Как Партия-государство в советскую эпоху, так и "Путин-государство" имели своего собственного рода "конституцию" для предотвращения внутриэлитных противоборств, перерастающих в междоусобицу или даже в кровопускание. В системе, где победитель не получал все, каждая из фракций имела достаточно, чтобы обеспечивать общую лояльность, и никому не дозволялось получить такое преобладание, которое бы поставило под угрозу существование других. Это был своего рода интраэлитный плюрализм, который компенсировал слабость формальных институтов. Демократия вполне могла уже к тому времени регулировать интраэлитный конфликт, но это не всегда самый эффективный путь достижения данной цели, особенно во времена кризиса.
Глубокая раздвоенность, деполитизация и темпоральность
Дуализм пронизывает и современное российское государство, и общество. Двойственность находит отражение в массовых опросах: например, в 2005 г. 51% опрошенных поддержали точку зрения, что России нужен президент, способный прилагать "твердую руку" к управлению страной, а в то же время 44% высказались за лидера, который бы "строго соблюдал конституцию". Появились и элементы двойственной экономики. В стратегических отраслях, в частности в энергетическом секторе, государство стало активным игроком, чем и было спровоцировано создание того, что Хэнсон назвал "двойственной экономикой". Такая экономика отражалась на расстановке сил, в которой силовики выступали за сильную дирижистскую систему, в то время как либералы-технократы были озабочены тем, чтобы этот подход обеспечивал бы расширение властных возможностей бюрократии, генерируя коррупционную ренту.
Боязнь позволять двойственности облекаться в политическую форму отчетливо проявилась, когда отказались от первоначальной идеи одобрить и допустить двух кандидатов на президентские выборы 2 марта 2008 г. (Д. Медведева и С. Иванова). Еще до того равным образом была отброшена и идея о том, чтобы допустить баллотироваться на равных условиях 2 декабря 2007 г. обе поддерживавшие режим партии, "Справедливую Россию" и "Единую Россию". Допущение даже такой степени управляемой состязательности повлекло бы за собой риск выстраивания сторонников различных кандидатов по линии раскола "нормативное государство" versus "прерогативное", что не только коренным образом дестабилизировало бы положение дел, но и означало риск перенесения данного конституционного напряжения на уровень политического конфликта.
Такой подход способствовал деполитизации и экономизации современной российской политики. Частично это было институционализировано в разделении власти внутри режима с его политическим президентством и деполитизированным правительством, возглавляемым политически нейтральным премьер-министром - черта, унаследованная от советского режима, а в определенном смысле и от конституционной монархии эпохи позднего царизма. Эта бивалентность была отчасти интернализована по мере того, как вновь возникал неодиссидентский "двойной человек", разделенный между внутренней, неформальной, жизнью и публичным притворством. Получалось, что условия для демократии создавались деполитизированным руководством как бы извне.
Дилемма системы, в которой демократия не способна создать условия для своего собственного выживания, не разрушая государства, была решена гамбитом Путина, состоявшим в формализации существования режима. Это был способ, изловчившись, противостоять тому, что воспринималось как "парадокс демократии", когда некий народ, получая свободный выбор, избирает группу, которая отвергает предпосылки системы, через которую они были выбраны. Похоже, что именно так дело обстояло с избранием Исламского фронта спасения в Алжире в 1992 г., Хамас в Палестине в январе 2006 г. и обстояло бы на президентских выборах 1996 г. в России, если бы элиты не сплотились вокруг Ельцина, чтобы добиться его переизбрания любой ценой. В этой модели нельзя исключить вмешательства некой содействующей силы: либо во внутреннем измерении - в форме системы режимного типа; либо в международном - в форме ли непризнания, или применения санкций, или прямой интервенции.
В то время как режим Путина относительно эффективно обособлял себя от политических движений и гражданских ассоциаций, он подвергся непосредственному воздействию двух процессов; это, во-первых, внедрение в режим того политического плюрализма, который он подавлял в обществе; и, во-вторых, "экономизация" трансакций. Экономизация на самом базовом уровне приняла форму корыстной коррупции, которая, как мы увидим, разъедает административную систему. Но она сопровождалась также метакоррупцией, где логика рынка подрывала автономию политики ("жало в хвосте" стратегии деполитизации).
Глобальная гегемония неолиберализма в ранние посткоммунистические годы сопровождалась отходом государства от прежних уровней социальной защиты и обслуживания, сопровождалась тем, что Коксом обозначено как утрата "веры в целостность и компетентность политического класса": "Политическая коррупция неотъемлемо присуща трансформации общественных благ в меновую продукцию".
Путин усвоил беспощадно инструментальную позицию в подходе к политическому процессу. С его точки зрения, наилучшее - это то, что работает, но ему не хватало динамического ощущения автономности гражданского общества. В этом смысле домен политического должен действовать как относительно замкнутая сфера принятия решений, изолированная от того, что он воспринимал как неблагоприятное влияние социальных сил - независимо от того, идет ли речь о так называемых олигархах, либо о региональных боссах, либо об общественных лидерах. Это явная попытка сочетать власть и знания, для того чтобы ответить сверху на модернизационные вызовы. А. Макарычев называет это метаполитикой, определяя ее как форму политики, которая легитимирует себя путем прямой отсылки к рациональному знанию и к концепту эффективности.
Административный режим управлял относительно доброкачественной ремодернизацией, которая допускала становление социоэкономических оснований, на которых здоровое нормативное государство при должном развитии событий вполне могло добиться своих целей. Это был классический пример, в котором "священное завтра" вытеснило собою полное ошибок настоящее. Проблема аллопатической темпоральности (когда настоящее носит иной и, как правило, противоположный характер по сравнению с тем, к чему стремятся в будущем, но которое предназначено для облегчения перехода к желательному состоянию) отравляет все ориентированные в будущее проекты. Равным образом, целые регионы, считающиеся "отсталыми", страдают от аллохронической темпоральности, постоянного перехода к состоянию, позволяющему сравняться с якобы превосходящей моделью.
Тему подхватывает Д. Чакрабарти в своем исследовании "Провинциализирующаяся Европа". Россия и другие "постколониальные" общества учтиво вводятся в "приемную" истории, пока они прокладывают свою траекторию модернизации по западным лекалам, когда контуры их будущего конструируются в манере историзма западной темпоральности. Реальность существующих обществ делегитимируется на тех основаниях, что некое будущее состояние в некоторых отношениях "более реально"; и, разумеется, мы говорим не о любом будущем состоянии, но о таком, которое основано на шаблоне, выработанном на Западе. Именно этот Запад Чакрабарти стремится контекстуализировать и историзировать и таким образом сместить с привилегированной позиции; хотя он, впрочем, и признает, что трудно думать о политической современности в каких-либо иных категориях, кроме тех, что ведут свое происхождение от мысли европейского Просвещения. Историзм, черта, столь явственная в мышлении самого Маркса о развитии в Индии, стал универсальной парадигмой посткоммунистической эры даже и без критических размышлений, что были характерны для постколониальных исследований. Критика историзма поэтому проникает в самое сердце дискурса о политической современности в незападных обществах. А также, мы можем добавить, и в квазизападных обществах.
Корыстная коррупция и метакоррупция
Путинскую элиту вполне могла бы поглотить корыстная коррупция, но, по ее самоопределению, она проводила эволюционную стратегию, которая должна вывести Россию на подобающее ей место в ряду великих держав. Эта стратегия, однако, стала жертвой метакоррупции, внутренне присущей двойственному государству, где политические прерогативы, на которые претендует режим, подрывают автономию законодательного и конституционного процессов. Границы между политикой и экономикой оставались проницаемыми вопреки прежней риторике относительно "равноудаления" олигархов и несмотря на преследование "Юкоса". Это явилось отчасти отказом от претензий нарождающейся экономической буржуазии на "свою долю" в принятии решений на уровне режима. Макарычев указывает, что восстановленное центральное государство было функционально неспособно оставаться внутри самосконструированных границ, которые предназначались как для того, чтобы очерчивать политический домен, так и для того, чтобы защищать его. В конце концов, политика, отъединенная от бизнеса и от средств массовой информации, стала подделывать и копировать нормы, бытующие в этих секторах. Имел место и обратный процесс, посредством которого бизнес иногда запускал что-то из своей практики в политическую сферу, что, по мнению Макарычева, вело к "маркетизации государства" и что мы называем метакоррупцией.
Это было такое внутреннее движение, в котором режим принимал на себя уже не только роль главного оператора в политической сфере, но и главного арбитра в экономической жизни, приводя в действие элементы двойственной экономики. Истер назвал это "концессионной экономикой", где самые ценные достояния старой командной экономики стали государственными концессиями, а система в целом превращается в "экономику верхнего и нижнего этажей", где стратегические отрасли промышленности и крупные корпорации государственной службы находятся в верхнем этаже, тогда как массовая розничная торговля и массовые потребительские сектора - в нижнем. Политическая перебалансировка, с какой сопряжено дело "Юкоса", сопровождалась перераспределением собственности. Доля государства на российской фондовой бирже возросла с 24% в середине 2003 г., незадолго до ареста Ходорковского, и до 40% в конце 2007 г., что означало сумму в 469 млрд. долл. (или 320 млрд. евро). Доля частного бизнеса упала с 50% в 2004 г. до 33% в начале 2008 г. Политизация добычи углеводородного сырья вплотную приблизила нас к понятию России как "энергетической сверхдержавы" и дала основания для неограниченной риторики о "суверенной демократии".