Мальчик, который видел демонов
Интеллектуальный бестселлер –
https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=6185094
«Кэролин Джесс‑Кук. Мальчик, который видел демонов»: Эксмо; Москва; 2013
ISBN 978‑5‑699‑66724‑6
Оригинал:Carolyn Jess‑Cooke, “The Boy Who Could See Demons”
Перевод:Виктор Анатольевич Вебер
Аннотация
Алексу Брокколи уже десять лет. Он любит тосты с луком и умеет балансировать на двух ножках стула в течение четырнадцати минут. А его лучший друг – демон по имени Руэн.
Когда его мать в очередной раз пытается совершить самоубийство, в жизни Алекса появляется Аня, детский психиатр. Не так давно она пережила страшную трагедию – потеряла дочь, страдавшую тем же заболеванием, что и Алекс. Ане во что бы то ни стало надо спасти этого мальчика – нельзя допустить очередной жертвы.
Кэролин Джесс‑Кук
Мальчик, который видел демонов
Фениксу, моему драгоценному сыну.
Демоны, как и боги, не существуют, являясь продуктом психической активности человека.
Зигмунд Фрейд
Величайшая уловка дьявола – убедить нас, что его нет.
Шарль Бодлер
Стоит прочесть.
Irish Independent
Очень талантливо написанный роман с напряженной интригой.
Irish Jailer
Тонко, умно, необычно.
Daily Mail
Замечательно! Эта пронзительная книга, наполненная выразительными символами, завораживает и держит в напряжении от первой до последней страницы.
Джеффри Дивер, автор ХО
Дивная книга, очень интересная, в том числе с точки зрения психологии. Герой, Алекс, привлекает своей необычностью.
Amazon.com
Песнь любви для Ани
Глава 1
Друг
Алекс
Люди как‑то странно смотрят на меня, когда я рассказываю им про своего демона. «Ты хочешь сказать, что у тебя демоны? – удивляются они. – Это как наркотическая зависимость или желание зарезать отца?» Я объясняю им, что нет. Моего демона зовут Руэн, рост у него пять футов и три дюйма, и больше всего он любит Моцарта, пинг‑понг и хлебный пудинг.
Руэна и его друзей я встретил пять лет пять месяцев и шесть дней назад. Произошло это утром, когда папа с мамой уехали, а я находился в школе. Очень странные существа появились в углу комнаты рядом с картиной, на которой мы изобразили «Титаник». Выглядели людьми, хотя я знал, что они не учителя и не чьи‑то родители, потому что другие напоминали волков, но с человеческими руками и ногами. У одной женщины руки, ноги и уши выглядели очень уж странно, будто принадлежали разным людям и их соединили вместе, как у чудовища Франкенштейна. Меня это испугало – а как не испугать, если одна рука волосатая и мускулистая, а вторая тонкая и гладкая, как у девочки, – и я заплакал, потому что мне было всего пять лет.
Мисс Холланд подошла к моему столу и спросила, в чем дело. Я ответил, что в углу монстры. Она очень медленно поднесла руку к очкам, сдвинула их на волосы. Потом поинтересовалась, не заболел ли я.
Я вновь посмотрел на монстров. Не мог оторвать глаз от одного, без лица, но с огромным красным рогом – совсем как у носорога, только красным – во лбу. Его человеческое тело покрывала шерсть, и он носил черные брюки на подтяжках из колючей проволоки, с которой капала кровь. В руке держал длинный шест с круглым металлическим шаром на конце, из него торчали шипы, словно у ежа иголки. Он поднес палец к тому месту, где полагалось находиться губам – если бы они у него были, – и тут же в моей голове раздался голос, мягкий, но в то же время и ворчливый, как у моего отца:
«Я твой друг, Алекс ».
Страх исчез, потому что больше всего на свете мне хотелось, чтобы у меня появился друг.
Позже выяснилось, что Руэн может появляться в разных обличьях, а это – я назвал его Рогатая Голова – очень страшное, особенно при первой встрече. К счастью, он принимает его не так часто.
Мисс Холланд спросила, куда я смотрю, потому что я по‑прежнему глядел на монстров и гадал, не призраки ли они, раз некоторые выглядели тенями. Мысль эта заставила меня открыть рот, и из груди начал рваться крик, но, прежде чем он набрал силу, в голове вновь раздался голос отца:
«Успокойся, Алекс. Мы не монстры. Мы твои друзья. Или ты не хочешь, чтобы мы стали твоими друзьями? »
Я посмотрел на мисс Холланд и ответил, что все в порядке, она улыбнулась и вернулась к своему столу, но продолжала с тревогой поглядывать на меня.
Монстр, говоривший со мной, возник рядом и сказал, что зовут его Руэн. Он предложил мне сесть, чтобы у мисс Холланд не возникло желания отправить меня к какому‑то человеку, которого зовут Психиатром. А в этом, заверил меня Руэн, ничего забавного нет, ведь играть в театре, рассказывать анекдоты или рисовать скелеты – совсем другое.
Руэн знал мои любимые занятия, и я понял, что здесь творится что‑то странное. Мисс Холланд все поглядывала в мою сторону, словно очень тревожилась, продолжая урок. Рассказывала, как проткнуть иголкой замороженный шарик, объясняла, почему это важный научный эксперимент. Я сел и больше не сказал о монстрах ни слова. Никогда не упоминал про них. Только теперь заговорил.
Руэн рассказал мне, кто он, чем занимается, но я так и не узнал от него, почему я его вижу, а остальные – нет. Я думаю, мы друзья. Только Руэн обратился ко мне с просьбой, которая наводит меня на мысль, что мне он совсем не друг. Он хочет, чтобы я сделал кое‑что очень плохое.
Хочет, чтобы я кое‑кого убил.
Глава 2
Сон пробуждения
Алекс
Дорогой дневник!
Десятилетний мальчик приходит в рыбную лавку и просит ножку лосося. Умудренный жизнью продавец вскидывает брови и говорит: «У лосося ног нет». Мальчик идет домой и передает отцу слова продавца. Тот начинает смеяться.
– Ладно, – кивает отец мальчика, – теперь пойди в магазин «Товары для дома» и купи мне клетчатую краску.
Мальчик идет в магазин «Товары для дома». Возвращается расстроенный, понимая, что его выставили на посмешище.
– Извини, – говорит отец, хотя так смеялся, что едва не описался. – Вот тебе пятерка. Купи нам рыбные пальчики [1], а на сдачу себе чипсов.
Мальчик бросает пятерку в лицо отцу.
– Эй, что такое? – возмущается отец.
– Тебе меня не обдурить, – отвечает сын. – Никаких пальцев у рыбы нет.
* * *
Это новый дневник, мама подарила мне его на мой последний день рождения, когда мне исполнилось десять. Я собираюсь каждую запись начинать с нового анекдота, чтобы не выходить из образа. Это означает, что я помню, каково быть персонажем, роль которого играю. Мальчика по имени Горацио. Мой педагог по актерскому мастерству, ее зовут Джо‑Джо, говорит, что переписала знаменитую пьесу «Гамлет» в «Современный пересказ о Белфасте двадцать первого столетия с рэпом, уличными бандами и монахинями‑камикадзе», и, вероятно, творения Уильяма Шекспира вполне для этого подходят. Меня приняли в театральную труппу, и мама считает, что это большой успех, но советует никому не рассказывать об этом на нашей улице. А не то меня могут побить.
Мы репетируем эту пьесу в оперном театре Белфаста, и это здорово, потому что от моего дома мне идти туда десять минут, и я репетирую каждые четверг и пятницу после школы. Джо‑Джо говорит, что я даже могу придумывать собственные шутки. Думаю, этот анекдот даже смешнее, чем последний, о старухе и орангутанге. Я рассказал его маме, но она не засмеялась. Опять грустит. Я начал спрашивать, чего она такая грустная, и всякий раз причина другая. Вчера она грустила, потому что почтальон задержался, а она ждала важное письмо из социальной службы. Сегодня – закончились яйца.
Я не могу найти более глупой причины для грусти. Задаюсь вопросом, то ли она мне лжет, то ли действительно думает, что этого повода вполне достаточно, чтобы рыдать каждые пять секунд. Дело в моем отце? Этим утром я хотел спросить, но со мной приключился «Сон пробуждения», как это называет лысый психотерапевт, и я вспомнил моего отца в тот раз, когда он заставил маму расплакаться. Обычно она очень радуется, когда он приходит домой, а случается такое нечасто, красит губы и взбивает волосы вверх, отчего они становятся похожими на мороженое, и иногда надевает темно‑зеленое платье. Но в тот раз, когда отец пришел, мама плакала. Я помню, как сидел рядом с ними, видел вытатуированного на его левом предплечье человека, который, по словам папы, сознательно уморил себя голодом. Он говорил маме: «Не надо вызывать у меня чувства вины», – и наклонялся над кухонной раковиной, чтобы загасить окурок. Трижды ткнул его в раковину.
«Ты же постоянно твердила мне, что хочешь жить в доме, который лучше этого? Это твой шанс, дорогая ».
И когда я протянул руку, чтобы коснуться его джинсов, чуть ли не с протертой штаниной на левом колене, на которое он опускался, чтобы завязать мне шнурки, сон пробуждения исчез, и остались только я, мама и звуки ее плача.
Мама недолго говорила об отце, поэтому я решил, что она грустит из‑за бабушки. Та всегда присматривала за нами и строго обходилась со слишком любопытными социальными работниками, а когда мама грустила, бабушка, сидя на кухонной скамье, обычно шлепала ее по руке и говорила что‑то вроде: «Если не встречать жизнь лицом к лицу, она сшибает тебя с ног». После чего мама обычно приободрялась. Но бабушка больше ничего такого не говорит, а маме становится хуже с каждым днем.
Поэтому я веду себя так же, как и всегда, то есть игнорирую маму, которая ходит по дому с мокрым лицом, и роюсь в холодильнике и на кухонных полках, пока не нахожу искомое: лук и кусок замороженного хлеба. К сожалению, не нахожу яиц и жалею об этом, потому что после этой находки мама, возможно, перестала бы плакать.
Я встаю на табуретку и режу лук под водой в раковине, как учила меня бабушка, чтобы обойтись без слез, а потом жарю его на масле. Затем кладу между двух ломтиков поджаренного в тостере хлеба. Поверьте мне, лучшего лакомства не найти.
Больше всего на свете мне нравится моя спальня. Еще я люблю рисовать скелеты или качаться на задних ножках стула, но, думаю, они только на третьей строчке списка, потому что моя спальня расположена под самой крышей нашего дома и я не слышу плача мамы, когда поднимаюсь туда. Опять же, я отправляюсь в спальню, чтобы подумать, порисовать или написать шутки для Горацио, которого играю. Наверху очень холодно. Наверное, там можно хранить трупы. Обычно я надеваю второй свитер, но иногда куртку, шапку, шерстяные носки и перчатки, как только поднимаюсь к себе. Правда, я срезал с перчаток пальцы, чтобы держать карандаши. В моей спальне так холодно, что папа даже не содрал со стен старые обои, которые приклеили еще в то далекое время, когда святой Патрик пинками вышвырнул всех змей из Ирландии. Они серебристые, со множеством белых листьев, напоминают перья ангела. Человек, который жил в моей спальне раньше, оставил здесь все свои вещи: кровать на трех ножках, гардероб, высокий белый комод с набитыми одеждой ящиками. Видимо, от лени, не хотел ничего собирать, но все обернулось как нельзя лучше, потому что у мамы никогда нет денег, чтобы купить мне новую одежду.
Но это лишь мелкие плюсы моей спальни. А знаете, чем она особенно хороша?
Когда приходит Руэн, я могу болтать с ним бесконечно. И никто не услышит.
* * *
Узнав, что Руэн – демон, я не испугался: еще не знал, что демон – это нежить. Подумал, что это всего лишь название расположенного рядом с моей школой магазина, торгующего мотоциклами.
– Что такое демон? – однажды спросил я Руэна.
Тогда я видел перед собой Призрачного Мальчика. У Руэна четыре обличья: Рогатая Голова, Монстр, Призрачный Мальчик и Старик. Призрачным Мальчиком он выглядит почти как я, но не совсем: у него такие же каштановые волосы, и рост мой, и даже узловатые пальцы, и нос картошкой, и уши‑лопухи, но глаза совершенно черные, и тело иногда просвечивает, как воздушный шарик. Одежда у него иная. Он носит мешковатые штаны со складками на коленях и белую рубашку без воротника, а ноги у него всегда босые и грязные.
Когда я спросил его, что такое демон, Руэн подпрыгнул и начал боксировать с тенью перед зеркалом, которое закреплено на двери моей спальни.
– Демоны – супергерои, – поведал он мне между джебами[2]. – Люди – те же черви.
Я все еще сидел на полу. Только что проиграл партию в шахматы. Руэн позволил мне съесть все его пешки и ладьи, а потом поставил мат одними лишь ферзем и королем.
– Почему люди те же черви?
Он перестал боксировать и повернулся ко мне. Я видел сквозь него зеркало. Поэтому смотрел на него, а не в лицо Руэна, потому что от взгляда этих черных глаз у меня начинает перехватывать горло.
– В том, что твоя мама родила тебя, твоей вины нет. – Руэн начал подпрыгивать на месте. А поскольку выглядел он призраком, прыжки эти смотрелись рисунками на воздухе.
– Но почему люди черви? – настаивал я. В отличие от людей черви напоминают скрюченные ногти и живут на дне нашего мусорного бака.
– Потому что они глупые. – Руэн все подпрыгивал.
– Почему люди глупые? – спросил я, поднимаясь.
Он перестал прыгать и посмотрел на меня. Разозлился.
– Гляди. – Руэн протянул ко мне руку. – Положи руку на мою.
Я положил. Через свою руку уже не видел пол.
– У тебя есть тело, – продолжил он. – Но ты, вероятно, растратишь его впустую, это все, что ты сможешь с ним сделать. Как со свободной волей. Все равно что дать «Ламборджини» младенцу.
– Так ты завидуешь? – удивился я, потому что «Ламборджини» – действительно крутой автомобиль, иметь его хотят все.
– Младенец за рулем спортивного автомобиля смотрится странно, правда. Кто‑нибудь должен вмешаться, чтобы он ничего не натворил.
– Значит, демоны присматривают за младенцами? – уточнил я.
На лице Руэна отразилось отвращение.
– Не мели чушь.
– Так что же они тогда делают?
В ответ получил его взгляд «Алекс – глупый». Это когда он усмехается, глаза маленькие и суровые, и он качает головой, словно я – сплошное разочарование. От такого взгляда желудок у меня скручивается узлом, и сердце бьется быстрее, потому что в глубине души я знаю: да, я глупый.
– Мы попробуем помочь тебе заглянуть за завесу лжи.
Я моргнул.
– Какой лжи?
– Думаешь, ты замечательный, особенный? Это заблуждение, Алекс. Ты ничто.
* * *
Теперь мне десять лет и я знаю о демонах больше, но Руэн не такой. Я думаю, насчет них все ошибаются, как ошибаются с ротвейлерами. Все считают, что ротвейлеры едят детей, но у бабушки жил ротвейлер Майло, и он всегда лизал мне лицо и разрешал ездить на нем, как на пони.
Мама не видит Руэна, и я не сообщал ей о нем или о других демонах, которые приходят в наш дом. Они немного странные, но я игнорирую их. Напоминают сварливых родственников, которые слоняются по комнатам, думая, что могут мной помыкать. К Руэну претензий нет. Он игнорирует маму и любит гулять по дому. Особенно ему по душе старое пианино дедушки в коридоре. Рядом с ним Руэн может стоять часами, низко наклонившись и вглядываясь в дерево, словно обнаружил в трещине миниатюрный городок. Потом наклоняется еще ниже и приникает ухом к нижней половине, словно внутри кто‑то сидит и разговаривает с ним. Он говорит мне, что в свое время это было «изумительное пианино», и злится из‑за того, что мама придвинула его к батарее и не вызывает настройщика. «Звучит, как старый пес», – говорит он, постукивая костяшками пальцев, как по двери. Я лишь пожимаю плечами: «Невелика беда». Руэн злится и исчезает.
Руэн, если злится, иногда обращается в Старика. Если с годами я буду выглядеть таким же, как он, тогда покончу с собой. В образе Старика он худой и иссохший, выглядит кактусом с ушами и глазами. Лицо длинное, как лопата, со множеством морщин, таких глубоких, что оно выглядит сморщенным, напоминая смятую фольгу. Длинный нос крючком и рот, вызывающий мысли о пираньях. Череп сверкает, будто серебряная дверная ручка, и весь в пучках тонких седых волос. Кожа серая, а вот мешки под глазами ярко‑розовые, словно с них содрали кожу. Он действительно урод.
Но Старик не такой страшный по сравнению с Монстром. Тот – прямо‑таки мертвец, который провел под водой не одну неделю, прежде чем полиция вытащила его на палубу небольшого катера, и все блюют, глянув на него, поскольку кожа у него цвета баклажана, а голова в три раза больше, чем у нормального человека. Но это еще не все. Когда Руэн Монстр, лицо у него – не лицо. Рот выглядит так, будто кто‑то пробил на его месте дыру выстрелом из дробовика, а глаза крохотные, как у ящерицы.
И вот что еще: он говорит, что по человеческим меркам ему девять тысяч лет. «Да, конечно», – кивнул я, когда Руэн впервые сказал мне об этом, но он лишь склонил голову набок и сообщил мне, что может говорить на шести тысячах языках, включая те, на которых уже никто не говорит. Мол, люди даже своего языка не знают, и нет у них подходящих слов для таких важных понятий, как «вина» и «зло», и это чистый идиотизм, что в стране, где так много видов дождей, все они называются одним словом. Я уже минут пять зевал без перерыва, когда Руэн понял намек и отбыл. Но на следующий день начался дождь, и я подумал: «Может, Руэн, в конце концов, не такой дурак. Похоже, здравый смысл в его словах есть». Иногда дождь напоминает плеск маленькой рыбки, иногда – плевки, порой – скрип шарикоподшипников. Поэтому я начал брать книги в библиотеке, чтобы узнавать слова на многих необычных языках, таких, как турецкий и исландский и маори.
– Merhaba[3], Руэн, – однажды сказал я ему, а он вздохнул и ответил:
– В этом слове «х» не читается, недоумок.
На мое: «Gурa kvцldiр»[4], – рявкнул: «Еще только утро!», – а когда я обратился к нему: «He roa te wā kua kitea»[5]– заявил, что я тупой, как гну.
– На каком это языке? – спросил я.
Он вздохнул:
– На английском. – И исчез.
Вот я и начал штудировать словари, чтобы понимать все странные слова, которые у него постоянно в ходу, такие, как brouhaha[6]. Я пытался использовать это слово в разговоре с мамой, когда речь зашла о бунтах в прошлом июле. Она подумала, что я смеюсь над ней.
В своих рассказах Руэн часто упоминал людей, о которых я никогда не слышал. Говорил, что одного из его лучших друзей за все века звали Нерон, но этот Нерон предпочитал прозвище Сизер и мочился в постель до двадцати лет.
Однажды Руэн рассказал, как сидел в тюрьме с парнем, которого звали Сок‑рэт‑изи[7], когда Сок‑рэт‑изи дожидался приведения в исполнение вынесенного ему смертного приговора. Друзья Сок‑рэт‑изи предложили помочь ему бежать, но тот не согласился и умер.
– Это же безумие, – заметил я.
– Действительно, – кивнул Руэн.
По всему выходило, что у Руэна было множество друзей, отчего мне становилось грустно, поскольку мой список ограничивался только им.
– А кто был твоим лучшим другом? – спросил я в надежде, что окажусь таковым.
– Вольфганг.
– Почему Вольфганг?
Я хотел, чтобы он объяснил, почему считает лучшим другом Вольфганга, а не меня, но Руэн лишь сказал, что любил музыку Вольфганга, и замолчал.
* * *
Знаю, что вы думаете: я псих, а Руэн существует в моей голове, я смотрю слишком много фильмов ужасов, Руэн – воображаемый друг, которого я выдумал от одиночества. Что ж, вы совершенно не правы. Хотя иногда мне действительно одиноко.
Мама купила мне собаку на мой восьмой день рождения, и я ее назвал Вуф. Пес напоминает мне раздражительного старика, потому что всегда лает и скалит зубы, а шерсть у него белая и грубая, как волосы старика. Мама называет его лающей подставкой для ног. Раньше Вуф спал у моей кровати и сбегал вниз по лестнице, чтобы облаять приходивших в дом людей, но стоило Руэну начать появляться чаще, и Вуф испугался. И теперь рычит, даже когда Руэна нет.
Сегодня Руэн сказал мне нечто такое, что я нашел достаточно интересным, чтобы записать. Сообщил, что он не просто демон. Его настоящий титул Борона.
Сказал это, будучи Стариком. Улыбался, как кот, и все его морщины вытянулись, словно телеграфные провода. Сказал с тем самым видом, с каким тетя Бев говорит, что она врач. Я думаю, для тети Бев это значит много, потому что никто из наших родственников не учился в университете, и только она ездит на «Мерседесе» и купила собственный дом.
Как я понимаю, Руэн гордится тем, что он Борона, поскольку это означает, что в аду он кто‑то очень важный. Когда я спросил Руэна, кто такой Борона, он предложил мне подумать, что означает данное слово. Я заглянул в мой словарь и выяснил, что это орудие для обработки почвы, а это не имело никакого смысла. Руэн задал вопрос: знаю ли я, кто такой солдат? Я ответил: «Конечно, знаю», – и он сказал: «Что ж, если обычный демон – солдат, то меня можно называть генералом армии или фельдмаршалом». Я, конечно, поинтересовался: «Демоны участвуют в войнах?» – и получил ответ: «Нет, хотя они постоянно сражаются с Врагом». Я сказал, что это отдает паранойей, а он нахмурился и произнес: «Демоны постоянно начеку, и это не паранойя». Руэн так и не объяснил мне, кто такой Борона, вот я и решил определиться с этим самостоятельно. Борона – паршивый старый козел, он хочет похвастаться своими боевыми наградами и злится, потому что увидеть его могу только я.
Кажется, я слышу маму… Да, она опять плачет. Может, мне притвориться, что до моих ушей ничего не долетает? Через семьдесят две с половиной минуты у меня репетиция «Гамлета». Наверное, она громко плачет, желая привлечь мое внимание. Но комната начинает наполняться демонами, их уже чуть ли не двадцать, они сидят на моей кровати и по углам, шепчутся и смеются. Такие радостные, словно сейчас Рождество. Один из них произнес имя моей мамы. И я почувствовал какое‑то странное трепыхание в животе.
Внизу что‑то происходит.
– Что такое? – спрашиваю я Руэна. – Почему они говорят о моей маме?
Он смотрит на меня, поднимает одну толстую бровь‑гусеницу.
– Мой дорогой мальчик, смерть только что прибыла к твоему порогу.
Глава 3
Чувство
Аня
Звонок раздался в половине восьмого утра.
Урсула Герпуорт, старший консультант Макнайс‑Хауса, клиники психического здоровья для детей и подростков, позвонила на мобильник и рассказала о десятилетнем мальчике, который может причинить вред себе и другим. Звали его Алекс Брокколи. Вчера мать Алекса пыталась покончить с собой, ее поместили в психиатрическую палату, а мальчика направили в педиатрическое отделение. Алекс находился в своем доме в Западном Белфасте и провел с матерью час, пытаясь ей помочь. Наконец пришла женщина, чтобы забрать Алекса на репетицию спектакля, и отвезла обоих в клинику. Так что нынешнее состояние мальчика вполне объяснимо. Урсула сообщила мне, что социальный работник, Майкл Джонс, уже общался с мальчиком и тревожится за его психическое состояние. В последние пять лет мать Алекса четыре раза пыталась покончить с собой. Восемь из десяти детей, которые видят, как кто‑то из родителей причиняет себе вред, обычно проделывают то же самое с собой.
– В обычной ситуации лечащим врачом мальчика стала бы я, – объяснила Урсула, ее греческий акцент смягчался североирландскими интонациями. – Но вы наш новый детский психиатр, и я подумала, что передам эстафету вам. Что скажете?
Я села на кровати, приветствуемая россыпью коробок на полу моей новой квартиры. Четырехкомнатной, на окраине города, так близко к океану, что, просыпаясь, я слышу крики чаек и улавливаю запах соли. От пола до потолка стены облицованы томатно‑красной плиткой, а потому комнаты пылают, как топка, при каждом закате, ведь окнами квартира выходит на запад, а для того, чтобы купить и повесить занавески, времени у меня пока не нашлось. И с мебелью та же проблема, поскольку я горю на новой работе, приехав из Эдинбурга две недели назад.
Я посмотрела на часы.
– Когда я должна подъехать?
– В час уложитесь?
Три последних года шестое мая в моем рабочем календаре значилось выходным днем. Это оговаривается в моем контракте с работодателями. День так и останется выходным на всю мою рабочую жизнь. В этот день те, кого я считаю своими ближайшими подругами, приходят с чизкейком, чтобы выразить соболезнования, обнять, посмотреть фотографии, на которых я и моя дочь запечатлены в более счастливые времена, когда она была жива и относительно здорова. Некоторые из моих подруг могли не видеться со мной долгое время, но, даже если изменился цвет их волос и порвались взаимоотношения с другими людьми, они обязательно появятся у моего порога, желая помочь мне вычеркнуть этот день из календаря еще на год. И так будет всегда.
– Очень сожалею. – И я начала объяснять условия моего контракта, упирая на то, что этот день у меня выходной, и почему бы ей не поговорить с мальчиком сегодня, а завтра я бы продолжила, отталкиваясь от сделанных записей.
Долгая пауза.
– Это действительно важно. – Голос строгий.
Многие боятся ее. В сорок три года мне хочется думать, что я выше этого, ей на меня не надавить, да и в любом случае, сегодня четвертая годовщины смерти Поппи, и я уже на грани слез. Я сделала глубокий вдох и хорошо поставленным профессиональным голосом проинформировала Урсулу, что завтра готова встретиться с сотрудниками клиники психического здоровья для детей и подростков с самого утра.
И тут что‑то случилось, чего я по‑прежнему не могу объяснить. Нечто такое, что случалось лишь несколько раз и не похоже ни на одно чувство, которое я могу выразить словами. Поэтому я подобрала свое название – Чувство. И пусть назвать его не получается, я могу описать, что происходит со мной: глубоко в солнечном сплетении возникает тепло, потом огонь, но без ощущения ожога или боли. Огонь этот ползет вверх по шее и челюсти, пробирается в скальп, и волосы встают дыбом. Одновременно я ощущаю его в коленях, лодыжках, даже в крестце. Чувствую каждую часть своего тела, и мне кажется, будто я могу взлететь. Словно моя душа пытается мне что‑то сказать, нечто срочное, не терпящее отлагательств, послание это заполняет все мои клеточки и капилляры, и они угрожают взорваться, если я не прислушаюсь.
– С вами все в порядке? – спросила Урсула после того, как я попросила прервать разговор.
Я положила мобильник на прикроватный столик и вытерла лицо. За десять лет учебы и работы я не нашла ни одной статьи, которая разъяснила бы, что со мной происходит и почему Чувство возникает в очень важные моменты. Я только знаю, что должна прислушиваться. Когда не прислушалась последний раз, моя дочь решила покончить с собой, а я не смогла остановить ее.
– Хорошо, – ответила я. – Я подъеду этим утром.
– Я вам очень признательна, Аня. Уверена, что вы окажете неоценимую помощь этому мальчику.
Она сказала мне, что свяжется с социальным работником, Майклом Джонсом, и попросит его приехать в Макнайс‑Хаус через два часа. Закончив беседу, я посмотрела в зеркало. После смерти Поппи я часто просыпаюсь по ночам, и в результате кожа под глазами землистого цвета, с ним не справляется никакая косметика. Я оглядела извилистый белый шрам на лице, по которому щеку словно всосало внутрь. Обычно утром я провожу много времени, укладывая длинные черные волосы так, чтобы они прикрывали это уродство. Теперь же подняла волосы наверх, закрепила заколкой и надела мой единственный распакованный наряд: черный брючный костюм с мятой белой рубашкой. Закрепила на шее цепочку с серебряным талисманом. Оставила записку тем моим подругам, которые придут и обнаружат, в изумлении и страхе, что я действительно переступила порог своего дома в годовщину смерти Поппи.
* * *
Я поехала по прибрежной дороге, а не по автостраде, чтобы отвлечься от мыслей о Поппи. Может, это следствие приближающегося среднего возраста, но мои воспоминания о ней в эти дни не визуальные, а по большей части звуковые. Ее смех, легкий и заразительный. Мелодии, какие она одним пальцем наигрывала на моем старом «Стейнвее» в нашей квартире в эдинбургском районе Морнингсайд. Фразы, которыми она описывала свое состояние. «Это как… это как дыра, мама. Нет, как будто я – это она. Дыра. Словно я заглатываю темноту».
* * *
Макнайс‑Хаус – старый викторианский особняк, окруженный дикой природой и расположенный высоко на холмах, с которых открывается вид на мосты Белфаста, названные в честь английских монархов. Недавно перестроенная клиника предлагает как стационарное, так и амбулаторное лечение для детей и подростков от четырех до пятнадцати лет, страдающих любыми психическими заболеваниями, приведенными в учебниках: тревожными расстройствами, расстройствами аутистического спектра, нарушениями поведения, депрессивными расстройствами, навязчивостями, психозами. В особняке десять спален, комната отдыха с компьютерами, комната арт‑терапии, комната для бесед, игровая комната, столовая, бассейн, маленькая квартира для родителей пациентов, у которых возникла необходимость остаться на ночь, и изолятор для буйных. Его в стенах клиники называют исключительно «тихой комнатой». Закончив стажировку в Эдинбургском университете, я два года проработала в аналогичной клинике, но репутация Макнайс‑Хауса побудила меня вернуться в Северную Ирландию, хотя я до сих пор не уверена в правильности принятого решения.
Я заметила незнакомый автомобиль, припаркованный на стоянке рядом со сверкающим черным «Лексусом» – видавший виды «Вольво» бутылочного цвета с номерным знаком 1990 года, – и задалась вопросом, а не принадлежит ли он Майклу Джонсу, социальному работнику Алекса. Я побежала через стоянку, воспользовавшись брифкейсом для защиты от проливного дождя, когда мужчина в синем костюме выступил из‑под каменных колонн, открывая на ходу зонт.
– Сюда! – позвал он.
Я нырнула под зонт, и он прикрывал меня, пока мы не вошли в вестибюль, где Урсула ждала меня у регистрационной стойки. Женщина она высокая, а ее властный вид, красный костюм, густые черные, тронутые сединой волосы и красивое греческое лицо предполагают, что она бизнесвумен, а не психиатр клиники. Урсула входила в состав комиссии, которая принимала меня на работу, и после собеседования я не сомневалась: если мне откажут, то исключительно из‑за нее.
«Вы изначально хотели стать врачом общей практики. Почему решили поменять специализацию на детскую психиатрию?»
На собеседовании я положила правую руку на бедро, оглядывая лица членов комиссии – троих мужчин‑психиатров и Урсулу, получившую международную известность как за ее достижения в детской психиатрии, так и за хамство.
«Меня изначально интересовала психиатрия, – ответила я. – Моя мать долго боролась с психическим заболеванием, и у меня возникло желание найти ответы на загадки, которые задают подобные болезни». Если кто и знал, какие проблемы создает психическое заболевание – это и социальные табу, и позор, и стыд, вызванный осознанием того, как низко может пасть человеческий разум, – так это я.
Урсула внимательно наблюдала за мной из‑за стола комиссии. «Я думала, это серьезная ошибка для любого психиатра – предполагать, будто все ответы могут быть найдены», – как бы между прочим указала она. Шутка с подковыркой. Председатель комиссии – Джон Кайнд, заведующий кафедрой психиатрии Королевского университета, – переводил взгляд с меня на Урсулу, а потом попытался обратить в вопрос неприкрытую насмешку Урсулы.
«Вы верите, что нашли все ответы, Аня? Или собираетесь искать их, получив эту должность?»
«Мои намерения – принести пользу».
Урсула широко улыбнулась мне, протянула руку и крепко пожала впервые после собеседования. Натянутость отношений психологов и психиатров общеизвестна, учитывая различия в наших подходах к лечению пациентов, но я предположила: ее телефонный звонок свидетельствует о том, что трения, если они и возникли на моем собеседовании, остались в прошлом. Затем она повернулась к Майклу, который стряхивал капли с зонта и ставил его на стойку.
– Аня, это Майкл, социальный работник Алекса. Закреплен за ним муниципалитетом.
Тот улыбнулся.
– Кто‑то же должен помочь мальчику.
Несколько мгновений Урсула смотрела на него, а потом перевела взгляд на меня.
– Майкл введет вас в курс дела. Мы встретимся позже и обговорим тактику лечения. – Она кивнула Майклу и ушла.
Тот протянул мне руку.
– Спасибо, что приехали в свой выходной день.
Я хотела объяснить ему, что это не просто выходной день, а годовщина смерти моей дочери, но в горле вдруг возник комок. Я склонилась над стойкой, чтобы расписаться в регистрационной книге.
– Знаете, мы уже встречались, – вдруг произнес Майкл.
– Правда?
Он записал свое имя, а вместо росписи поставил какую‑то завитушку.
– На конференции детских психиатров в Дублине в 2001 году.
Шесть лет назад. Я не помнила его. Видела, что он мускулистый и широкоплечий, с серо‑зелеными глазами, которые смотрели очень уж пристально. Предположила, что ему под сорок, и в нем уже чувствовалась усталость, которую я столько раз замечала в социальных работниках, а в его мимике, жестах, сухой улыбке просматривался цинизм. Хрипотца в голосе выдавала курильщика, а покрой костюма и давно не чищенная обувь говорили о том, что детей у него нет. Спутанные длинные светлые волосы падали на воротник, но запах геля для волос подсказал мне, что сделано это намеренно.
– А что социальный работник делал на конференции детских психиатров? – Я повернулась к коридору, который вел к моему кабинету.
– Психиатрия – моя первая профессия. После того, как я какое‑то время готовился стать священником.
– Священником?
– Семейная традиция. Между прочим, ваш доклад мне понравился. «Предложения по изменению подходов к лечению психозов в Северной Ирландии», правильно? Меня поразила страсть, с какой вы предлагали изменить ситуацию.
– Изменить ситуацию – это излишне честолюбиво, – заметила я. – Но я действительно хочу, чтобы подход к лечению психозов у детей и подростков изменился.
– И как?
Я откашлялась, почувствовав возвращение прежней воинственности.
– Думаю, мы упускаем слишком много симптомов психозов и даже ранней стадии шизофрении, оставляя этих детей без внимания и даже позволяя им причинять себе вред, тогда как лечение обеспечило бы им нормальную жизнь. – Мой голос начал дрожать. В голове у меня Поппи одним пальцем играла на нашем кабинетном рояле, подпевая в такт мелодии. Когда я взглянула на Майкла, то заметила, что он смотрит на мой шрам. Подумала: «Не следовало мне забирать волосы наверх».
Мы подошли к моему кабинету. Я попыталась вспомнить код, который неделей раньше дала мне секретарь Урсулы, Джош. Потом я несколько секунд нажимала заветный номер. Когда повернулась к Майклу, то увидела, что он оглядывает коридор, а на лице застыла настороженность.
– Никогда не бывали в Макнайс‑Хаусе? – как бы невзначай спросила я.
– Бывал. Боюсь, слишком часто.
– Не нравится это заведение?
– Психиатрические клиники не по мне. Особенно для детей.
Я открыла дверь. Он улыбнулся.
– Не в лоб, так по лбу?
В кабинете Майкл стоял, пока я не указала на два кресла с мягкими спинками и предложила ему что‑нибудь выпить. Он отказался. Я налила себе травяной чай и села. Майкл по‑прежнему стоял, смотрел на рамку с одной фразой, висевшую на стене рядом с книжным шкафом.
– Подозрительность часто создает предмет своих подозрений, – прочитал он.
– Это Льюис, – объяснила я. – Из «Писем Баламута»[8]. Вы читали?
– Да. – Е<