– Мы уже две машины послали за вами.
Ильюшину поставили скрепки. В больнице оказался опытный, заслуженный врач с сорокапятилетним стажем. Сидит Сергей Владимирович, забинтованный. Удар пришелся лицом о приборную доску, и оказалась разбитой левая набровная дуга. А Жуков головой пробил фанерную обшивку в кабине, кровь свернулась, как шапка, хоть и успел перед самым ударом натянуть кепку, которую держал в руках... Подъехали сразу четыре машины. В них – директор завода Матвей Борисович Шенкман, главный инженер, главный конструктор, начальник летно‑испытательной службы... И хирурга с собой привезли.
Отправились в Воронеж. По дороге пришлось несколько раз останавливаться – Ильюшин чувствовал себя неважно. Встретили конные энкэвэдэшники:
– По предписанию, полученному из Воронежа, вы должны явиться в Четвертую клиническую больницу. Там знают. А документы, которые вы оставили в самолете, получите в управлении НКВД.
Служба работала. Правда, в самолете остались несекретные чертежи, секретный‑то пакет лежал у Ильюшина в гимнастерке...
В Воронеже Ильюшину снова сделали перевязку. Он посмотрел на скрепки:
– Конечно, могли бы и почище сделать, но мне не нужна красота, а так надежно.
Несколько дней он провел в больнице, а потом дали сопровождающего и отправили на поезде в Москву. Вскоре вышел приказ: главным конструкторам летать самостоятельно нельзя – Сталин запретил. А до этого Сергей Владимирович частенько летал сам. Пришлось подчиниться.
Выяснилось, что не только бровь разбита. У кресла‑то спинка жиденькая, из тонкого дюраля сделана, а за ней как раз и лежал злополучный костыль, который взяли с собой, и основной удар пришелся Ильюшину по позвоночнику. А Жуков стукнулся еще и ребром, долго болело, но переломов не оказалось.
Лет через двадцать, во время отпуска, из санатория Ильюшин прислал Жукову письмо – деловое, но в нем есть такая фраза: «Мое здоровье медленно, но поправляется. Сказалась удачная посадка. Ваня, один из тысячи счастливых случаев выпал на нашу долю».
В санатории был момент, когда он вдруг не смог читать.
– Вы же так сильно ударились головой! – говорит ему врач.
– Да, но столько лет прошло!
– Вы были молоды, но ничто не проходит без следа.
«Он уже на пенсии был, – вспоминает И.В. Жуков. – Позвал меня по делу. Я приехал. Он вышел в переднюю и говорит:
«Я болен. Я не занимаюсь делами. Я никого не принимаю».
А потом смотрит: «Ваня, дорогой, заходи!»
А вот что говорит об этой аварии А.С. Яковлев:
«Однажды в начале нашей большой многолетней дружбы мне пришлось сильно за него переволноваться.
В 1935 году мы построили связной трехместный самолет, красивый, удобный и простой в управлении. Этот самолет принял участие в спортивном перелете Севастополь – Москва и получил премию.
Ильюшину самолет очень понравился. В то время его машины строились не в Москве. Ему часто приходилось улетать из Москвы. Летал Сергей Владимирович, сам управляя, на тихоходном По‑2 и терял много времени. Он попросил уступить ему нашу машину, и мы сделали это с радостью.
Несколько раз Сергей Владимирович, возвращаясь в Москву, благодарил за машину. Но однажды вечером звонит по телефону начальник аэродрома Райвичер и говорит:
– Только что получено сообщение, что разбился конструктор Ильюшин на каком‑то красном самолете... Не твоя ли это машина?
Переданная мною Сергею Владимировичу машина была красного цвета.
Я замер от ужаса, места себе не находил. Разбился Ильюшин! Что случилось? Наконец пришло сообщение: разбился самолет, а летчик жив.
Мы увиделись с Ильюшиным через несколько дней. У него была забинтована голова. С чувством невыразимой радости обнял я друга.
– Саша, – сказал он, – к тебе претензий нет. Самолет замечательный, но, оказывается, мотор без масла не работает, не следует упускать этой «мелочи».
Авария произошла по вине механика, который забыл заправить самолет маслом. Ильюшину пришлось сажать машину в темноте в незнакомом месте. На всю жизнь у Сергея Владимировича на лбу остался шрам».
День аварии 21 апреля 1938 года он считал своим вторым днем рождения и каждый год в этот день встречался с И.В. Жуковым...
После аварии сотрудники НКВД проводили расследование и кое‑кого пытались арестовать. Сергей Владимирович отстоял всех...
Время особого недоверия...
Часть 2
Страны не доверяют друг другу не потому, что вооружаются, а вооружаются потому, что не доверяют. Знали, что война не за горами, что идет она с запада. Но и на Дальнем Востоке было неспокойно. Потому‑то в тридцатые годы и пролегли туда знаменитые громовско‑чкаловские рекордные трассы, потому и полетели на Дальний Восток Коккинаки и Бряндинский.
Если экипажи Чкалова и Громова использовали для дальних перелетов специально построенный АНТ‑25 Туполева, то Коккинаки полетел на серийном ДБ‑3 Ильюшина. С бомбардировщика сняли вооружение, в кабине стрелка‑радиста разместили дополнительные баки с горючим, увеличив дальность полета до 8000 километров. Все делали так, чтобы снова можно было легко и быстро превратить рекордный самолет в обычный бомбардировщик – перегонять‑то придется серийные машины и на большие расстояния – страна у нас немалая. К тому времени уже построили восемь серийных ДБ‑3 и внепланово создавали машину № 9 для рекордного полета. Конечно, ее собирали особенно тщательно, как всегда в таких случаях, и все‑таки это был серийный бомбардировщик, который Ильюшин велел окрасить в красный цвет и назвал именем столицы – «Москва».
27 июня 1938 года со Щелковского аэродрома, с той самой горки, что была специально построена для стартов тяжелогруженых АНТ‑25, взлетела «Москва». Она прошла на Дальний Восток 7580 километров за 24 часа 36 минут без посадки и приземлилась в Спасске‑Дальнем. На другой день Коккинаки и Бряндинский стали Героями Советского Союза, а группу создателей самолета наградили орденами.
Страна гордилась своими соколами, своей авиацией, созданной советскими конструкторами, на советских заводах, из советских материалов. А учитывая конфликты с Японией, полет имел особое значение. Неспроста родилась частушка:
Если надо, Коккинаки долетит до Нагасаки
и покажет он Араки, где зимуют пиво‑раки!
...Бряндинский вскоре погиб на Дальнем Востоке. Во время рекордного полета женского экипажа В. Гризодубовой, П. Осипенко, М. Расковой, когда М. Раскова выпрыгнула с парашютом в тайгу, Бряндинский баражировал сверху, показывая направление пути. На борту его самолета ПС‑84 были журналисты из газеты «Тихоокеанская звезда». ПС‑84 столкнулся с самолетом летчика Сорокина, который вез парашютистов. Погибло 17 человек. Горела тайга...
Москва забрасывала цветами и праздничными листовками героинь перелета, а в Комсомольске‑на‑Амуре на авиационном заводе сколачивали гробы и урны, хоронили погибших и рвали портреты маршала Блюхера – его арест совпал с этими событиями.
«Как только на Дальнем Востоке появился Штерн, – вспоминает М.И. Ефименко, – сразу арестовали директора нашего завода в Комсомольске‑на‑Амуре К.Д. Кузнецова. В тюрьме он встретился с Блюхером».
Марию Ивановну Ефименко Ильюшин послал на Дальний Восток запускать в серию ДБ‑3. «А мне только 27‑й год идет, – вспоминает она. – На заседании главка нарком Михаил Каганович посмотрел на меня, говорит: „Ничего, подойдет“. Бросили меня на запуск в серию, я там опыта набралась. В критических ситуациях Сергей Владимирович давал телеграмму, чтоб поддержать мое решение. А потом вызвал в Москву оправдываться».
Завод в Комсомольске‑на‑Амуре заложили в 1934 году, а в 1937‑м на завод сдали чертежи ДБ‑3. Начальник строительства Кузьма Дмитриевич Кузнецов стал директором завода. В помощь послали около 60 москвичей – сборщиков, медников, клепальщиков. ДБ‑3 запустили в серию в Москве и в Воронеже. Рабочие, возводившие воронежский завод, стали строить и самолет. Создавались ликбезы, неграмотных учили читать слова и чертежи. А что поделать? Их деды были крепостными крестьянами, и всего каких‑то 80 лет назад их могли продать и купить, как вещь, как животное. И какое было торжество, когда пошли первые машины!
Одно время из Москвы и Воронежа самолеты ДБ‑3 отправляли на Дальний Восток. Их привязывали тросами к железнодорожным платформам, но в пути они разбалтывались и получали повреждения. Прибывшие из Испании летчики облетывали эти машины два‑три месяца. Невыгодно и неудобно, пока не научились доставлять самолеты своим ходом. И здесь сыграл свою роль дальневосточный перелет Коккинаки. А потом машины пошли с завода в Комсомольске‑на‑Амуре...
Долго не клеились дела. Приходят, докладывают Ильюшину. За ним последнее слово: «Вот это мне не нравится... Над этим надо подумать...» Тем, у кого не ладилось, все помогали. Были моменты, когда его ничто не радовало. Да и общая обстановка непростая...
Георгий Филиппович Байдуков, легендарный «коу пайлот» чкаловского экипажа, рассказывал мне о заседании у Сталина после неудачного полета в составе экипажа С. Леваневского. Леваневский встал и заявил, что Туполев является сознательным вредителем. Андрею Николаевичу стало плохо. Но посадили его позже...
«Уншлихт сколотил группу военных, которые не подчинялись правительству, – говорит М.И. Ефименко. – Сталин посадил их, а сейчас всех реабилитировали. Туполев поехал в Америку закупать технику как главный инженер ГУАПа, начальником которого был М.М. Каганович. Закупили четыре самолета. Когда перевели дюймы в нашу систему мер, то параметры получились значительно ниже обещанных. Только „Дуглас“ сумели перевести как следует, и то получилось не совсем так.
65 человек ездило в Америку принимать чертежи и технологию. Привезли себе оттуда холодильники, плащи. Сталин их посадил и заставил делать свои самолеты. Получился Ту‑2...»
Из КБ Туполева многих посадили. «У нас, пожалуй, только Егера взяли, – рассказывали ильюшинцы. – В том, что его посадили, сыграла роль немецкая фамилия. Потом он ушел к Туполеву».
«Если затрагивать эту тему, то можно докатиться до тех же чертиков, до которых мы дошли в истории государства», – заметил преемник Ильюшина Г.В. Новожилов.
Но больше у Ильюшина никого не тронули. Он горой стоял за своих, умел отстаивать. И Сталин ему доверял – это немало значило.
«Сталину импонировало и то, что Ильюшин – скромнейший человек, – говорит В.А. Борог. – Никогда не требовал ничего себе. Кабинет – маленькая комнатка. Считал, что ему нужно трудиться, как самому простому советскому человеку. Природные данные позволили ему выдвинуться, но он остался все тем же, каким был и прежде. Если бы мы сравнили наши расходы по созданию самолета с любой другой организацией, то наш самолет стоил бы копейки! И это импонировало, потому что тогда все жили материально скромно – от простого труженика до Сталина. Иначе могли и врагом посчитать...»
Есть порядок: новый этап работы начинается, когда самолет освободил сборочный цех. Директором одного авиационного завода была старая большевичка, и чтобы отчитаться, она поручила начальнику цеха окончательной сборки к Новому году выкатить все самолеты на аэродром. А они были не готовы, и начальник цеха стал отказываться. На собрании она назвала его врагом народа. Тут же его арестовали, жену и детей выслали.
«Идешь и не знаешь, обзовет она врагом или нет, – вспоминает М.И. Ефименко. – О ней недавно по телевидению вспомнили как о жертве культа личности – она сама потом пострадала».
Ильюшину приходилось несладко, хоть и сам не сахар. Нелегко создать самолет, но и не легче запустить его в серию и наладить производство, чтобы каждый день из заводского цеха выкатывали машины, на которых будет летать не искуснейший Коккинаки, а огромное племя самых обычных пилотов. Несмотря на решение правительства, ДБ‑3 строили медленно, а проще говоря, делать его не хотели, чтобы не мешать уже запущенному в серию бомбардировщику ДБ‑2, имевшему меньшую скорость. Но ДБ‑3 продолжал доказывать себя...
Ранним утром 28 апреля 1939 года летчик В.К. Коккинаки и штурман М.Х. Гордиенко занимают места в кабине. Им предстоит беспосадочный перелет через Атлантику в Соединенные Штаты Америки. Провожание. Чем‑то особым веет от этих кожаных курток, довоенных кепок. Коккинаки в кожанке хрустит, как новенький рубль...
Самолет летит в США не через Северный полюс, а по новой, кратчайшей трассе, которую надо освоить. Пригодится. Сталин просто так ничего не делал.
– Гарантируете ли вы в случае необходимости посадку на воду? – спросил он у Ильюшина.
– Я гарантирую посадку в Америке, – ответил конструктор.
Сталину нравились подобные ответы, тем более они соответствовали реальности.
Высота 9 тысяч метров без герметики. Температура за бортом и в кабине одинаковая. В апельсины можно гвозди забивать. Из– за плохой погоды пробиться к Нью‑Йорку не удалось, и Коккинаки решил сесть на канадском острове Мискоу. Короче говоря, «Москва», «Москоу» села на Мискоу. Местность болотистая, неровная, садиться пришлось не выпуская шасси, как говорят летчики, на брюхо. Но долетели и остались живы. 8 тысяч километров за 23 часа. Открыта новая трасса, по которой летают и ныне. Сутки переживал Ильюшин в штабе перелета на Центральном телеграфе Москвы.
Звание дважды Героя еще не присваивали, но редким был Указ Президиума Верховного Совета: Коккинаки наградили сразу орденом Ленина и медалью «За отвагу».
Документы старой кинохроники. Перед кадрами следуют титры: «Инженер‑орденоносец Ильюшин и сталинский сокол Коккинаки». Показывают выступление Коккинаки на встрече в Москве:
«Тысячи советских летчиков полетят туда, куда укажет великий Сталин! За советский народ, за его руководителей, за великого Сталина – ура!»
Как будто хотел поднять бокал, но вспомнил, что это не застолье, а митинг на аэродроме...
Не теряя времени, 21 мая 1939 года Коккинаки начал летные испытания бомбардировщика ДБ‑3Ф, модифицированного, с острым, обтекаемым носом, более мощными двигателями, лучшими взлетно‑посадочными характеристиками. Этому самолету под именем Ил‑4 будет суждено пройти всю войну.
Самолетам стали присваивать имена конструкторов в 1940 году.
«Когда работает большой коллектив, почему присваивают машине имя одного человека? – задавался вопросом Ильюшин. И сам же отвечал: – С моей точки зрения, это правильно, потому что, что бы ни случилось, и где бы ни случилось с самолетом, знают, с кого спросить, кто отвечает за аварию. Много неприятных перипетий было в моей жизни, но часто этих перипетий мои товарищи по работе не знали, я не перекладывал на них ответственность. Присвоение имени конструктора ко многому обязывает, потому что это не только честь человеку, но и обязывает его перед народом нести огромную ответственность».
Самолет делают много людей, но мы ведь не говорим: полетел самолет, созданный коллективом конструкторского бюро под руководством Ильюшина, а говорим просто: полетел Ил. И это правильно хотя бы потому, что инициатива по всем новым машинам исходила от него, от Ильюшина, генератором идей был он.
«Меня часто спрашивают, – говорит Г.В. Новожилов, – почему наши новые самолеты сохраняют марку Ил. Отвечу. У наших учителей было мировое имя. Они создали прекрасные работоспособные коллективы. Зачем же менять марку? Напротив, мы считаем, что нужно всемерно развивать традиции, заложенные нашими учителями, бороться за честь марки. Ил обязывает. Не случайно наши сотрудники говорят: „Мы – ильюшинцы“.
С 1940 года Ил‑4 (ДБ‑3Ф) стали поступать на вооружение Красной Армии.
Но от конструкции к серии – долгий и трудный путь. «У нас, к сожалению, жизнь такая: сделаешь, а потом не клеится, – вспоминает А.Я. Левин. – Ильюшин подчеркивал, что конструкция тогда хороша, когда она в серийном производстве и работает как часы. Была у нас трудная полоса в жизни – ДБ‑3Ф».
Началось с шасси. Возник так называемый «собачий вопрос». С 39‑го завода нормально взлетают серийные бомбардировщики, а садятся – шасси подламываются и складываются.
Остановили полеты и стали разбираться с замками. Провели немало испытаний.
«А я имел счастье или несчастье делать замок для шасси, – говорит Виктор Николаевич Семенов. – Вызывают в отдел кадров. Сидит военный:
– «Что у вас там происходит?»
Рассказываю.
– «А что, это нельзя было предвидеть? Только будьте откровенны!»
Почему при посадке открывается замок? По расчету все правильно. Две здоровенные пружины его держат, нечистая сила, что ли, открывает? Ильюшин каждый день заходил к Семенову, спрашивал:
– Ну, что у тебя? Может, законтрить?
Снова Семенова вызвали в отдел кадров: не вредительство ли?
Ильюшин узнал, говорит Семенову:
– Никуда больше не ходи! Я тебе приказываю сидеть на месте! Я подписал чертежи, я и отвечаю.
Больше не вызывали.
«Мы за ним были, как за стеной, – признается Семенов. – Знали, сколько ему приходилось терпеть».
Но в чем же причина складывания шасси? Ильюшин организовал динамические испытания и первым догадался в чем дело. В конструкции был «язычок», так называемая «собачка», и считалось, что существующая сила трения удерживает ее в нужном положении. Но так было при статических нагрузках, а в движении, при ударе о поверхность земли сила трения пропадала, и «собачка» отскакивала. Так вот где была собака, а вернее «собачка», зарыта!
Недели две разбирались с теорией, долго по тем временам, а в субботу Ильюшин вызвал Левина:
– Завтра, в воскресенье, поработаешь, а в понедельник должно быть решение.
– Но я не представляю, как...
– А это твое дело – подумать!
И, наверно, потому, что все внимание молодого инженера сосредоточилось на этой проблеме, ночью ему приснилось, как он подходит к самолету, смотрит на замок шасси и видит, что он не похож на обычный, какой‑то не такой. Присмотрелся: рычаг переходит в мертвое положение и как бы заклинивает «собачку», не дает ей отскочить. Усилием воли в этот момент он заставил себя проснуться: не забыть бы! Утром пришел на работу, и оказалось, что Семенову тоже пришла в голову такая идея. Стоят вдвоем, обсуждают, увлеклись и слышат за спиной:
– О, здорово придумали!
Поворачиваются – Ильюшин. Левин попытался объяснить
суть, но Ильюшин остановил:
– Молчи, я давно все понял!
К утру были готовы чертежи, а пока их делали, Ильюшин вызвал технологов, организовал параллельную работу. Изменили кинематику так, чтобы «собачка» не соскакивала. Как удалось ему догадаться насчет статики и динамики?
Но попутно возник еще один серьезный вопрос: почему это происходило на серийных машинах, а на опытной ничего подобного не было? В чем дело?
Оказалось, что на опытной машине поверхность соприкосновения с «собачкой» была плохо отшлифована, шершава, сила трения оказалась достаточной, а на серийных машинах шлифовали идеально, потому и соскакивала «собачка»...
Ильюшин в этом «собачьем вопросе» усмотрел проблему воспитания. Собрал коллектив:
– Надо составить технические требования на проектирование.
– Это как?
– Ну вот, например, шасси, – посмотрел на Левина. – Что надо сделать конструктору, чтобы спроектировать шасси?
– Взять и придумать, – ответил Левин.
– Ты вот и придумай – это не так просто!
Тогда Ильюшин написал правила конструирования, которые действуют в КБ и поныне. Он считал, что нужно четко поставить задачу, определить, какие функции должен выполнять узел или конструкция. Далее шли вопросы надежности, технологичности, веса...
«Он составил общие технологические требования, – говорил Левин. – Тогда они казались нам элементарными, а сейчас, в свете житейского опыта, стало понятно, какое большое дело – направить людей на правильный путь создания конструкции. Молодежь в институте наслушается теорий, а самостоятельно думать сложнее. Ильюшин давно, когда мы были молодежью, этим делом занимался».
...Звонят из Воронежа:
– Шасси с грохотом выпадает, самолет подскакивает, развалим самолет!
Такого тоже никогда не было. Левин объяснил Ильюшину, что это может случиться только тогда, когда неправильно пользуются пневмосистемой.
– А как мы защищены? – спросил Ильюшин.
– Вот инструкция.
– А ты твердо в ней уверен?
– На опытных машинах замечаний не было. Кроме того, отработали на стенде...
– Ну хорошо, поехали...
На У‑2 прилетели в Воронеж, собрали народ, начальство. Ильюшин говорит, заводскому инженеру:
– Садись, тебе будет подавать команды начальник, слушай только его. А вам, – обратился к начальнику, – вот инструкция по пользованию, вы ему каждый пункт называйте, и пусть он при вас все делает.
Убрал шасси, выпустил – все нормально.
– Какие вопросы? – спросил Ильюшин.
– Мы и так пробовали, и по‑другому пробовали, – заявил военпред.
– Что значит – пробовали? – ответил Ильюшин. – У вас есть «Закон Божий»? Все. Спасибо. Толя, мы улетаем.
«Я непосредственно ему подчинялся – конструктор в общих видах, – говорит Иван Васильевич Жуков. – Его кабинет, рядом Черников, где воплощались на бумаге первые его идеи, а дальше комната, которая называлась „Общие виды“, там человек 12, потом стало больше, а те стали начальниками. Он давал четкие указания сделать то‑то, и никаких неясностей, никаких споров. Сказал – значит, будет сделано. А не сделаешь, воздаст, жестко спросит. Обиды не было, потому что знаешь, что заслужил. Но уж если похвалит, похвала радовала, потому что исходила от знающего человека. Скуп был и на ругань, и на похвалу».
Чаще не ругал, а переходил на «вы» и по имени‑отчеству. Лицо становилось напряженным, бровь поднималась... В своем кабинете не любил работать с конструкторами: «Пойдем к тебе, тут телефоны звонят...»
Спорил и в споре смотрел на работу глазами своих сотрудников, не столько старался убедить спорящего, сколько развить вопрос, чтобы прояснились не только мысли собеседника, но и собственное представление. Любил убежденность и поощрял это качество.
«С ним споришь и забываешь, что это Ильюшин, – замечает Виктор Михайлович Шейнин. – Как‑то я слишком увлекся, а он говорит:
– Ты не резонируй, ты рассуждай. Если мы что‑то изменим в топливной системе, кривая так пойдет?
– Нет, не так.
– А ты рассуждай, как она пойдет! Учись говорить!
И замечания его звучали скорей по‑отцовски, а не по‑начальственному».
...Спорил я как‑то с одним военным, и, когда ему нечего было возразить, он возмутился: «Как вы смеете так разговаривать с маршалом? Не забывайтесь!»
В кабинет к Ильюшину входили без доклада, предварительно узнав, кто у него и нет ли какого совещания...
Равно спрашивал с каждого. Сын наркома иностранных дел Михаил Литвинов работал у него в моторной группе, но, как говорят сотрудники, больше катался на лыжах в Альпах. Изобразил на чертеже петуха, вылетающего из патрубка. Ильюшин всыпал ему и пригрозил: «Отцу скажу!»
Одна подчиненная плохо справилась с работой. Переделала – ему снова не понравилось. И тут она, тихая, неглупая женщина, взорвалась при всех: «Это издевательство!» – и выскочила из комнаты. На следующий день пошла извиняться. Ильюшин сказал:
– Извиняться в тех же условиях, в каких было сказано! Пришел в перерыв, сел на табуретку перед столом, и она произнесла:
– Сергей Владимирович, простите, пожалуйста, я была не права, ваши требования были справедливы.
– Я не злопамятен, камень за пазухой не держу, но постарайтесь, чтобы в наших служебных отношениях такого не было, – заметил Ильюшин. Не любил вертлявых и ленивых и тех, кто старался вместо работы чем‑то другим заняться.
«Переведите его», – и называл, куда перевести. Он подбирал, скреплял воедино коллектив творческих единомышленников.
А работы хватало. Сколько было модификаций ДБ‑3! Один из славной когорты братьев Коккинаки, а их было пять летчиков: Владимир, Константин, Александр, Валентин и Павел, причем двое погибли, Павел Константинович, рассказывал, что эти модификации даже имели свои прозвища: «Букашкой» называли ДБ‑3Б, на котором Володя летал на Дальний Восток и в Америку, а ДБ‑3Ф – «Эфкой».
Была машина на поплавках, ее испытывали на канале в Химках, а когда стало подмерзать, решили перегнать в Севастополь.
«Нас послали туда ее встречать, – вспоминает ветеран ОКБ рабочий Николай Алексеевич Нефедов, награжденный орденом Трудового Красного Знамени еще за организацию перелета в 1938 году. – Ждем – нету. На третий день говорят: „Назад в Москву с вещами уезжайте!“
Машина, оказывается, завалилась за Брянском. У Коккинаки кончился бензин, переключился на другие баки, а там пусто. Механик не те баки заправил. Моторы остановились, машина разбилась. Летчик и ведущий инженер не пострадали, но механик, сидевший в носу, в штурманской кабине, сломал ноги. Сам себя наказал...
«На заводе что‑нибудь делаешь, – продолжает Нефедов, – не получается, вызываешь конструктора. Тот посмотрит: „Надо Сергею Владимировичу сказать. Скажи ему“. А сами почему‑то боялись говорить. Скажешь Ильюшину – согласится. Он часто приходил советоваться с рабочими. Я медником работал. Вся обшивка, зализы, заборники – все мое. Сложная работа и вся вручную на опытной машине. Это сейчас есть сборщики, заготовщики, а тогда мы все сами делали – и заготовки, и сборку, и нервюры, и шпангоуты. Тогда стапеля не было, мы всю машину руками собирали».
Как‑то Нефедов вышел из ворот, а Ильюшин стоит с генералами:
«Николай Алексеевич, подойди сюда! – и пояснил гостям: – Это наш художник. Он оформляет нашу работу».
«Ильюшин не спешил и не стремился быть первым, – рассказывает В.М. Шейнин. – Не старался удивить мир. Самый большой самолет, самый скоростной, самый первый – это ему было чуждо. Не торопился обойти по времени своих конкурентов, а пытался сделать лучше. Потому и Коккинаки слетал в Америку на боевой машине, одной из тех, которые потом воевали».
Не любил показухи и не работал на нее, но человек был самолюбивый и, видать, не без гонора.
На туполевском бомбардировщике СБ шасси убирались довольно легко, движением одного рычага. Ильюшин узнал об этом:
«Сделаем и мы такую же систему на нашем бомбардировщике. – И добавил: – Но не так, как у Туполева».
...Неприятности продолжались. Не хватало производственных мощностей. В 1940 году нарком Шахурин и главком Смушкевич сняли ильюшинский бомбардировщик с серии и в Москве, и в Воронеже. В Москве на заводе имени Менжинского решили сосредоточиться на серийном производстве петляковского пикировщика Пе‑2, а в Воронеже – на бомбардировщике Ер‑2 (ДБ‑240) конструктора Ермолаева. Преимуществом Ер‑2 перед ДБ‑3Ф была большая скорость на высоте 6000 метров.
«Хороший самолет Ер‑2, – говорил мне ветеран дальней авиации замечательный летчик полковник Владимир Васильевич Пономаренко, – Ил‑4 более строгий».
Поговаривали о том, что Ер‑2 лучше Ил‑4, потому что В.Г. Ермолаев развелся с женой и женился на родственнице А.И. Шахурина. Трудно сказать, сыграл ли какую‑то роль этот фактор, но все решают люди, и нередко главным становится не отношение к делу, а отношение между людьми.
Но это еще не все.
В октябре 1940 года решением наркома Шахурина у ОКБ отобрали производственную и лабораторную базы и передали их серийному заводу № 39 имени Менжинского. Организацию разоряли. Шли разговоры о закрытии конструкторского бюро.
Перед ноябрьскими праздниками 1940 года Ильюшин добился приема у Сталина. Тот поддержал конструктора, и, казалось, дело пойдет на лад, но... «Избавь нас пуще всех печалей и царский гнев, и царская любовь» – так, кажется. Порой получалось, что тот, кого Сталин поднимал и приближал, подвергался чудовищной зависти, ему чинили препятствия, старались скомпрометировать, а то и попросту уничтожить. Но тут, как говорят, пан или пропал, ибо только Сталин мог твердо и бесповоротно решить нужное государственное дело, какие в последующие времена в нашем Отечестве решать стало просто некому, а если кто и брался, то его молча игнорировали.
Сталин поддержал Ильюшина, но получить свою пока еще слабую производственную базу конструкторскому бюро удалось только через полтора года, уже во время войны.
Любимое русское занятие – страдать. Чаще всего это страдание ради страдания. В ту пору страдали ради светлого будущего.
«Ил‑4 в частях не освоили, – говорит М.И. Ефименко. – Нас ругали за самолет, а дело было в том, что летчики не умели летать вслепую».
«Вслепую в ГВФ летал Голованов, будущий наш главный маршал авиации, – продолжает М.И. Ефименко. – А военные летчики не умели пользоваться радиосредствами. Кто готовил пилотов? Смушкевич, Алкснис, Ратауш... Они сами летные удостоверения за три месяца получили, тогда как все летчики по три года учились. Они все, особенно Смушкевич, увлеклись истребителями. На Халхин‑Голе посылали на задание сотни самолетов, а потом поняли, что это глупая тактика».
Летчики неохотно переучивались на ДБ‑3Ф. Куда проще тихоходный ТБ‑3! Летишь не по радио, а визульно, привязавшись к местности. Трудно привыкали к слепым полетам. И шасси на ДБ‑3Ф убирали только на высоте не ниже тысячи метров и сразу шли на посадку. Боялись ДБ‑3Ф. Машина высотная, зенитки били уже до 7700 метров, а пилоты привыкли на землю глядеть. Финскую войну на этом проигрывали. Правда, некоторые, в частности В.А. Борог, считали, что на этой войне в ильюшинском бомбардировщике не было особой нужды – дальние самолеты, а линия Маннергейма проходила рядом...