Александр Мирер. Главный полдень
Книга первая
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, РАССКАЗАННАЯ АЛЕШЕЙ СОКОЛОВЫМ *
Утро. Федя-гитарист
В тот день с утра было очень жарко и солнечно. От жары я проснулся
рано, позавтракал вместе с матерью и рано, задолго до восьми, пошел в школу.
Помню, как на проспекте сильно, терпко пахло тополевыми чешуйками, и липы
были дымные, светло-зеленые, и солнце горело в витринах универмага. Дверь
магазина была заперта, но Федя-гитарист уже сидел на ступеньках со своей
гитарой и жмурился. Я еще подумал, что на молокозаводе кончилась ночная
смена и Федя прямо с работы явился ка свидание с Неллой, продавщицей из
обувной секции. Я прошел по другой стороне улицы, свернул за угол, к школе,
и тогда уже удивился - не такой он человек, Федя, чтобы сидеть и ждать. Он
лучше встретит девушку около дома и проводит с громом, с гитарой - э-эх,
расступись!... Он такой парень. Утро, вечер - ему все нипочем. Я думал о нем
и улыбался, потому что мне такие люди нравятся. Потом я стал думать, удастся
ли днем, после школы, накопать червей для рыбной ловли.
Я прошел по пустой лестнице, положил портфель и посмотрел в окошко.
Федя-гитарист по-прежнему сидел на ступеньках универмага и держал на
вытянутых руках гитару. Понимаете? Он ее рассматривал и хмурился: что это
мол, за штука? Пожал плечами. Взял несколько аккордов и еще раз пожал
плечами. Потом он стал притопывать ногой и с удивлением смотрел на свой
ботинок, заглядывая сбоку, на петушиный манер, - гитара ему мешала.
Я опять заулыбался - наш знаменитый гитарист будто заново учился играть
на гитаре. Выдумает же - забавляться так чудно и в такую рань!
Минуты через две-три у универмага появился заведующий почтой. Федя его
окликнул. Мне через стекла не было слышно, что сказал Федя-гитарист, но
заведующий почтой свернул и подошел к ступенькам.
И тогда произошло вот что. Заведующий сделал неверный шаг, двумя руками
схватился за грудь, сразу выпрямился, опустил руки и зашагал дальше, не
оглядываясь. Через полминуты стеклянная дверь почты открылась, заведующий
скрылся за ней, а потом до меня долетел резкий стук закрывающейся двери.
Федя сидел, словно ничего не произошло, и постукивал по гитаре костяшками
пальцев. А я уж смотрел на него во все глаза: что он еще выкинет? На улице
стало людно - шли служащие на работу, из подъездов выскакивали ребята и
мчались к школьному подъезду. До звонка оставалось всего пять минут. Степка,
торопясь, сдувал с моей тетради задачки по геометрии. Я смотрел, значит,
целых полчаса, а Федя все сидел, опустив гитару к ноге, и равнодушно
жмурился на прохожих. И вдруг он поднял голову... Тяжко подрагивая при
каждом шаге, к почте торопился седой, грузный телеграфист, важный, как
генерал. Он всегда проходил мимо в это время, всегда спешил и перед угловой
витриной универмага смотрел на часы и пытался прибавить шагу. Он весит
килограммов сто, честное слово! Именно его Федя выбрал из всех прохожих и
что-то ему говорил, просительно наклоняя голову. Тот обернулся - даже его
спина, туго обтянутая форменной курткой, выражала недовольство.
Я приподнялся. Старый телеграфист будто налетел на невидимую веревку.
Нырнул всем корпусом, просеменил и остановился, схватившись обеими руками за
грудь. Я думал, он упадет. Гитарист равнодушно смотрел на свой притопывающий
ботинок, не приподнялся даже, скотина такая! Старик же мог насмерть
разбиться о ступеньки. К счастью, он не упал - выпрямился и как будто взял у
гитариста что-то белое. И сразу пошел дальше прежней походкой. Хлопнула
дверь почты, только солнце уже не блеснуло в стекле. А Федя-гитарист встал и
пошел прочь.
Гитара осталась на ступеньках.
Я оглянулся - учителя еще не было - и прыгнул через скамьи прямо к
двери. Кто-то вскрикнул:
"Ух!" - я вылетел в коридор и ходом припустился вниз, торопясь
проскочить мимо учительской, чтобы вдруг случайно не встретиться с Тамарой
Евгеньевной.
Звонок заливался вовсю, когда я выбежал из подъезда. Улица казалась
совсем другой, чем сверху, и гитары не было на ступеньках универмага. Я
пробежал вперед, на газон между тополями, и увидел совсем близко Федю - он
успел вернуться за гитарой и опять отойти шагов на двадцать. Черный лак
инструмента отражал все, как выпуклое зеркало на автобусах: дома, деревья,
палевый корпус грузовика, проезжающего мимо. И меня, а рядом со мной кого-то
еще. Я оглянулся. Рядом со мной стоял Степка, совершенно белый от волнения.
Такси
- Ты что? Тревога? - спросил Степка.
- С ним что-то неладно. - Я кивнул на спину гитариста.
- С Федором? А тебе-то что за дело? Ну и псих...
Я не знал, как быть. Мы торчали посреди улицы, где любой учитель мог
нас взять на карандаш и завернуть обратно в школу. А гитарист удалялся по
проспекту вниз, к Синему Камню - это у нас поселок так называется, два
десятка домов за лесопарком. Тут выглянула из школы техничка тетя Нина, и
мы, как зайцы, дунули через улицу.
Гитарист неторопливо вышагивал по длинным полосам тени, здоровался со
знакомыми, встряхивал чубом. Мы шли за ним. Зачем? Я этого не знал, а Степка
тем более. Он взъерошился от злости, но вел себя правильно - шел рядом и
молчал. Так мы прошли квартал, до нового магазина "Фрукты - соки", перед
которым стояло грузовое такси. Оно тоже было новое. Взрослые на такое не
обращают внимания, а мы знали, что в городе появились два новых грузовых
такси, голубых, с белыми полосами и шашками по бортам и с белыми надписями
"таксомотор". Сур нам объяснил, почему "таксомотор": когда автомобили только
появились, их называли "моторами". Так вот, одно из новых такси красовалось
у тротуара и уютно светило зеленым фонариком. Мордастый водитель сидел на
подножке, насвистывал Федину любимую песню "На Смоленской дороге снега,
снега...". Мы видели по гитаристовой спине, что он и такси заметил, и
водителя, и свою "Дорогу" услышал и узнал отлично. Он небрежно вышагивал -
высокий, поджарый, в черных брюках и рубашке и с черным инструментом под
мышкой. Конечно, водитель с ним поздоровался. Федя остановился и сказал:
- А, привет механику!
Я подхватил Степку за локоть, и мы прошли мимо и остановились за
кузовом машины. Степка молча, сердито выдернул локоть. Машина дрогнула,
завизжал стартер... Я пригнулся, заглянул под машину и увидел ногу в черной
штанине. Нога поднималась с земли на подножку. Это гитарист садился в
кабинку.
"Давай", - сказал я, и мы разом ухватились за задний борт, перевалились
в кузов, под брезентовую крышу, пробежали вперед и сели на пол. Спинами мы
прижимались к переднему борту, и нас не могли заметить из кабины. И машина
сразу тронулась. Пока она шла тихо, я рискнул приподняться и заглянуть в
окошечко - там ли Федя. Он был там. Гриф гитары постукивал о стекло.
Я прижал губы к Степкиному уху и рассказал о заведующем почтой,
телеграфисте и вообще о Фединых фокусах. Машина ехала быстро. На ухабах нас
било спинами и головами о доски борта. Поэтому, может быть, посреди рассказа
я стал сам с собой спорить. Сказал, что я дурень и паникер и напрасно втянул
Степку в историю. Конечно, Федя вел себя очень странно, да какое наше дело?
Он вообще чудной. А я паникер.
Степка убрал ухе и сморщился. Он моей самокритики не выносит. Он
показал, как играют на гитаре, и прошептал:
- А это он что - разучился? Ты видел, чтобы он гитару забывал?
Я зашептал в ответ, что после ночной смены можно голову позабыть, а не
гитару. Что Феде просто надоело ждать Нелку. Он сидел, ему было скучно, и он
шутил со знакомыми. Например, так: "А почту вашу ограбили". Почтари - будь
здоров! - хватались за сердце. Потом он решил поехать Нелке навстречу,
воспользовался своей популярностью и поехал на грузовом такси. Нормальное
поведение. Друзей у него в городе каждый третий. Ну каждый пятый, не
меньше...
- К Нелке поехал? - сказал Степка. - Она живет в обратной стороне
вовсе. - Он подумал и добавил: - Хороши шуточки! А с гитарой на завод не
пускают.
- Его везде пропустят.
- Это молокозавод, - сказал Степка. - Там чистота и дисциплина. А ты -
идиот.
Я все-таки рассердился:
- Ну, паникер, ну, шпионских книжек начитался, но почему я идиот?
- Потому. Федька вчера выступал в совхозе, в ихнем клубе. Загулял,
наверно. А ты - лапша. Начал дело - доведи его до конца.
- Вот сам и доводи до конца, - окрысился я и полез к заднему борту,
чтобы спрыгнуть, но в эту секунду по кузову забарабанили камешки, машина
резко прибавила скорость, - кончился город, пошло шоссе. Мы слышали, как
смеются в кабине те двое, а машина летела, как реактивный самолет.
Приходилось ехать дальше. Мы в два счета проскочили стадион, сейчас будет
подъем, и там спрыгнем... В-з-з-з! - внезапно провизжали тормоза, машина
встала, и мы ясно услышали голос гитариста:
-... Пилотируешь, как молодой бог. Будь здоров!
- Да что там! - говорил водитель. - Будь здоров!
Степка влепил кулаком себе по коленке... Здесь, на юру, из машины не
вылезешь - кругом поле. Но гитарист небрежно сказал:
- А поехали со мной, механик... Здесь рядом. Покажу такое - не
пожалеешь.
Степка развел и сложил ладони: ловушка, мол... Я кивнул. Мы ждали,
выкатив глаза друг на друга. Удивительно был прост этот "механик"! Он только
проворчал:
- Поехать, что ли... Не сядем?...
Дверца хлопнула, машина прокатилась до лесопарка и свернула на
проселок.
Нас кидало в кузове, пыль клубами валила сзади под брезент. Зубы
лязгали. Я чихнул в живот Степке. Но машина скоро остановилась.
- Пылища - жуть, - произнес Федин голос. - Топаем, механик?
Водитель не ответил.
- Э, парень, да ты чудак! - весело сказал Федя. - Сколько проехал,
полста метров осталось... Ленишься? Езжай тогда домой.
- На "слабо" дураков ловят, - прошептал Степа.
Водитель шел неохотно, оглядывался на машину. Место было подходящее для
темного дела - опушка елового питомника. Елочки здесь приземистые, но густые
и растут очень тесно. Сначала скрылся за верхушками русый хохол гитариста,
потом голова шофера в грязной кепке.
Мы спрыгнули в пыль, переглянулись, пошли. По междурядью, по мягкой
прошлогодней хвое. Впереди, шагах в двадцати, был слышен хруст шагов и
голоса.
Еловый пень
Междурядье было недлинное. Еще метров пятьдесят - и откроется круглая
полянка. Туда и вел Федя таксиста, причем их аллейка попадала аккуратно в
середину поляны, а наша как бы по касательной, вбок. Я было заторопился, но
Степан махнул рукой, показывая:
"Спокойно, без спешки!".
Эх, надо было видеть Степку! Он крался кошачьим шагом, прищурив рыжие
глаза. Мы с Валеркой знали, и Сур знает, что Степка - настоящий храбрец, а
что он бледнеет, так у него кожа виновата. На этом многие нарывались. Видят
- побледнел, и думают, что парень струсил, и попадают на его любимый удар -
свинг слева.
Значит, Степка, такой белый, что хоть считай все веснушки, и я - мы
проползли последние два-три метра под еловыми лапами и заглянули на поляну.
Солнца еще не было на поляне. Пробивались так, полосочки, и прежде
всего я увидел, как в этих полосах начищенными монетами сияют ранние
одуванчики. Две пары ног шагали прямо по одуванчикам.
- Ну вот, друг мой механик, - говорил Федя. - Видишь ли ты пень?
- Вижу. А чего?
- Да ничего. Замечательный пень, можешь мне поверить.
- Пе-ень? - спросил шофер. - Пень, значит... Так... Пень... - Он
булькнул горлом и проревел: - Ты на него смотреть меня заманил... балалайка?
- А тише, - сказал Федя. - Тише, механик. Этого пенечка вчера не было.
Се ля ви.
- "Ля ви"? - визгливо передразнил шофер. - Значит, я тебя довез. А кто
твою балалайку обратно понесет? - заорал он, и я быстро подался вперед,
чтобы видеть не только их ноги. - И кто тебя обратно понесет?
Федя сиганул вбок, и между ним и шофером оказался тот самый пень. Шофер
бросился на Федю. Нет, он хотел броситься, он пригнулся уже и вдруг охнул,
поднял руки к груди и опустился в одуванчики. Все было так, как с двумя
предыдущими людьми, только они удерживались на ногах, а этот упал.
Впрочем, он тут же поднялся. Спокойно так поднялся и стал вертеть
головой и оглядываться. И гитарист спокойно смотрел на него, придерживая
свою гитару.
Я толкнул локтем Степана. Он - меня. Мы старались не дышать.
- Это красивая местность, - проговорил шофер, как бы с трудом находя
слова.
Гитарист кивнул. Шофер тоже кивнул.
- Я - Угол третий. Ты - Треугольник тринадцать? - проговорил гитарист.
Шофер тихо рассмеялся. Они и говорили очень тихо.
- Он самый, - сказал шофер. - Жолнин Петр Григорьевич.
- Знаю. И где живешь, знаю. Слушай, Треугольник... - Они снова
заулыбались. - Слушай... Ты водитель. Поэтому план будет изменен. Я не успел
доложить еще, но план будет изменен без сомнения...
- Развезти эти... ну, коробки, по всем объектам?
- Устанавливаю название: "посредник". План я предложу такой - отвезти
"большой посредник" в центр города. Берешься?
Шофер покачал головой. Поджал губы.
- Риск чрезвычайный... Доложи, Угол три. Я - как прикажут...
Степка снова толкнул меня. Я прижимался к земле всем телом, так что
хвоя исколола мне подбородок.
- Меня Федором зовут, - сказал гитарист. - Улица Восстания, пять,
общежитие молокозавода. Киселев Федор Аристархович.
Шофер ухмыльнулся и спросил было:
- Аристархович? - Но вдруг крякнул и закончил другим голосом: - Прости
меня. Эта проклятая... ну как ее... рекуперация?
- Ассимиляция, - сказал гитарист. - Читать надо больше, пить меньше. Я
докладываю. А ты поспи хоть десять минут.
Они оба легли на землю. Шофер захрапел, присвистывая, а Федя-гитарист
подложил ладони под затылок и тоже будто заснул. Его губы и горло попали в
полосу солнечного света, и мы видели, что под ними шевелятся пятна теней. Он
говорил что-то с закрытым ртом, неслышно; он был зеленый, как дед Павел,
когда лежал в гробу. Я зажмурился и стал отползать, и так мы отползли
довольно много, потом вскочили и дали деру.
Далеко мы не убежали. У дороги, у голубого грузовика, спокойно
светящего зеленым глазком, остановились и прислушались. Погони не было.
Почему-то мы оба стали чесаться - хвоя налезла под рубашки или просто так, -
в общем, мы боялись чесаться на открытом месте и спрятались. Рядом с
машиной, за можжевельником. Эта часть лесопарка была как будто нарочно
приспособлена для всяких казаков-разбойников: везде либо елки, либо сосенки,
можжевельник еще, а летом потрясающе высокая трава.
- Дьявольщина! - сказал Степка. - Они видели нас... Ох как чешется.
- Они - нас? И при нас все говорили?
- Ну да, - сказал Степка. - Они понарошку. Чем нас гнать, отвязываться,
они решили мартышку валять. Дьявольщина!... Чтобы мы испугались и удрали.
- Хорошо придумано, - сказал я. - Чтобы мы удрали, а после всем
растрезвонили, что шофер Жолнин - "Треугольник тринадцать". Тогда все будут
знать, что он сумасшедший или шпион. Т-с-с!...
Нет, показалось. Ни шагов, ни голосов. Через дорогу, у обочины, тихо
стоял грузовик. Солнце взбиралось по колесу к надписи "таксомотор".
- Да, зря удрали, выходит, - прошептал Степка.
Зря? Меня передернуло, как от холода. Все, что угодно, только не
видеть, как один хранит, отвалив челюсть, а второй говорит с закрытым ртом!
- Хорош следопыт! - фыркнул Степка. - Трясешься, как щенок.
- Ты сам удрал первый!
- Ну, врешь. Я за тобой пополз. Да перестань трястись!
Я перестал. Несколько минут мы думали, машинально почесываясь.
- Пошли, - сказал Степка. - Пошли обратно.
Я посмотрел на него. Не понимает он, что ли? Эти двое нас пришибут,
если попадемся. А подкрадываться, не видя противника, - самое гиблое дело.
- Они же шпионы, - сказал я. - Мы должны сообщить о них, а ты на рожон
лезешь. Слышал - клички, пароли, "большой посредник"? А "коробки" - бомбы,
что ли? Надо в город подаваться, Степка. Ты беги, а я их выслежу.
- В город погодим. Пароли... - проворчал Степан. - Зачем они сюда
забрались? Допустим, весь разговор был парольный. А место что, тоже
парольное? Кто им мешал обменяться паролями в машине?
- Ладно, - сказал я. - Главное, чтобы не упустить.
- У него, гада, ларингофон, - сказал Степка. - Понимаешь? В кармане
передатчик, а на горле такая штука, как у летчиков, чтобы говорить. Микрофон
на горле. Дьявольщина! Кому он мог докладывать? Либо они мартышку валяли,
либо шпионы. Здорово! И мы их открыли.
Я промолчал. По-моему, шпионы - гадость, и ничего хорошего в них нет.
Выследили мы их удачно, только я, хоть убейте, не понимал, почему так
переменился шофер возле этого пенька... Был обыкновенный шофер и вдруг стал
шпионом! Этот - "Угол третий" - с утра вытворял штуки, а шофер был вполне
обыкновенный... Может, и "Смоленская дорога", которую он свистел, тоже
пароль?
У Степана очень тонкий слух. Он первым услышал шаги и быстро стал
шептать:
- Я прицеплюсь к ним, а ты лупи в город. К Суру. Там и встретимся.
Я прошептал:
- Нет, я прицеплюсь!
Но спорить было поздно. Затрещали веточки у самой дороги. Первым
показался Федя - красный, пыхтящий, он тащил что-то тяжелое на плече. За ним
потянулось бревно - второй его конец тащил шофер. Он пыхтел и спотыкался.
Медленно, с большой натугой, шофер и Федя перебрались через канаву. Вот так
здорово - они тащили пень! Тот самый, о котором говорилось, что вчера его не
было, с белой полосой от сколотой щепы - знаете, когда валят дерево, то не
перепиливают до конца, оставляют краешек, и в этом месте обычно отщепывается
кусок.
Шофер открыл дверцу в заднем борту, и вдвоем они задвинули пень внутрь
- машина скрипнула и осела. Чересчур он оказался тяжелым, честное слово...
Федя отряхнул рубаху. Гитара торчала за его спиной. Она была засунута
грифом под брючный ремень, а тесьма куда-то подевалась. Я помнил, что утром
тесьма была. Федя изогнулся и выдернул гитару из-под ремня, а шофер подал
ему узелок, связанный из носового платка.
Мне показалось, что в узелке должны быть конфеты, так с полкило.
Тут же Федя проговорил:
- Конфет купить, вот что... В бумажках. - Он осторожно тряхнул узелок,
шофер кивнул. - Лады, Петя. Я сяду в кузов.
- Незачем, - сказал шофер. - Садись в кабину.
- Мне бы надо быть с ними.
- Слушай, - сказал шофер, - эти вещи я знаю лучше, я водитель. Включу
счетчик, поедем законно. Увидят, как ты вылезаешь из пустого кузова, будут
подозрения. Поглядывай в заднее окно. Довезем!
- Ну хорошо. - Киселев прикоснулся к чему-то на груди, под рубахой.
Наклонился, чтобы отряхнуть брюки, и на его шее мелькнула черная полоска.
Что-то было подвешено у него под рубахой на тесьме от гитары...
Они полезли в кабину.
Я знал, что мы должны выскочить не раньше, чем машина тронется, потому
что шоферы оглядываются налево, когда трогают. Я придержал Степку - он
стряхнул мою руку. Федя в кабине спрашивал:
- Деньги у тебя найдутся внести в кассу? Я пустой.
- На-айдутся, какие тут деньги... Километров тридцать - трешник...
Зачем они теперь, эти деньги?!
Они вдруг засмеялись. Заржали так, что машину качнуло. Взревел
двигатель, и прямо с места машина тронулась задом, с поворотом, наезжая на
наш можжевельник. Мы раскатились в стороны.
Голубой кузов просунулся в кусты - р-р-р-р! - машина рванулась вперед,
и Степка прыгнул, как блоха, и уцепился за задний борт. Я чуть отстал, и
этого хватило, чтобы Степка оттолкнул меня ногами, сшиб на землю и
перевалился в кузов. И вот они укатили, а я остался.
Пустое место
Я не ушибся, мне просто стало скверно. Минуты две я валялся, где упал,
а потом увидел перед своим носом Степкину авторучку, подобрал ее и поднялся.
Пыль на дороге почти осела, только вдалеке еще клубилась над деревьями. Я
постоял, посмотрел. Закуковала кукушка - близко, с надрывом:
"Ку-ук! Ку-ук!..."
Она громко прокричала двадцать два или двадцать три раза, смолкла, и
тогда я побежал на еловую поляну. Мне надо было мчаться в город, и поднимать
тревогу, а выручать Степку от этих людей - все я знал и понимал. Меня, как
собаку поводком, волокло на полянку, я должен был посмотреть - тот пень или
не тот. И я вылетел на это место и едва не заорал: пень исчез.
И если бы только исчез!
Он совершенно следа не оставил, земля кругом не была разрыта, никакой
ямы, лишь в дерне несколько неглубоких вдавлин.
Значит, Федя не соврал, что вчера этого пня не было. Его приволокли
откуда-то. Судя по траве, недавно - ночью или утром. Трава под ним не успела
завянуть. А вот следы шофера и Феди. Даже на поляне, где земля хорошо
просохла, они пропечатались, а в сырых аллейках были очень глубокими.
Пень весил центнер, не меньше.
Вот уж действительно дьявольщина, подумал я. То притаскивают этот
несчастный пень, то увозят... И больно он тяжел для елового пня.
Федя сказал так:
"Взять в машину "большой посредник" и отвезти в город".
"Большой посредник"... Посредники бывают на военных играх, они вроде
судей на футболе и хоккее - бегают вместе с игроками.
Да, но люди, не пни же... Ставят, увозят...
Совсем запутавшись, я начал искать следы тех, кто принес "посредник"
сюда. Не мог он прилететь по воздуху и не мог потяжелеть, стоя здесь,
правда? Так вот, никаких следов я не обнаружил, хотя излазил все аллейки до
одной. Минут пятнадцать лазил, свои следы начал принимать за чужие, и так
мне сделалось страшно, не могу передать. Когда рядом со мной взлетела птица,
я начисто перепугался и без оглядки помчался на большую дорогу.
Автобус
Я выбежал на шоссе, на свежий полевой ветер. Он разом высушил спину,
мокрую от испуга и беготни, и я удивился, до чего хорош наступающий день.
Солнце было яркое, а не туманное, как в предыдущие утра. Синицы орали так
звонко и густо, будто над лесопарком висела сеть из стеклянных иголочек.
Несмотря на ранний час, асфальт уже подавался под каблуком, и хотелось
искупаться. Я представил себе, что сбрасываю тяжелые брюки и лезу в воду.
Купание!... О нем и думать не стоило. Надо было мчаться к Суру, поднимать
тревогу.
Флажок автобусной остановки желтел слева от меня, высоко на подъеме.
Пробежав к нему, я сообразил, что надо было бежать в обратную сторону, не
навстречу автобусу, а от него, и не в гору, а вниз. Но возвращаться уже не
стоило, и, если некогда купаться, я хоть мог поглядеть с холма на пруды.
И правда, от остановки открывалась панорама: прямо по шоссе - дома и
водокачка Синего Камня, левее - лес и пруды с песчаными берегами, потом
лесопарк и, наконец, весь наш городок как на блюдечке. Три продольные улицы
и пять поперечных, завод тракторного электрооборудования, элеватор,
молокозавод - вот и все. Мне, как всегда, стало обидно. Люди живут в
настоящих городах, с настоящими заводами, а наш - одно название что город.
Это электрооборудование делают в четырех кирпичных сараях. Правда,
молокозавод новый, хороший.
Я стал поворачиваться дальше, налево, обводя взглядом круг. По той
стороне шоссе тянулись поля и пруды совхоза, перелески и дальше гряда
холмов, уходившая за горизонт. Их я нарочно приберег напоследок, потому что
на ближнем холме стоял радиотелескоп. Он был отлично виден - плоская чаша
антенны на сквозной раскоряченной подставке. Антенна тоже сквозная, она
только казалась сплошной и маленькой, с чайную чашку. На самом деле она была
почти сто метров в диаметре, нам говорили на экскурсии. Под телескопом
белели три коробочки: два служебных корпуса и один жилой, для научных
сотрудников. Забор казался белой ниточкой, огибающей холм. Здорово! Очень
хотелось увидеть, как телескоп поворачивается, но чаша неподвижно смотрела в
небо, и ее огромная тень неподвижно лежала на склоне. Я загляделся, а тем
временем приблизился автобус. Маленький, синий, с надписью: "Служебный". Не
стоило и руку поднимать, этот автобусик был с радиотелескопа.
И вдруг он остановился. Дверцу даже открыли и крикнули:
"Садись, мальчик!".
Я не стал бы рассказывать так дотошно про автобус и дорогу в город,
если бы не Вячеслав Борисович. Он ехал в этом автобусе, он меня и посадил:
водителю и Ленке Медведевой это бы и в голову не пришло. О нем я знал, что
он научный сотрудник с радиотелескопа. Довольно молодой, светловолосый, в
сером костюме. Приезжий. Их там было человек десять приезжих, остальные
местные, как Ленка Медведева - радиотехник.
Вячеслав Борисович вел себя не по-начальнически. Он смеялся все время,
подшучивал надо мной: почему я такой красный и взъерошенный и что я делал в
лесопарке в учебное время. Я как-то растерялся и грубо спросил:
- А вы зачем в рабочее время катаетесь?
Он захохотал, хлопнул себя по ноге и воскликнул:
- Вопрос ребром, а? А знаешь ли ты, что такое нетерпение сердца?
Я покачал головой.
- На почту пришел пакет, - сказал он нежно. - Голубенький. Ты можешь не
улыбаться. Настала моя очередь. И нетерпение сердца велит мне получить
голубое письмо немедленно. В самое рабочее время. - Он потер ладони и
притворно нахмурился: - Но оставим это. Хороши ли твои успехи в королеве
наук - математике?
Я сказал:
- Не особенно.
Вячеслав Борисович мне страшно понравился, и мы очень весело доехали.
Даже Ленка вела себя как человек. Понимаете, эти девчонки, едва наденут
капроновые чулки, начинают на людей смотреть... Ну, как бы вам сказать? У
них на лицах написано:
"Нет, ты не прекрасный принц и никогда им не будешь".
Но веселый нрав Вячеслава Борисовича действовал на Ленку Медведеву
положительно. Она улыбалась всю дорогу и сказала на прощание:
"Будь здоров, привет Симочке".
Симка - это моя сестра, старшая.
Меня высадили на углу улицы Героев Революции, наискосок от тира, и я
перебежал улицу, спустился в подвал и дернул дверь оружейной кладовой. Она
была заперта. Все еще надеясь, что Степка в зале вместе с Суреном
Давидовичем, я метнулся туда.
В стрелковом зале было темно, лишь вдалеке сняли мишени. Резко, сухо
щелкали мелкокалиберные винтовки - трое ребят из техникума стреляли, Сурен
Давидович сидел у корректировочной трубы, а Степки не было.
Тревога!
Когда я пригляделся в темноте, обнаружился еще Валерка - он махал мне
со стопки матов. Сурен Давидович проговорил, не отрываясь от трубы:
- Зачем пришел?... Хорошо, Верстович! - Это уже стрелку.
Мы могли ввалиться к Суру хоть среди ночи с любым делом или просто так.
Только не во время работы. Сур - замечательный тренер и сам стреляет лучше
всех. Проклятая астма! Сур был бы чемпионом Союза, если б не астма, я в этом
убежден.
- Восьмерка на "четыре часа", - сказал Сур. - Дышите, Ильин, правильно.
Я спросил у Верки:
- Давно стреляют?
- Только начали, - прошептал Верка. - А Степка где?
- Помолчите, гвардейцы, - сказал Сурен Давидович. - Хорошо, Ильин!
Бейте серию с минимальными интервалами!
Я сам видел, что тренировка началась недавно - мишени чистые. Значит,
Сур освободится через час. Раньше не отстреляются.
- Не узнаю вас, Оглоблин. Внимательней, мушку заваливаете!
Невозможно было целый час ждать. Я подобрался к Суру и прошептал:
- Сурен Давидович, тревога, Степа в опасности...
Он внимательно покосился, кашлянул, встал:
- Стрелки, продолжайте серию! Валерий, корректируй...
Верка, счастливый, кинулся к трубе, а мы вышли в коридор. Мне казалось,
что Сурен Давидович очень рассержен и я стал торопливо, путаясь,
рассказывать:
- Степка уехал на новом такси из лесопарка, а в такси сидели шпионы...
- Какие шпионы? - спросил он. - Откуда шпионы?
Я вернулся к началу - как шел и увидел Федю-гитариста. Сур слушал
вполуха, посматривая на дверь, глаза так и светились в темном коридоре. Я
заспешил. Скоренько рассказал, как шофер свалился у пня. Сурен Давидович
повернулся ко мне:
- Что-о? Тоже схватился за сердце?
- И еще упал. Это не все, Сурен Давидович!
- Подумай только, не все... - пробормотал он. - Рассказывай, Лешик,
рассказывай.
Я рассказывал, и мне становилось все страшней. В лесопарке я на
четверть - да что, на десятую так не боялся. Там мы были вместе. А где
сейчас Степка? Я боялся, здорово боялся.
Когда я закончил, Сур проворчал:
- Непонятная история... Лично мне Киселев был симпатичен.
- Федя? Еще бы! - сказал я. - А теперь видите, что получается!
- Пока вижу мало. Пень был очень тяжелый, говоришь? - Он покосился на
дверь, откуда слышались выстрелы, и тогда я понял...
- Оружие в нем, а в платке патроны! - завопил я. - Сурен Давидович! А
на шее автомат, на гитарном шнуре!
- Лешик, не торопись. Оружие? - Он вел меня за плечо к кладовой. -
Шпионам незачем прятать оружие. Я даже думаю, что шпиону просто не нужно
оружие. Пистолетик, может быть... Но маленький, маленький. Бандит, грабитель
- другое дело.
- Шпиону и оружие не нужно? Что вы, Сурен Давидович! Везде пишут:
бесшумный пистолет, авторучка-пистолет...
- Авторучка - понятно, - говорил Сур, входя в кладовую. - Маленький
предмет, укромный. Хранится на теле. Зачем целый пень оружия? Через
пень-колоду... Где мой блокнот? Вот мой блокнот. Сядь, Лешик. Я думаю, что
шпиону совсем не нужен пистолет. Шпион, который выстрелил хоть однажды, уже
покойник... Побеги, пожалуйста, и пригласи сюда Валерика.
Верка не особенно обрадовался приглашению. Он корректировал стрельбу
больших парней, покрикивал гордым голосом. Они тоже покрикивали: Верка
путал, где чья мишень. Он вздохнул и побежал за мной, спрашивая:
- А что? Тревога? Вот это да!
Сур уже написал записку. Он сказал:
- Валерик, время дорого. Лешик все расскажет тебе потом, ни в коем
случае не по дороге. Так? (Я кивнул.) Так. Вот что я написал заместителю
начальника милиции капитану Рубченко: "Дорогой Навел Остапович! Ты знаешь, я
из-за болезни не могу выйти "на поверхность". Очень тебя прошу: зайди ко мне
в тир, срочно. Не откладывай, пожалуйста. Твой Сурен". Валерик, беги. Если
нет дяди Павла, передай записку майору. Если нет обоих - дежурному по
отделу. Запомнил? Ты же, Лешик, ищи Степана. Тебе полчаса срока... нет,
двадцать минут. А ты, Валерик, передай записку и сейчас же возвращайся.
Он посмотрел на нас и, чтобы приободрить, сказал:
- Гвардия умирает, но не сдается. Бе-егом ар-рш!
Мы начинаем действовать
Мы вылетели "на поверхность" и припустили по дворам. Что я мог успеть
за двадцать минут? Пробежаться по улицам да заглянуть на почту. Милиция тут
же, рядом. (Почта выходит на проспект, а милиция - на улицу Ленина, но двор
у них один, общий с универмагом и химчисткой.)
У нас есть правила, как вести себя при "тревоге". Сегодня я объявил ее,
а вообще мог объявить каждый, от Сура до младшего, то есть Верки. Сурен
Давидович никогда не приказывал, его и так слушались, но всегда обсуждали,
как лучше сделать то или это. Когда же объявлялась тревога, споры-разговоры
кончались. Сур становился командиром. Мне было приказано двадцать минут
разыскивать Степку, а Верке - передать записку и возвращаться. Значит, я не
должен заглядывать в милицию, хотя Степка, конечно уж, постарался навести
милицию на след. И Верка напрасно поглядывал на меня, пришлось ему идти
одному. Я посмотрел, как он нерешительно поднимается на крыльцо, а сам
побежал дальше. На углу остановился, пригладил волосы. Казалось, все
насквозь видят, зачем я иду на почту.
... Солнце теперь светило вдоль улицы, мне в лицо. Кто-то выглядывал из
окошка математического кабинета на третьем этаже школы. Чудно было думать,
что сейчас я виден из этого окна совершенно так же, как были видны
Федя-гитарист и остальные двумя часами раньше. Только я шел к школе лицом, а
не спиной, как почтари, и Федя не сидел на ступеньках.
Ударила стеклянная дверь. Пахнуло сургучом, штемпельной краской -
нормальный залах почты. Я заставил себя не высматривать этих двух, которые
хватались за сердце. Сунул руки в карманы и оглядывался, будто хочу
приобрести марку.
Народу было немного, по одному у каждого окошечка. Степки не было. В
самом деле, черта ли ему в этой почте!... Кто-то оглянулся на меня. Пришлось
для конспирации купить открытку за три копейки. От барьера я увидел, что оба
почтаря на местах: один сидел за столиком с табличкой "Начальник отделения
связи", второй работал на аппарате, трещал, как пулемет. Рядом с окошком, в
котором предавались открытки, висело объявление, написанное красным
карандашом:
"Объявление! До 16:00 сего числа междугородный телефон не работает, так
как линия ставится на измерение".
"Как они ее будут мерить, эту линию?" - подумал я, взял свою открытку,
и тут мне навстречу открылась дверь, и вошел Федя-гитарист. Открытка
выскочила из моих пальцев и спланировала в угол, к урне...
Я не спешил поднять открытку. Носком ботинка загнал ее за урну и,
кряхтя, стал выуживать - смял, конечно. А Федя с изумительной своей улыбкой
придвинулся к окошечку и попросил своим изумительным баритоном:
- Тамар Ефимовна, пяточек конвертиков авиа, снабдите от щедрот?
Та, ясное дело, заулыбалась. Я подобрал открытку и с дурацким видом
стал подходить к улыбающейся Тамаре Ефимовне, а Федя установил ноги
особенным, шикарным образом и разливался:
- Погода ликует, вы же тут сидите, не щадя своей молодости... - и
всякую такую дребедень.
Поразительно, как быстро я его возненавидел. Два часа назад я смотрел
на него с восторгом - что вы, Федор Киселев, первая гитара города, фу-ты
ну-ты! Сур только что сказал, что Киселев ему нравится, а сейчас тревога,
поэтому "нравится" Сура надо считать приказом.
Понимаете, до чего надо обалдеть, чтобы такие мысли полезли в голову?
- А, пацан! - сказал Федя. - Получи конфетку.
Он вынул из правого кармана карамельку "Сказка". На бумажке - тощий
розовый кот с черным бантиком на шее и черными лапами. Внутри - настоящая
конфета. Я развернул ее, но есть не стал. Купили они конфет все-таки!
Зачем?! Вот дьявольщина!
А Суру я забыл рассказать про конфеты!
- Это вам, Тамар Ефимовна, - сказал Федя и подал ей такую же конфету. -
Вам... прошу вас... угощайтесь. - Он обошел все окошки, все его благодарили.
Прошло уже десять минут, но я отсюда уходить не собирался.
- Те-тенька Тамара Ефимовна, - проныл я, - открытку я испортил, - и
показал ей смятую открытку.
- Так возьми другую открытку, цена три копейки, - услышал я.
Услышал. Лица Тамары Ефимовны я не видел, потому что смотрел на Федю, а
он достал из другого кармана конфету и ловко перебросил ее на стол
начальника:
- Угощайтесь, товарищ начальник!... И вы, пожалуйста! - Это уже
старшему телеграфисту. - И вам одну. - Он обращался к девушке, подающей
телеграмму, и достал очередную конфету о<