в особенности у старших ее представителей (Эгиль Скалагримссон) — на красивые эпические черты, на яркое и самобытное вдохновение единичных образчиков более здорового творчества, на удачные лирические мотивы и меткие сатирические выходки, на выразительные афоризмы и глубокие подчас отголоски известного миросозерцания, характерного для соответствующей культурной эпохи — несмотря на все это, поэзия скальдов, в общем, представляет собою нечто в высшей степени искусственное и мало причастное настоящему искусству, продукт известного литературного жонглерства, доведенного порою до высокого технического совершенства, но редко заключающего в себе те жемчужины духа, которые во все времена составляют принадлежность истинной поэзии. С культурно-исторической точки зрения, продукты этой литературы в высшей степени интересны; как произведения мировой поэзии — они, за единичными исключениями, не поднимаются выше уровня посредственности8.
Совершенно иным духом, иными приемами творчества веет от тех безымянных древних песен, посильная передача которых на русский язык является задачею настоящего труда.
Именно к XII веку (к концу его или началу XIII), когда поэтическое творчество скальдов постепенно вырождалось и угасало — относится первая, не сохранившаяся до нашего времени запись песен Эдды. Сохранились лишь списки с этой записи, из которых самый древний, Codex Regius, принадлежит вероятно концу XIII века. Что и оригинальная рукопись XII века была именно запись (а не созданное в ту эпоху произведение) — давно с полною несомненностью установлено исследователями Эдды. Только относительно некоторых отдельных песен можно предполагать, что оне сложились приблизительно в эпоху составления сборника, этой эпохе могут принадлежать также интерполяция, в особенности прозаические вставки, введенные местами в древние песни, дополняемые и поясняемые ими. В общем же, Эдда — сборник старых, различных по авторам, по времени и месту возникновения, песен.
Своим названием Эдда — подобно некоторым другим выдающимся произведениям мировой литературы9 — обязана недоразумению.
В 1643 году исландский епископ Бринйольф Свейнсон нашел рукопись (пергамент), принадлежавшую второй половине XIII в. и заключавшую двадцать девять эпических песен, заимствованных из более древнего сборника, того самого, о котором говорилось выше, относившегося к концу XII века и утраченного. Ряд отрывков из этих песен приводится в виде цитат в прозаическом изложении мифологических и героических преданий, принадлежащем Снорри Стурлусону и вместе с его Háttatal носящем общее название «Edda» — что́, вероятно, означало: «Поэтика» или нечто аналогичное. Бринйольф отнес это заглавие к тем мифам и сказаниям, которые передаются у Снорри; и, решив, на основании приводимых последних строф, что источником Снорри послужила вновь открытая безымянная рукопись — назвал эту рукопись тоже «Эдда». Бринйольф же решил, что составителем (если не автором) сборника должен был быть не кто иной, как знаменитый исландский ученый Сэмундр Мудрый (1056–1133), Saemundr Sigfússon enn fróþe, известный своими путешествиями по Европе, своими не дошедшими до нас историческими трудами и широкими познаниями, а также быстро сложившеюся фантастическою репутацией чудодея и волшебника. Поэтому Бринйольф озаглавил найденный сборник: «Эдда Сэмундра Мудрого». Новейшие исследования выяснили с полною несомненностью, что Сэмундр не имел решительно никакого отношения к рукописи, приписана она ему была без всяких оснований — просто потому, что легендарная слава Сэмундра давала точку опоры «всегда господствующему в научных кругах10 стремлению приписывать крупные безымянные произведения какому-нибудь историческому или даже мифическому автору».
Таким образом «Эдда Сэмундра » — на самом деле очевидно и не Эдда, и не Сэмундра. Но если имя Сэмундра теперь уже можно считать отброшенным, то название Эдды укоренилось с незыблемою прочностью, и даже в большей степени связалось с найденною Бринйольфом рукописью, чем с действительно носящею это заглавие Эддою Снорри. Обыкновенно, когда говорится просто «Эдда» — подразумевается не Эдда Снорри, а другая, которую иногда также обозначают названием «Старшей или Стихотворной Эдды» (в отличие от «Младшей» или прозаической, как называют Эдду Снорри).
Старейшим и наиболее ценным списком Эдды является найденная Бринйольфом рукопись, получившая название Codex Regius и находящаяся в Кор. Копенгагенской Библиотеке. Относительно других списков, а также позднейших печатных изданий Эдды — читатель найдет общие сведения в Указателе литературы, и в статье Ф. Брауна.
Как сказано, Эдда представляет собою сборник поэтических произведений: сказаний о богах и древних героях.
Вопреки прежней теории, считавшей эти сказания продуктом обще-северного народного творчества и относившей их возникновение к эпохе между 400 и 800 гг., новейшие исследователи признают их созданием исключительно древнескандинавского творчества; наиболее ранние из них относят к IX веку, большинство к X, а некоторые даже к более поздней поре. Разумеется, этому нисколько не противоречит то обстоятельство, что в Эдде фигурируют мифические и сказочные мотивы, принадлежащие глубочайшей древности — уже не только общескандинавской, но и общегерманской, даже обще-арийской. Самые песни принадлежат скандинавскому миру; сюжеты их зачастую получены от других германских племен. Народные предания могли целыми столетиями странствовать из уст в уста, пока не закрепились окончательно в форме песни. Если не подлежит сомнению, что эти песни, отделенные друг от друга вековыми промежутками, не могли быть созданием одного автора — то многие данные говорят в пользу того, что некоторые из них были в свое время продуктом индивидуального литературного творчества. Такова, напр., «Песнь об Альвиссе», где искусственность построения, выдержанность плана и техническое мастерство выполнения заставляют предполагать единоличного автора. Напротив, другие песни (Песнь о Тримре, например) архаичностью, наивностью замысла, эпическим спокойствием и ровностью тона, подчас и первобытною грубостью деталей — побуждает видеть в них элементы старейшего народного творчества, лишь пересказанные, быть может, устами позднейшего певца. Наконец, возможна и коренная обработка единичным автором мотива, заимствованного из народной поэзии. Так, резко заметное соединение народного и литературного элемента представляет собою, по моему мнению, Песнь о Ѓимире, где крайне простой и наивный, местами почти нескладный древний миф вдвинут в рамки уже вполне определившегося явно-искусственного, даже слегка манерного литературного стиля.
При всем своем разнообразии, песни Эдды имеют, до известной степени, общее содержание. За исключением немногих произведений дидактического характера (Hǫvamǫl), это — поэтические повествования о древних героях и о богах.
Своеобразный, оживленный и красочный мир открывается нам в этих песнях: сжато, но сильно и правдиво очерченные образы, яркие характеры, полные драматизма конфликты личностей и страстей в божеском и человеческом существовании, трагические повести победы и гибели, в том числе величавая эпопея о мировых судьбах, о возникновении и разрушении мира, в котором непрестанно осуществляется борьба между разрушительными силами первобытного хаоса и воплощенными в богах началами устроения и гармонии — все это на фоне суровой мощной северной природы, населенной бесконечным множеством таинственных стихийных обитателей, и исполинских чудовищ, и нежных ласковых духов… Один из новейших исследователей скандинавской древности Александр Бугге11 в удачных выражениях характеризует типичные черты Эдды: «Это поэтическое произведение, которое по глубине мысли и ясности в изображении человеческого, по драматической сжатости действий — стоит на одной высоте с благороднейшими созданиями искусства этого типа, какие существуют. Здесь над нами не раскидывается, как в бессмертном эпосе Гомера, вечно радостное, ясное, безоблачное небо; мы не плывем, в сиянии «Зари с розовыми перстами», по тихим волнам «пурпурного моря» мимо цветущих берегов, населенных прекрасными, гармоническими людьми. Здесь нет роскошного девственного леса образов, тропической фантазии индийского героического эпоса. Здесь нет дикости и кипящих страстей ирландских сказаний… В этих песнях как бы звучит битва — где мечи встречаются с мечами, где клинки как молнии разрезают воздух; все резко и сжато; везде обмен слов и драматическое движение — нет пространных картин, длинных описаний, нет замедляющих отступлений, как почти во всех эпических произведениях… Образы словно изваяны резцом, они стоят перед нами, выпуклые и полные жизни»…12
Для Эдды в высшей степени характерна эта жизненность, яркость и ясность, резко отличающие ее от таких, проникнутых мистической фантастикой, произведений, как некоторые индийские поэмы и некоторые кельтские сказания. В самых сказочных элементах Эдды всегда проявляется известный здоровый реализм, органическая близость к живому человечному бытию. По этому поводу я позволю себе повторить здесь сказанное мною в другом моем труде и об эпическом мире Эдды, столь не похожем на призрачную, туманную обстановку мистических легенд позднейшего христианского средневековья — которую иногда несправедливо навязывает мнение читающей публики и языческим германским преданиям, проникнутым совершенно иным духом:
Это мир реальной жизни, мир подчас грубой, но могучей человечности, здоровой силы и буйных страстей, мир деятельной воли и мужества.
Удары боевых мечей об крепкие брони, гордый бег корабля к чужим берегам за добычей и славой, шипение пенного меда в тяжелых заздравных рогах, скрип зерна под увесистым ручным жерновом — вот образы и обстановка этих сказаний: битвы, походы, тяжелый труд, опасные охоты, шумные пиры… Все сильно и ярко, все дышит жизнью.
Боевые раны до костей, праздничные здравицы допьяна; струны, лопающиеся под рукой вспылившего певца, кольчуга, разрывающаяся от порывистого дыхания разгневанного витязя… Громкий голосистый хохот вместо мистической улыбки полупризрачных героев средневековой легенды; яркий свет и вольный воздух вместо трепетного сумрака, наполненного ладанным дымом средневекового храма. Бесстрашное, презирающее смерть мужество, суровая доблесть и бодрая жизнерадостность; миросозерцание в высшей степени положительное и деятельное; и, как идеал посмертного блаженства — не туманные чертоги расплывчатого созерцательного рая, а крытая золотыми щитами Валгалла, где властитель богов наделяет своих избранников добрым оружием и ежедневно водит их в битву, чтобы после жаркого боя вернуться в светлый чертог для веселого пира, для песен и мудрых бесед…
Конечно, элемент отвлеченной сознательности существует и в этом мире: в загадочных прорицаниях древних ведуний, в вещей мудрости Норн и Одина.
Глубина и сложность не чужды этой мудрости, в особенности там, где дело касается вечных мировых тайн, происхождения и участи миров. Но в этих глубоких и сложных созданиях германского духа — на первом плане не мистические фантазии, а твердая, последовательная, логичная мысль, ищущая истины. И отвлеченная мировая философия (подразумевая под философией, конечно, не науку, а известное идейное построение, создавшееся из тогдашних взглядов на Вселенную и божество или божества) уравновешивается богатым запасом практической жизненной мудрости — ясной, трезвой, мотивированной. Даже в религиозной области мистицизм почти совершенно чужд древнегерманскому язычеству: культ и обрядность просты, доступны каждому, нет специального класса жрецов, хранящих тайну божественного откровения13. Всякий полноправный член народной общины сам приносит жертвы богам и совершает обряды. Разумеется, в обрядах есть символика, в верованиях есть элементы таинственного; но то и другое не на первом плане, общий тон мировоззрения остается реальным и простым. Волшебное и сверхъестественное фигурирует в германских преданиях довольно умеренно и всегда с сильным реалистическим колоритом. Символическая подкладка некоторых саг отличается, по большей части, строгою простотою, очень далекою от той фантастической запутанности, какая характеризует, например, легенды древнего Востока.
Излишне распространяться о том, какой богатый материал дает северный эпос для характеристики не только языческого миросозерцания древних германцев, но и вообще культурной оболочки древнегерманского мира во всех ее формах и проявлениях; не только о заоблачном существовании богов в их светлых горних чертогах, но и о повседневной, обычной, земной жизни людей с ее убожеством и благополучием, с ее горестями и радостями.
Из этих сжатых, по большей части отмеченных драматическим колоритом песен, мы знакомимся не с одними образами и характерами богов, героев, исполинов, — но и с обстановкою германских жилищ той эпохи, в которую возникли песни, с оружием, утварью, одеждой, с устройством кораблей и охотничьих приспособлений, с обычаями и поверьями, с правилами домашнего обихода и предписаниями народной врачебной науки, — словом, со всем материальным укладом жизни и также с ее духовными, религиозными и правовыми основами. Мы знакомимся отчасти и с ландшафтами стран, где возникли песни — с норвежскими лесами, скалами и фьордами, с исландскими вулканическими скалами и скудными порослями, а прежде всего и больше всего: с морем, настоящею родиною древних викингов, которую они умеют описывать с большим богатством красок, с большею силою и красноречием, нежели что-либо другое в природе…
Эпоха, в которую возникают — еще не песни Эдды, но эпические мотивы этих песен — это VI–VIII вв. христианской эры. История северных племен в эту пору почти совершенно скрыта от взора исследователей. Только догадки позволяют говорить о крупных народных передвижениях, о взаимном трении племен — эти условия, везде сопутствовавшие появлению древнего народного эпоса, несомненно имели место и в данном случае. Исторически закреплен свидетельством Прокопия обратный переход северно-германского племени Герулов от Карпатских гор в Скандинавию в начале VI века; это народное движение могло занести на север мотивы готских преданий об Эрманарихе и Дитрихе (Теодорихе). Около этой же поры вероятно проникли в скандинавский мир южные сказания о Зигфриде (на севере: Сигурдр) и Нифлунгах, о кузнеце Виланде (Вöлундр), о битве на полях Каталаунских и т. д. — из уст франков, впоследствии отделенных саксами от северно-германских племен, постепенно обособившихся от других ветвей германской расы и в этом обособлении, как указано выше, счастливо сохранивших часть сокровищницы мифа и фольклора, почти всецело утратившейся на юге.
От этой древнейшей поры не осталось ни имен, ни произведений; но несомненно, что в эту эпоху уже возникло поэтическое зерно позднейших эддических песен, первобытные художественные повествования о героях и богах.
Настоящим образом слагались эти песни уже в историческое время, в IX веке, в эпоху викингов. И тогда они не писались еще, а устно передавались от поколения к поколению, постепенно принимая законченный облик. Родиною песен Эдды считается Норвегия — за оговоркою, относящеюся к единичным побочным влияниям.
Время, когда нарождаются эти песни — бурное, боевое время; его наполняют, правда, уже не грандиозные, стихийные перевороты эпохи переселения, но местные племенные распри, острые, напряженные. Древний родовой строй с его своеобразным патриархальным демократизмом борется против возникающего своевластия отдельных вождей, мелких королей, наполняющих всю страну раздорами и смутами — сталкиваясь с свободолюбивыми представителями прежнего строя, с вольными норвежскими землевладельцами и приводимые взаимным соперничеством к кровавым распрям между собою. Гаральдр Гарфагр, объединитель Норвегии, положил конец этой войне мелких деспотов; и положил начало единоличному произволу норвежских конунгов, от которого независимые духом сторонники старой свободы стали спасаться в Исландию.
Богатые, интенсивные силы бродили в тот век в норвежском племени. Самым ярким, получившим всемирно историческое значение проявлением этих сил были морские походы викингов. Огромною энергиею и предприимчивостью должны были обладать эти люди, чтобы пускаться за добычею и приключениями в отдаленнейшие моря — на своих примитивных судах (полу-парусных, полу-весельных), без карт, без планов, без компасов или каких-либо подобных инструментов, без лоцманов на месте прибытия (раз они являлись туда в качестве врагов); объездив Северное море и Балтийское море, отправляться в неведомый путь по Атлантическому океану, чтобы оттуда проникнуть в Средиземное море. Не только до Италии и до Греции, но до самого Иерусалима добирались эти бесстрашные мореходы; на западе они открыли североамериканский материк, на севере Гренландию и ряд мелких островов.
Отчаянная смелость, железная выносливость и независимое, строптивое самосознание уверенных в своей силе бойцов; своеобразная «пригодность на все руки», благодаря которой один и тот же человек умеет и ковать оружие, и коптить окорока, и тачать обувь, и играть на арфе, и варить пиво, а иногда даже подписывать начальную букву своего имени — и кроме того, конечно, умеет, как это должен уметь всякий, владеть оружием; наряду с этим первобытная яркая впечатлительность и необузданность — вот типичные черты скандинавского воителя эпохи викингов14.
Воинственный характер этого века своеобразно отразился в древнескандинавском языке. В богатом древнескандинавском словаре оказывается удивительное обилие слов для обозначения оружия (меч, напр., называется «hjǫrr», glaþil», «sax», «sverþ», и т. д.) и множество метафор и эпитетов, заимствованных из боевого обихода. Большинство собственных имен, как мужских, так и женских, связаны этимологически с боем, битвой, оружием. Слова «hildr», «gunnr» — война, бой — являются распространеннейшими элементами женских имен. Слово sigr «победа» — служить для образования целого множества имен мужских и женских15. Битва была священным делом, — желанным, угодным богам. В бою находил себе простор избыток жизненной мощи и проявлялась древняя доблесть — в делах суровых и кровавых, но закалявших крепость тела и духа.
Песни Эдды создавались в эпоху борьбы, движения, могучего размаха сил — и отсюда этот живой дух, проникающий ее, эта напряженность, яркость, выпуклость, о которой говорилось выше. Эта эпоха была проникнута мощным индивидуализмом: сильные характеры в ней выделялись и властвовали, личности часто отливались в очень своеобразные формы, они не нивелировались обществом, не подгонялись к известным условиям — а если условия были не по ним, эти люди, недолго думая, разрубали мечом все заграждения, возникавшие на их пути. Древние скандинавские саги (безразлично, исторического или легендарного содержания) переполнены образами в высшей степени самобытных, своеобычных людей, по-своему устраивавших свою жизнь, и почти всегда предпочитавших умереть, нежели поступиться в чем-либо своею индивидуальностью. И по отношению к богам древние обитатели Скандинавии ведут себя так же независимо, как по отношению к людям. Не существует обособленного сословия жрецов, всякий полноправный воин может приносить жертвы и совершать обряды — молиться как и где ему угодно, когда угодно и кому угодно; или не молиться вовсе. Наряду с этим — неумолимая строгость в исполнении долга чести — в верности слову, обету, обязанности кровной мести, в верности вождю или названному брату; гордая любовь к славе и презрение к смерти. Этот самобытный, подчас своевольный и мятежный дух древних скандинавских воителей наложил свою печать на образы Эдды. Тот же дух жил и в норвежских выходцах, населивших Исландию, где окончательно создалось и увековечилось большинство песен Эдды. Там, в более спокойных исторических условиях только кристаллизировалось, упрочилось в поэтических образах Эдды то, что кипело, бродило, бушевало в норвежской отчизне. Говоря о художественном и культурно-историческом значении Эдды, нельзя обойти молчанием ту в высшей степени своеобразную и столь же рискованную теорию, которую выдвинул на этот счет известный ученый С. Бугге, оспаривающий национальную подлинность Эдды и попытавшийся показать16, что чуть ли не весь пантеон мифологических образов и весь цикл сказаний, заключающихся в Эдде — на самом деле вовсе не является продуктом древнегерманского мировоззрения, а лишь переработанным до неузнаваемости результатом заимствований из христианских легенд и из классической эллино-римской литературы. Заимствования эти совершены, будто бы, скандинавскими витязями во время их завоевательных походов в VIII веке на Британские острова, где среди местных (ирландских) жителей хранилось, якобы, достаточно богатое наследие христианской и эллино-римской культуры.
Против этой теории, развитой дальше в том же направлении Эл. Гуго Мейером17, справедливо высказались серьезные исследователи Эдды и германских древностей. Геринг удачно суммирует (в своем введении к немецкому переводу Эдды) главные соображения, делающие совершенно недопустимой подобную гипотезу. «Если бы последняя была верна», говорит он, «то те ирландцы, от которых викинги почерпали свои сведения, должны были бы обладать капитальнейшими познаниями не только в латинской, но и в значительной части греческой литературы, знать во всех подробностях содержание гомеровского эпоса и сочинений Виргилия, кроме того знать длинный ряд старых мифологов, схолиастов и комментаторов, Гигина, Дареса, Диктиса, Апполодора и Сивиллины книги, затем наряду с Библией — книгами Ветхого и Нового Завета — еще и все неисчерпаемое море апокрифической литературы и т. д., и т. д. Одним словом, эти ирландцы должны были обладать такою же ученостью, как сам С. Бугге; и вдобавок беспрестанно пускать в ход всю эту ученость при своих разговорах с северными пиратами (которые ведь отнюдь не с образовательною целью совершали набеги на Британию). Далее, теории Бугге противоречит то обстоятельство, что у старейших норвежских скальдов IX в. 18 мы находим ту же, вполне развитую мифологию, что и в песнях Эдды; невозможно, чтобы это развити