Стало чем-то вроде трюизма, что Россия есть гибридное режимное государство, сочетающее демократические и авторитарные черты. Д. Фурман, например, характеризует многие из государств постсоветской Евразии как "имитационные демократии", сочетание демократических конституционных форм с реальностью авторитарного правления. Такие системы возникают, когда в каком-либо обществе для демократии нет созревших условий, а вместе с тем ей нет идеологической альтернативы. Эту классическую ситуацию А. Грамши называл пассивной революцией, определяемой как "безуспешная или неполная трансформация общества". Она может иметь ряд различных форм, включая такую форму, когда некая сила провоцирует изменение, но не обладает достаточной поддержкой избирательного корпуса. Когда силы уравновешены, возникает тупик, вызывающий "революцию-реставрацию". Режим при Путине продолжил революцию в собственности и власти, начатую в поздние горбачевские годы, но в то же время реставрировал элементы предшествующего режима. Посткоммунистическое руководство не обладало ни достаточными ресурсами, ни достаточной волей для достижения будь то полномасштабной термидорианской реакции, будь то прорыва к неограниченной либеральной демократии. Отстаиваемый в качестве идеологии примирения, незавершенный характер системы принял форму двойственного государства со всеми его противоречиями.
Нормативное государство vs административный режим
Фурман утверждает, что имитационные демократии являются не просто переходными формами, но скорее системами, функционирующими и развивающимися в соответствии со своей собственной логикой. Само по себе это, однако, мало что говорит нам о том, как такая система организована и действует и какой нормативный вес придавать каждому из элементов. Ни одно современное государство не может существовать без принуждения, хотя Россия неоспоримо находится на авторитарном крае спектра. Поскольку, однако, систему характеризует гибридность, демократические механизмы имеют самостоятельное значение, сколь бы они ни были размыты на практике.
Взаимодействие реального конституционализма и номинального пара-конституционализма в России можно сравнить с развитием двойственного государства в Германии в 1930-е годы. Э.Фрэнкель показал, каким образом в нацистской Германии прерогативное государство действовало как самостоятельная законная система, хотя формальное конституционное государство не было демонтировано. Сосуществовали две параллельные системы права: "нормативное государство" действовало в соответствии с правовыми нормами, в то время как "прерогативное государство" отправляло власть произвольно, не сдерживаемое правом. Под прерогативным государством Фрэнкель подразумевает систему управления, которая осуществляет "произвол и насилие, не ограниченное какими бы то ни было правовыми гарантиями, а под нормативным государством - административный орган, наделенный тщательно разработанными полномочиями для обеспечения правового порядка".
Нормативное государство было в значительном масштабе озабочено регулированием экономики, тогда как прерогативное - имело дело с врагами режима и контролировало политическую деятельность. Г. Смит замечает, что "правовая система в СССР при Сталине ясно напоминала фрэнкелевское 'двойственное государство'. Есть нечто общее и с развитием событий в посткоммунистической России. Р. Амстердам, выступавший в роли международного защитника М. Ходорковского, привлек внимание к этим параллелям: "прерогативное государство признавало необходимость судов для обеспечения предпринимательской свободы, священности договоров, прав частной собственности и конкуренции, но это не означало, что суды или закон были нерушимы". Как выразились Нупс и Амстердам, "несмотря на нормативные ценности и гарантии определенных правовых механизмов в смысле контроля и равновесия, вся правовая система может становиться или де-факто функционировать в качестве инструмента в руках политических властей". Но процесс продвигается и в обратном направлении, когда прерогативное государство в России умеряет произвол административного режима - этой синекдохи, употребляемой нами для обозначения прерогативного государства.
В прерогативном государстве общественные отношения склоняются к персонализации, между тем как беспристрастные правила суть оперативный код нормативного порядка. В Германии конституционное и прерогативное государства сосуществовали, тогда как в России их взаимодействие есть определяющая черта гибридного режима. Хотя правление закона в России остается хрупким, все же никакого вполне оперившегося прерогативного государства не появилось. Вместо него перед нами рассеянный, однако мощный административный режим, признающий свое подчинение нормативному государству, с одной стороны, и свою формальную подотчетность институтам массовой представительной демократии, с другой. По этой причине мы избегаем термина "прерогативное государство" и употребляем вместо этого понятие "административный режим" в качестве протагониста нормативного государства.
Вспомним, как институты, выпестованные советской системой, например, союзные республики, основанные на титульной национальности, превращались в независимых акторов, когда режим ослабевал в конце 1980-х годов. Точно так же сегодня присутствует мощный латентный потенциал в формальных институтах посткоммунистической российской демократии. Установившиеся в ранние 1990-е годы партии, парламент, судебная власть и конституционализм обладают возможностью развития в существующей системе. Федерализм утратил при Путине свой автономный характер, но федеральные институты - несмотря на обстоятельства - смогли выжить. Напряжение между конституционным федерализмом и унитарной политической практикой, как и в советской системе, провоцирует постоянное противоречие. Именно по этой причине эволюционная постепенность в современной России смогла обеспечить глубокие преобразования в социальных отношениях и качество демократии. Еще одно революционное свержение существующего режима, как это рекомендовали "ленинские либералы", такие как Г. Каспаров и Объединенный гражданский фронт, лишь усилило бы политический волюнтаризм и произвол.
Сколь ни несовершенна, быть может, конституция 1993 г., она закрепляет рамки для развития жизнеспособного политического общества и публичной сферы. Двойственность системы находила отражение в том, что Монтескье признавал скорее "распределением властей", чем "разделением властей". Путин не собирался подрывать конституционное разделение властей, но в политической сфере он систематически подрывал разделенное управление. Путинский технократический стиль руководства смазывал функциональное размежевание между различными ветвями власти, но не отказывался от строгой логики, на которой основываются соответственно исполнительная, законодательная и судебная власти. Ключевые конституционные принципы не подпираются политической практикой; но конституция все-таки исполняет в системе роль нормативного разграничителя (хотя, когда дело касается исполнительной власти, границы, надо признаться, устанавливаются довольно гибкие; но в официальной формулировке они остаются в рамках общепринятых демократических норм). Российский административный режим действует в соответствии с патерналистской логикой, выступая в качестве силы, стоящей выше состязательной политики, однако не отвергает логики политического плюрализма, верховенства закона и автономии нормативного государства.
Ш.Волин приводит сходный аргумент относительно развертывания "управляемой демократии" в США, который в не меньшей мере приложим к России. Он рассуждает о том, что активная совокупность граждан оказалась заменена "электоратом", чья поддержка обеспечивает легитимность системе. Как и в советской системе, имеет место "политизация без политики": "Инвертированный тоталитаризм изменяет порядок вещей на обратный". В России между рационализмом нормативного государства и менеджерством административного режима расцвела параконституционная политическая практика.
Параконституционализм и параполитика
И Ельцин, и Путин заявляли о своей верности конституции 1993 г., а вот их приверженность духу конституционализма менее ясна. Политические акторы не столько следовали структурам и правилам, обеспечивающим рамки для порядка, сколько приспосабливали структуры и правила для своих собственных целей и в то же время создавали новые, которые поддерживали режим, одновременно обходя формальный конституционный порядок.
В 2000-е годы режим стал вновь утверждать предполагаемые прерогативы государства, но весьма характерным образом. С одной стороны, режим апеллировал к духу конституции и к правлению закона. В то же время путем установления сильной "вертикальной" концентрации власти и многочисленных механизмов контроля над бизнесом и обществом процесс воссоздания (реконституции) государства на основе некоего возвращения к конституционным нормам принял форму реконцентрации, усилившей двойственность. Логика реконцентрации была предназначена для преодоления институционального нигилизма прежнего периода, но на практике она воспроизвела этот нигилизм, однако в новых формах. Характерной чертой институционального нигилизма было создание ряда параконституционных институтов, подрывавших дух конституции 1993 г., но обеспечивавших важные интегративные функции. Это было попыткой заполнить разрыв вручную, не отражая ни стихийного общественного развития, ни формальных положений конституционного права, хотя и не отвергая этих положений. Политический аналитик С.Кургинян называет это параполитикой или "подковерной" политикой.
Опыт периода "фальшивой демократии" в ранние 1990-е годы вплоть до принятия конституции в декабре 1993 г. сдвинул элиты России ближе к конституционному консерватизму. Даже имея конституционное большинство, путинская администрация не вносила никаких поправок к конституции, строго выдерживая линию на стабильность основ. Однако вместо политики, которая проводилась бы в конституционных рамках, были применены параконституционные стратегии.
Путин, однако, был вполне четок в стремлении создать платформу для конституционной стабильности в России. Другими словами, он приветствовал необходимость защищать конституцию от посягательств "скоротечного" большинства.
В административном режиме преобладают параконституционные поведенческие нормы, которые, формально не нарушая букву конституции, подрывают дух конституционализма. Это черта, которая в американском президентстве была замечена еще в 1980-е годы и с тех пор разве что усилилась. Как и в Америке, параконституционное поведение способствует продвижению дела, но в конечном счете оказывается контрпродуктивным. Это больше, чем политика раздвоения, имевшая место при Ельцине, особенно в случае с развертыванием президентской администрации в качестве некоего суррогата правительства. В период президентства Путина режим достаточно тщательно старался не переступать границы в том, что касается буквы конституции, но способность системы управляемой демократии вести себя с относительной безнаказанностью и ее недостаточная подотчетность означают, что она оказалась прочно расположена в серой зоне параконституционализма. Российская форма управляемой демократии вовсе не является мягким вариантом Советской системы - так никто и не считает - но представляет собой совершенно новый порядок со своими собственными закономерностями и практикой.
Ряд ключевых институтов был задействован в практике параконституционализма. Во-первых, это создание в 2000г. семи федеральных округов, которые были подчинены президентской власти и технически не требовали конституционного утверждения. Однако введение административного связующего звена между центральными властями и субъектами федерации не могло не изменить природу российского федерализма. Вторым важным событием стало учреждение в сентябре 2000г. Государственного совета, органа, состоящего из глав российских регионов, но действующего параллельно с Советом Федерации. Третьим параконституционным органом является "Президентский совет по осуществлению национальных проектов", сформированный осенью 2005г. для продвижения четырех национальных проектов, объявленных в сентябре того же года. Совет, возглавленный президентом, состоял из 41 члена и отвечал за первоначальный бюджет в 4,6 млрд. долл. Он работал параллельно с правительством и явственно подрывал авторитет премьер-министра. Сводя вместе различные исполнительные и законодательные органы, Совет наносил ущерб и разделению властей.
Четвертый из основных параконституционных органов - Общественная палата. Она ввела новый канал публичной отчетности в противовес всевластному бюрократизму и таким образом узурпировала то, что должно было составлять одну из ключевых ролей парламента. Работа, которая является заповедным полем деятельности Государственной Думы, была перенесена в этот новый орган, своего рода "неполитический парламент". Он выступал в роли "коллективного омбудсмена", чтобы действовать как механизм обратной связи в той мере, в какой блокируются формальные каналы. Он позволял также выпускать пар, прежде чем конфликт примет угрожающий для режима характер.
Сходные органы существуют в более авторитарных странах - соседях России. В Казахстане была учреждена Общественная палата, в которую предполагалось включить и представителей партий, не попавших в парламент по результатам выборов в декабре 2006г. Но поскольку из партий порог смогла переступить только президентская партия "Hyp Отан" (завоевав не менее 94% голосов), этот параконституционный орган стал представительнее официального парламента. В Белоруссии Национальный конгресс сформирован из личных назначенцев президента А.Лукашенко. Преобладание личной власти в республике вначале не позволило возникнуть межгрупповому расколу по российскому типу, хотя в позднейшие годы он стал более явным.
Параконституционные приращения к конституции предназначались для усиления эффективности, но на практике подрывали налаживание самоподдерживающего конституционного порядка, мешали становлению живой гражданской культуры и гражданского общества, а более всего - ослабляли верховенство нормативного государства. Дух конституционализма подрывался тем, что российский политический класс не сумел подчинить себя конституции. Такие проблемы возникали и в других странах. В Бразилии, например, конституции представляли скоротечные интересы находящихся у власти, "они не подкрепляли и не защищали свободы обычных граждан". Вместо непредвзятой строгой нормативной структуры преобладала патронажная политика. Ожидания, что внедрение Бразилии в глобальную экономику позволит деперсонализированным неолиберальным ценностям одолеть окопавшиеся олигархии, прежде всего в регионах, не оправдались.
В России патронажная политика отличалась от преобладавшей в развивающихся странах такой же политики по причине отсутствия традиционного автономного социального класса, чья мощь проистекала бы из исторически накопленного богатства, а не из доступа к государственной власти. Политический порядок в этих странах используется главным образом скорее для защиты приращенных привилегий, чем для того чтобы служить инструментом создания богатства. В России политический порядок защищал привилегии политического режима, который патримониальным образом сам становился организатором, если не прямым владельцем экономической собственности и тем самым - регулятором обогащения.
Параконституционные новшества сопровождались буйным развитием всего того, что можно назвать параполитической практикой. Это формы политического активизма, не предусмотренные конституцией, в частности, формами официальной партийной жизни, плюралистическими выборами. В противоположность публичной политике, параполитика сосредоточивается на внутриэлитных интригах и на мобилизации не народных собраний и открытых интересов, а организационного и ситуационного капитала. Режим разработал параполитические оперативные правила политической жизни, лишавшие ее заземленной антагонистической состязательности, которая является чертой, внутренне присущей подлинно открытому политическому процессу. Это делало избирательный цикл 2007 - 2008 гг. стерильно безопасным. Само мероприятие обладало, однако, определенной легитимирующей логикой, и таким образом оставалась некоторая степень подлинной заинтересованности, что нашло отражение в относительно высокой явке. Режим в целом не нуждался в том, чтобы прибегать к откровенному нажиму. Несомненно, стремление положиться на административные ресурсы, чтобы гарантировать народное участие, было больше в духе политики подстраховки. Даже без этого вмешательства режим добился бы своих целей - сильного парламентского большинства и нужного преемника.
Институты демократии остаются ведущими для политической практики, а демократия - легитимирующей идеологией режима. Но политика работает на двух уровнях - формальном конституционном (уровень нормативного государства) и номинальном параконституционном и параполитическом (уровень административного режима). Живучесть сильного конституционного уровня находит отражение в том духе противоборства, который весьма ощутим в дискурсе публичной сферы, где интеллектуалы, ученые, журналисты и политики ведут энергичные дебаты о сути российской системы, терпимы режимом, покуда это не принимает структурированной независимой формы. Именно взаимодействие двух уровней позволяет открывать полный простор демократам-эволюционистам и неудачникам-транзитивистам для того, чтобы с некоторым правдоподобием выдвигать свои аргументы. Оба уровня имеют свою собственную институциональную логику и легитимирующие дискурсы. Это и оставляет от российской политики постоянное ощущение "двойного дна".