Шериан
Книжная Дверь
Декабря 1923 года.
За окном шёл первый снег. Большими белыми хлопьями он падал на стекло, и тут же таял, едва заметный в полумраке зимнего утра. Ветер выл, гулко ударяясь о стены многоэтажного дома, и Марне совсем не хотелось вылезать из тёплой уютной постели.
Львёна лежала, сладко зажмурившись, накинув толстое шерстяное одеяло по ушки. С кухни тянулся горячий запах яичницы и тостов с беконом. Шкварчало масло на раскалённой сковородке.
Мысленно прикинув расстояние до прикроватной тумбы, на которой лежали махровый халат и очки в тонкой оправе, она поежилась и решила, что вставать ещё рановато.
- Мариши, школу проспишь, - услышали сонные уши голос отца, а затем появился он сам, уже одетый в бежевую форму с двумя маленькими золотыми ромбиками на плечах.
- Ещё пять минут, - Марна улыбнулась и зарылась глубже в одеяло. – Школа никуда не убежит.
- Да. Пожалуй, я тоже никуда идти не хочу, - важно кивнул лев, падая поверх неё, так что её маленькая мордочка укрылась за длинными космами золотистой с угольными пятнами гривы. – Так хорошо в тепле и уюте родного дома.
- Пааап, - укоризненно протянула львёна, пытаясь пошевелиться под его тяжелым мягким весом. – Я дышать не могу!
Лев приподнялся на локте, и она смогла вывернуться, игриво куснуть его за ухо и откинуться на подушку.
- Вот бы ты и правда никуда не ехал, - произнесла она первое, что пришло на ум, самое важное и желанное. – Я уже скучаю… И мама тоже.
Ветер гулко барабанил в окно, кружа большие белые снежинки. Марна держала грубую лапу отца и смотрела, слегка прищурившись, будто пытаясь запомнить каждую мелочь в его большой простодушной морде – встопорщенные усы, светлые подпалины на щеках и голубые глаза, которые никогда не видела грустными.
- Знаю, котёнок, - сказал он со вздохом. – И я уже скучаю. Но дело есть дело.
- А вам новые танки завезли, да? – чтобы чем-то себя утешить, произнесла она. – «Тушканчики»? Я вчера читала об этом в «Proud Nation».
- Они самые, - лев азартно улыбнулся, сверкнув глазами. – Знаешь, почему их так назвали?
- Они быстрые и лёгкие.
- Верно. А ещё они прыгают по песчаным дюнам как маленькие мышки. Вот так, - он провёл ладонью по её животу, плавно опуская и поднимая лапу.
- Но «Мамонты» ведь крепче? – с сомнением прошептала Марна. – У них броня толще, а у «Тушканчиков» как будто пластиковая. Может лучше бы на старых ездили?
- И всё-то ты знаешь, заучка-колючка. Никто в твоего папу стрелять не будет, - горячо заверил лев, приникнув носом к её носику. – А если попробуют, знаешь, куда я им снаряд засуну?
Он прошептал ей на ушко, отчего львёна смущённо рассмеялась и пихнула его кулачком в плечо.
- Вот если мама узнает! – посулила она.
- Ты ведь не расскажешь? Ты боевой котёнок, а не ябеда.
- Конечно, - широко улыбнулась Марна, и чтобы отец не видел слёз, обняла его за загривок, спрятав мордочку в его гриве.
- Я люблю тебя, - прошептала она, стараясь вложить в эти слова всё, что ещё не успела сказать за пару месяцев со времени его последнего контракта.
- И я люблю тебя, Мариши. Всем сердцем. А ещё я люблю неостывшую яичницу, горячий кофе и не сердитую маму.
Отец решительно поднялся на лапы и без труда взвалил смеющуюся и неохотно отбивающуюся львёну себе на плечи.
На кухне ждал любовно сделанный завтрак, холодный сквозняк и долгий, старательно-сдержанный, но всё-таки полный грусти материнский взгляд. В какой-то момент Марне даже показалось, что отец смог шутками и нежностью утешить львицу, но, то был лишь миг, краткий миг в хорошо запомнившемся декабрьском дне.
Марта 1924 года.
Робкий солнечный свет заглядывает сквозь белые шторы на кухне. Марна неторопливо мешает рыжее овощное рагу на сковороде, иногда утирая тонкой лапой слёзы и поправляя очки.
- Это всё из-за луковицы, до сих пор щиплет в глазах, – говорит она себе, чтобы сосредоточиться на готовке.
Мать сидит за столом, хмурясь над какими-то бумагами, грызёт карандаш. Хвост её, по обыкновению спокойный, с раздражением подметает кафельный пол.
- Покушаем? – сглотнув ком в горле, Марна ставит на стол тарелки с рагу, а затем кофе – для себя и для мамы.
С недавних пор она и сама его пьёт, хотя никогда не любила, считая какой-то странной взрослой прихотью.
- Спасибо, Мариши, - мать быстро улыбается, кратко взглянув на неё из-за очков.
- Я думаю погулять сегодня. Посмотреть на грачей в парке.
- Хорошо.
- А ты пойдёшь? – робко спрашивает львёна. – Выходной всё-таки.
Мать снова поднимает взгляд, стараясь вложить в него больше тепла и нежности.
- Прости. Я хочу закончить эти отчёты до вечера. Уже плешь во мне проели, - фыркает она, и, видя, как у дочери опускаются ушки, добавляет: - А давай вечером кино посмотрим? Какое-нибудь дурацкое, мрр?
- Давай, - улыбается Марна, рассеянно ковыряя кабачок вилкой.
- Можно даже со взрослыми шутками, - хитро добавляет львица, приподняв бровь. – Немного нарушим закон. Как насчёт «Охотниц с большой дороги?».
Марна хихикает и охотно кивает, проникнувшись её заговорщицким тоном.
В коридоре она облачается в светлое пальто с широким воротником, затягивает шерстяную хвостогрейку и достаёт из скрипучего шкафчика сапожки. Всё лапы не доходят его подтянуть отвёрткой. И беспорядком в кладовой пора бы заняться.
Мать даёт ей двадцать талеров и крепко обнимает перед прогулкой. Закрывая входную дверь, Марна видит её – высокую элегантную львицу, сгорбившуюся над бумагами в негреющих солнечных лучах.
Грачи важно прохаживаются по холодной земле, обходя заиндевевшие зеркальные лужицы растаявшего снега.
- Кар! Едэ? – самый растрёпанный из них смешной походкой приближается к Марне, приглядываясь чёрным глазом к кусочкам птичьего корма в её протянутой лапе. – Дэтё младэц. Едэ! Кар!
- Не все сразу, - фыркает Марна, едва успевая подкидывать угощение нахлынувшей чёрной стайке.
- Его нэ корми. Мнэ дай, - спорят грачи, шустро кидаясь друг на друга. – Кар!
Ветер беспризорно свищет в голых ветвях каришанских дубов и платанов. В летнее время из-за густой листвы кажется, будто окаймляющие парк высотки растут прямо из крон.
Белый пар от дыхания быстро растворяется в стылом воздухе. Хочется согреть лапы о стаканчик с кофе, но пить его много вредно, и немного подумав, Марна на радость чёрной своре выбрасывает весь оставшийся корм и решает где-нибудь погреться.
Не хочется идти в шумные места вроде торговых центров или прогулочных галерей. Она брёдет по Кальвирской улочке, наблюдая за размеренной жизнью медвежьих граждан, ловя их приветливые взгляды и предложения что-нибудь купить – горячий медовый крендель, лимонные кексы, вересковый чай.
На миг залюбовавшись мраморными колоннами местного храма Троицы, она принимает неожиданное для самой себя решение и распахивает крепкую дубовую дверь.
В прихожей по просьбе настоятельницы она снимает сапожки и босиком ступает по тёплому ворсистому ковру. В молитвенном зале горят сотни свечей, наполняя воздух горячим восковым запахом. Дым от кадил с чертополохом и пустынными цветами уплывает к сводчатому потолку.
Она стоит, растерянная, с маленькой квадратной свечой в лапе, слушая тихое умиротворённое пение из-за красной ширмы с прекрасными вышивками саванны. Марна пытается вспомнить всё, что знает о Троице, но в голове из-за этого только больший беспорядок.
Так, на большом гобелене во всю стену Иммортель, великое древо саванны, чьи ветви уходят к самому солнцу, это она помнит. Рядом, со спокойной уверенностью в глазах сама Троица – Лиэсса, Леоран и маленький Льён. Но кому поставить свечу? К кому обратиться с просьбой?
Она замечает неприметную красную дверцу справа от молитвенного алтаря. Именно оттуда и доносится пение, и на двери табличка «Ищущие души пусть зайдут, я свободен».
Робкий стук в дверь глухо облетает храм.
- Здравствуй, дитя, - молвит пожилой лев с ухоженной седой гривой. – Ты хочешь поговорить?
- Да, милорд, - шепчет она, испуганно прижав ушки. – Если можно.
- Каждому можно, - улыбается лев, махнув лапой на тонкие круглые подушки на полу. – Присаживайся, и расскажи мне, что тебя гложет.
Она садится, поджав нижние лапы, как и он. Стесняется начать, побивая кистью хвоста по ковру.
- Я хотела… для папы… я вот свечу взяла.
- Вижу, - у настоятеля сильный уверенный голос, но глаза добрые, серые, и если губы не улыбаются, то взгляд светится улыбкой. – Твой отец причащён к нашей вере?
- Нет… - очень тихо и пристыжено отвечает Марна. – Но он хороший, добрый.
Дельного рассказа не получается – слова льются вперемешку со всхлипами. Совсем засмущавшись, она уже решается уйти, но пожилой лев протягивает ей белый носовой платок, один из своей бесчисленной коллекции и молвит спокойно:
- Не стесняйся, поплачь. Тебе легче будет.
Дважды предлагать не приходится. Выслушав сбивчивый рассказ, настоятель медленно кивает и глубоко вздыхает, призадумавшись. Марна сначала вытирает мокрые очки, затем нос, смущённо пряча глаза.
- Не столь важно, верил твой отец в Троицу или нет. Важно, что он был хорошим львом. Я это вижу по твоим словам. А хорошим львам всегда есть место в Иммортели, - настоятель плавно протягивает ладонь к рисунку на стене, где гривастые фигурки с огоньками в лапах поднимаются по древу к кроне. – Леоран не злоблив, он прощает любые заблуждения и всегда готов принять небесного путника в своё царство.
- Правда? – горячо откликается Марна, воздев ушки. – А кому мне зажечь свечу?
- Лиэссе, - улыбается настоятель. – Она провожает львов из нашего мира в мир своего супруга Леорана.
- А вы покажите, как молиться? Я должна стать на колени… или может что-то выучить.
От её слов в глазах пожилого льва появляются озорные искорки.
- Лисьи боги требуют поклонения, - мягко поясняет он. – Боги Валь-Дессара любят шутки, улыбки и даже танцы, медведи приносят дары Фортуне. Наших богов достаточно попросить. Искренне и без смущения, будто говоришь с другом.
- О… - озадаченно выдыхает львица, чувствуя, как что-то тяжелое сваливается с плеч и будто становится легче дышать. – Спасибо вам за всё. Я ещё никому про папу не рассказывала. Да и всё равно никто бы не стал слушать.
Лев сдержанно кивает, обрадованный этими словами, но затем хмурит седые брови.
- Почему же никто? – вопрошает он удивленно. – Я уверен, твоя мама всегда тебя выслушает. Горе, разделённое на двоих, становится вдвое меньше, это все знают.
- Да, вот только работу она со мной поделить не сможет, - флегматично махнув лапкой, фыркает львёна. – Если б можно было так беседовать почаще, - мечтательно шепчет она, но тут же себя одёргивает. – Да у вас и без меня хватает забот. Простите, милорд.
- Не за что. Но ты права – страждущих душ много, и на всех меня не хватит, - замечает он с лёгкой грустью. – Знаешь, в твоём возрасте я учился в приходской школе и вёл дневник. Это помогало успокоиться, излить душу.
- Как разговор с хорошим другом? – задумчиво подхватила львёна. – Но у меня фантазии нет. Я даже не знаю с чего начать.
- Фантазия и не нужна. Пиши о том, что тебя беспокоит. А начинать… начни с самого главного.
Мая 1924 года.
«Дорогой дневник.
Прошло три месяца как не стало папы. Иногда, делая уборку, я нахожу его шерстинки. Я боюсь, что настанет день, когда не найду ни одной.
В доме стало тихо, даже тише, чем когда он был на службе. Мама много работает, и приходит очень усталая. Я стала лучше и быстрее готовить. Вчера приходил папин друг из армии. В детстве я всегда боялась его – большущий чёрный медведь, один раз он даже ударился головой о люстру. Оказалось, он добрый, и о нас с мамой пообещал заботиться. Починил кран в ванной и помог разгрузить запасы в кладовой.
Седьмой класс подходит к концу, и я круглая хорошистка. Думаю, наш классный руководитель приложил к этому лапу, иначе быть мне в троечницах.
Каринф расцветает на глазах.
Соседние небоскрёбы блестят как зеркала после прошедших дождей, а по их стенам ползут похожие на больших барашков кучевые облака. В зелёной траве желтеют одуванчики. Ласточки парят в синем небе, и повсюду цветут яблони.
Когда их белые лепестки кружатся на ветру, кажется, будто идёт снег.
Первый весенний снег...
Такой красивый, но мне всё равно становится грустно.
Все говорят, что это пройдёт, что всё наладится и будет хорошо. Я знаю, так и будет.
Но вот когда?
Мама планирует летом взять меня в командировку в Кальвир. Будет здорово посмотреть земли медведей, увидеть их красивые деревянные берлоги, возможно даже попробовать медовуху. С недавних пор она плотно подсела на мороженое и сериалы. Но это хорошо, из вёдер для мороженого получаются хорошие кормушки для синичек и воробьёв, я их уже штук двадцать сделала.
Помню, отец давно мечтал свозить меня в Мизандею. Это небольшой регион на самом юге, даже южнее Альматры. Говорил, там так жарко, что туристам бесплатно выдают бумажные зонтики и купоны на десять порций мороженого. А ещё там львицы носят цветастые платья и вплетают в загривок цветы и перья. По ночам они разжигают на берегу большие костры и танцуют возле них, размахивая огоньками на медных проволоках. Маме его идея не понравилась. «Ага, слышала я про этих львиц. Пойдут с кем угодно за бутыль вереса». Чем ей так не угодили танцы…
Лето наступает, и дни становятся дольше. Но если честно, я не знаю, радоваться или горевать».
Июня 1924 года.
Кипарисы шуршат на ветру, отбрасывая длинные чёрные тени. Мальчишки носятся по школьному двору, ругаясь, и подбадривая друг друга, а Марна сидит в теньке, уложив дневник в бежевой обложке на коленки. Круглый оранжевый мяч звонко стучит о раскалённый асфальт, белая разметка светится под беспощадным солнцем. Детёныши играют босиком, и когда им нужно постоять на месте, переступают с лапы на лапу, чтобы долго не жечь подушечки на пальцах.
- У тебя воды нет случайно? – на мордочку Марны падает тень.
Подняв глаза, она видит пыхтящего волчонка со свисающим розовым языком.
- Неа. Есть пара вишнёвых леденцов.
- Пойдёт, - он благодарно кивает, забрасывая конфету в рот.
Львёна смотрит на них с недоумённой улыбкой. В такую погоду сидели бы где-нибудь в беседке, играли в настольные игры.
- Эй, Маришка, протяни лапу! – двое одноклассников, плохо пряча заговорщицкие улыбки, подсаживаются к ней.
Марна послушно протягивает ладонь, мысленно изготовившись к чему-то недоброму, и лисёнок кладёт поверх неё сомкнутые лапки.
Сюрпризом оказывается неведомый чёрный насекомыш в блестящем хитиновом панцире, с длинными рогами и усищами. По замыслу мальчишек, при виде него Марна должна была завизжать и подпрыгнуть на месте.
- Ух, ты! – молвит она спокойно. – Какой прикольный. И где вы его нашли?
- Э… - лисёнок переводит удивлённый взор на друга. – Кажется в кустах за школой. Дурак, я тебе говорил, что она не испугается, - шипит он на расстроенного щенка.
- Надо его на место вернуть. У него там семья, и детки, наверное, - обеспокоенно заявляет львёна, наблюдая, как тот ползает с пальца на палец.
- Маришка, я тебя бояться начинаю, - нервно ухмыляется лисёнок.
- Это правильно! – напустив мрачной серьёзности, веско кивает львёна.
Июня 1924 года.
«Дорогой дневник.
Вчера мама подошла ко мне и сказала: «Ты должна это видеть. Идём».
Мы сели возле компьютера, и по тому, как она обняла меня и прижала к груди, я сразу всё поняла.
Она включила видеозапись на компьютере. Отец сидел в тёмноте, лишь его морду бледно освещал монитор. За его спиной едва угадывались узкие койки, и гулко хлопали тканевые стены походного шатра.
- Привет, кошечки, - привычно начал он, улыбаясь и встряхнув влажной гривой. – Даже не знаю с чего начать…
За его спиной послышались хлопки выстрелов и чья-то ругань. Отец быстро обернулся, недовольно сведя брови.
- Парни, вы можете на паузу поставить? А лучше - бросайте джойстики и покурите на воздухе.
- Не вопрос, сержант, - пробасил голос из темноты.
- Нас здесь нет, - прошептал другой. – Передавай своим привет.
Две тени покинули палатку, на миг, озарив стол и отца ярким светом прожектора, ворвавшимся в открытый проход. Отец кивнул и вновь повернулся к монитору. Несколько мгновений пребывал в задумчивости, покусывая губу.
- В общем, завтра выезжаем на рейд. И такое дело, от командования поступила рекомендация записать… определённое обращение, - он явно беспокоился, произнося эти слова. – По мне так чушь собачья. Будто иду к стоматологу и составляю завещание. Со мной всё хорошо, я в полном порядке. Тебе, Хельга, будет приятно знать, что в нашей роте почти не осталось львиц, - он хитро подмигнул. – «Тушканы» такие тесные. Мне за штурвалом ещё ничего, а вот в башню только лис или койот залезть может. Так что львиц поубавилось, а те, что остались, дадут мне фору по ругани и пьянству.
Марна услышала тихий глубокий вдох матери и на её носик сверху упала слеза.
- Вот. Рахш с ним. Всё равно вы это не увидите, - отец нахмурился, прижав кулаки к подбородку. – Но… если что-то пойдёт не так. Знайте, я вас люблю. Очень, очень сильно. Это… трудно объяснить, ведь здесь многие парни отдыхают, как бы абстрагируются от семейной жизни. Я нет, - он облизал губы, собираясь с мыслями, коротко стриженые усы бледно блестели в свете монитора. – Я всё время скучаю. Хочу вас обнять. Почувствовать. Насмотреться и надышаться вами. Взял с собой несколько фотографий, храню под подушкой, а одна у меня в «Тушкане» висит. Та самая, которую ты хотела выбросить, потому что засмеялась, когда увидела, что Маришка язык показывает.
Он переводит дух, постукивая когтями по столешнице.
- А помните, как попали под ливень после театра? Промокли до нитки, ты ещё беспокоилась, что заболеем все. Но мне было классно. Запах вашей мокрой шёрстки до сих пор мне чудится. А как кормили пеликанов в парке, и один за Маришей погнался… - он рассмеялся, откинувшись в кресле, с мечтательным блеском в глазах. – Я слова красиво вязать не умею. Не то, что твои друзья с юрфака. Вот что скажу. К нам постоянно приезжают разные звери из штаба. Говорят, почему мы здесь, что защищаем. Границы, честь, достоинство, бла-бла-бла. Чушь это всё, - с какой-то потаённой горечью он встопорщил усы. – Я хочу, чтобы вы были счастливы. Свободны. Чтобы попадали под дождь, чтобы убегали от пеликанов. Вот почему я здесь. И если… что-то пойдёт не так, пожалуйста, не замыкайтесь. Не живите прошлым. Хельга… - он сглотнул, и впервые Марна увидела отца в таком смятении. – Не прекращай радоваться жизни. Найди доброго льва. Чтоб заботился. И Маришу не обижал. Хотя, мои друзья в обиду не дадут, но всё же… - Марна уже едва видела его сквозь слёзы, горячо бегущие по щекам. – Идите вперёд. Радуйтесь. Помните меня, но не живите мной, - глубокий вдох, взволнованный взгляд, бегло скользнувший по шатру. – Я люблю вас, - он нашёл силы посмотреть в камеру, улыбнулся и выключил запись.
В ту ночь мы спали в одной постели, как в очень старые времена, когда я пряталась с родителями от грозы.
Не знаю, послышалось мне или нет, но после очень долгого молчания мама прошептала «никто мне не нужен». Я почувствовала, как её лапы сильнее обняли меня, а ухо обожгло её дыханием».
Сентября 1924 года.
«Дорогой дневник.
Просто не верится, что лето так быстро пролетело.
Кажется, ещё вчера подули первые горячие ветра, и я впервые пошла гулять в лёгком платье c открытым хвостом. Будто ещё вчера на улицах Каринфа появились разноцветные тележки с мороженым под широкими зонтами, и повсюду зазвенела их ледяная мелодия.
Небо над чёрными проводами такое глубоко-синее, что в него хочется окунуться, как в море. Сверкают стеклянные небоскрёбы, а ветер накатывает прохладными волнами.
Я перевелась в новую школу, поближе к дому, чтобы можно было добираться самой. Мама трижды спрашивала, согласна я или нет, беспокоилась, вдруг мне будет плохо из-за расставания со старой школой.
Если честно… с друзьями у меня никогда не ладилось, потому и перевод не пугает.
В июле я три недели пробыла в детском лагере на берегу Изумрудного моря, но кажется, так и осталась для всех невидимкой. Зато насобирала коллекцию ракушек, полупрозрачно-белых, витых, плоских, в общем, для пары браслетов мне хватит. И я ни в кого не влюбилась! Учитывая, сколько слёз пролили мои знакомки по отряду и сколько нервов вымотали вожатым, это само по себе достижение.
Новая школа заметно меньше старой, небольшое здание на три этажа, но рядом очень приятный парк и озеро, в котором плавают утки. Можно долго гулять по выложенным галькой тропам или устроиться в одной из белых беседок. Когда дует осенний ветерок, ивы тихо поют над головой. Я часто остаюсь там после уроков, делаю задания по изобразительному искусству. Вряд ли из меня выйдет толковый художник, но, по крайней мере, на последнем уроке учитель с первой попытки отгадал, что я нарисовала тритонов, а не сардельки с лапами.
Вместе со школой пришлось сменить библиотеку. Бывает, попадаешь в такое место, где время будто бы остановилось. Старые дубовые стеллажи с книгами, большая часть которых была издана до моего рождения. Никакой электроники, только картонные анкеты для учёта, и добрая медведица-библиотекарь.
Сейчас я как раз там, за небольшим столиком в самом углу. Тонкое окно с частично облезшей краской тихо дребезжит от ветра, дрожат лепесточки домашней герани.
Знаю, звучит всё это меланхолично, будто я старая одинокая амани, у которой дюжина попугаев и коллекция клетчатых пледов… Ладно, прости, эту фразу я украла из одной книги Ребрингера. Просто, иногда хочется поумничать, чтобы не казаться такой одинокой».
Сентября 1924 года.
«Дорогой дневник.
Едва осень показалась на горизонте, как лето решило немного задержаться в Каринфе. Снова жара, и после физкультуры невозможно обойтись без душа.
Воздух, будто слоистый пирог, то прохладный и свежий, то тёплый и вязкий. Грачи собираются в стаи.
Асфальт горит под лапами, а после дождей воздух становится парёным и густым, как будто в душевой кабинке, и постоянно потеет нос.
Я вспомнила одну вещь, и признаюсь, она до сих пор меня волнует.
Когда мне было лет семь или восемь, папа взял меня летом с собой в один из отдалённых районов Каринфа. Раньше до военного альянса там был завод каких-то деталей, но теперь могучее здание пустовало, а просторные цеха отдали под магазинчики, мастерски и фото-студии. Отец помогал другу-койоту настроить электронику на новом месте, ворочал всякие провода, а я гуляла по просторным коридорам, здоровалась там со всеми, всё было таким интересным. Хорошо помню ощущение, вокруг столько надежды, все приветливые, угощали то конфетами то печеньем, все предвкушали успешное дело. На последнем этаже я обнаружила дверь… не простую дверь. Это был тонкий книжный стеллаж со старыми ветхими фолиантами. Я поначалу решила, что кто-то перевозит библиотеку, даже попробовала достать один том с полки, но он оказался крепко приклеенным к древесине. А возле серого корешка с неизвестным автором была латунная рукоять. Я заглянула сквозь прорезь между двумя книгами. За этой, как я назвала её – Книжной Дверью, виднелось просторное хорошо освещённое помещение. За круглым столом сидел молодой лис в белой рубашке и строгих очках на носу. Солнце густо падало на его худые плечи и на несколько книг, раскрытых на столе. Взгляд его перескакивал с одного фолианта на другой, будто он читал их одновременно, отпевая горячий красный чай из кружки. Вдохнув белый пар, преломляющий солнечные лучи, он вдруг поднял глаза, и я испугалась. Вернулась к отцу и его другу, тихо села в уголке.
Много позже я спросила его об этом. Отец лишь пожал плечами и сказал, что почти ничего не успел посмотреть – слишком намаялся с проводкой.
Два года назад выпал шанс самой там побывать – пока мама выбирала одежду, я поднялась на последний этаж. Всё сильно изменилось – на стенах вместо старой побелки висели разные плакаты, а пустые цехи обзавелись стеклянными витринами, даже пару ресторанчиков открыли. Но вот книжной двери там не было, и все кого я спрашивала, ничего такого упомнить не смогли.
В какой-то момент мне и самой показалось, что я нафантазировала эту дверь, и лиса, и красный чай, пока не случилось странное.
Вчера попросила миссис Грейхерт посоветовать мне что-нибудь приключенческое, и она взяла с полки Орсона. Вид у неё был слегка заговорщицкий.
- В школьной программе его нет, слишком дотошный, видите ли, - подмигнула она, ставя пометку в моей анкете. – Но для серьёзных львят – самое то. Сто лет его никто не читал.
Это был биографический роман – достаточно интересный, если не считать кучи подробностей про морскую жизнь. Будь я поумнее, смогла бы наверно запомнить все эти апсели, брамселя, грот-мачты.
Главный герой, лев Ферроу, писал стихи, их было полсотни, если не больше. «Довольно неказистые» как их обозначили критики, но мне понравились, особенно те, что он посвящал тигрице, которую любил. На одной странице я обнаружила тонкую, аккуратную пометку карандашом «Да», возле стихотворения:
Ветер восточный печаль унесет,
Снегом обнимет, сказав о зиме.
Тот, кто не любит, любовь обретет,
Тот, кто молчал – все расскажет тебе.
Жизнь между строчек, похожа на сон,
Но как далеко меня б путь не занес
Меня успокоит морской горизонт
Ровным узором тигриных полос.
Возле двух других стихотворений стояли вопросительные знаки, а в конце я нашла строчку карандашом:
«Хочешь попасть в Город Книг – трижды стукни по Кейси Дель Бриг».
Что это – удачное совпадение, подсказка? Возможно, незнакомец, читавший Орсона, просто решил что-то срифмовать. Увы, больше пометок в книге не обнаружилось, и после прочтения я вернула роман миссис Грейхерт.
Знаю, всё это странно звучит, но дело не только в самой двери, и в том, что упоминание Города Книг так сильно меня заинтриговало.
В тот день, когда я прикоснулась к книжной двери, я также услышала разговор между отцом и его другом.
Койот спросил, сколько лет он ещё планирует служить, и папа ответил: «пять-шесть, пока там всё не утрясётся».
Я была совсем маленькой, и во мне жила уверенность, что отец всю жизнь будет покидать нас на полгода и больше. Я воспринимала это как неотъемлемую часть его жизни, нечто вроде сна или приёма пищи. А в тот день я узнала, что это – не навсегда. Что однажды он вернётся к нам, и уже никогда никуда не уедет.
Эта мысль была такой приятной, что я не могла думать о чём-то другом».
Сентября 1924 года.
В библиотеке на удивление много хвостов. Несколько девочек из параллельного класса пишут задания по истории, в углу тихо сгорбился над тригонометрией волчонок помладше, а справа от Марны львёнок и два щенка в обычной одежде, а не школьной форме, засели над настольной игрой «Властители Альматры».
Библиотекарь тихонько переговаривается с незнакомой пожилой лайкой, и до ушек Марны долетают обрывки их разговора:
- Тяжело было?
- Только поначалу. Потом обвыкла, дети есть дети.
Марна уже обгрызла колпачок в попытках сосредоточиться. При посторонних ей трудно сформулировать мысли для дневника, но и податься некуда – прохладный дождь стучит по стеклу, задувает холодком сквозь ставни. А к дому всё, что накопилось за этот день, может вырваться в непрошеные слёзы.
«Дорогой дневник», - выводит она на новой странице, задумчиво покусывая губу. – «Завтра мне исполняется тринадцать лет. Мама явно что-то готовит, вся хитрая, воодушевлённая. Я очень, очень благодарна ей за это, хоть на душе тяжело. Обычно мы проводили этот день где-нибудь на Мариатских холмах. Разжигали костёр, и сидели до самой ночи под жёлтой листвой, жарили мясо, каштаны и зефирки. Подарки мне всегда вручали дома, уже после поездки. Наверно, потому так приятно было греться у костра, нырять в реку или слушать рассказы отца, ведь дома волшебство продолжалось».
Она сглатывает ком в горле и несколько минут глядит в окно, прижав ушки, и силясь прогнать нахлынувшую печаль. Дождевые капли медленно сползают по стеклу, встречаясь и сливаясь в прозрачные дорожки.
«По утрам на город опускаются туманы, - продолжает она, поправив очки на переносице. – И когда я иду в школу, ступая наугад, различая только влажную траву под лапами и железную ограду вдоль дороги, я будто… сама становлюсь туманом. Так глупо. Но мне правда, кажется, что я могу раствориться в нём. Как растворяюсь в учёбе и домашних делах.
Одноклассницы уже решают, какие курсы будут посещать с восьмого класса. Я даже не знаю, чего я хочу…»
На последнюю строчку капает одинокая слеза, растворившись холмистой лужицей. Марна быстро утирает щёку. Вот это совсем ни к чему. Ещё не хватало заплакать при всех. И всё же, что-то жгучее, горькое но необходимое, как лекарство, просится на страницы дневника.
«Я просто хочу, чтоб ты вернулся», - пишет она неровным быстрым почерком. – «Я хочу проснуться, и узнать, что всё это было сном, а за окном идёт первый декабрьский снег…»
- Марна! – окликает её миссис Грейхарт, и львёна быстро прячет дневник в выдвижную полочку стола, как уже не раз делала, спасаясь от любопытных взоров. – За тобой пришли.
Марна растерянно оглядывается по сторонам, смутно соображая, о чём речь. Из дверного проёма ей машет худой лапкой чёрноухая лисица с озорной мордахой.
- Автомобиль, - произносит она одними губами, выразительно показывая за дверь.
- Точно, - самой себе шепчет львёна, суетливо вытерев щеки, будто ото сна, и забрасывает в сумку учебник литературы и пишущие принадлежности.
Они бегут, взявшись под локоть с лисичкой, прикрываясь большим чёрным зонтом. Отец Киссары приветливо открывает дверь своего серебристого «Таруи» и садится за руль.
- Всё в порядке, Марна? – он участливо глядит на неё в зеркальце заднего вида.
- Да, сэр, - с улыбкой отвечает львёна, стараясь избежать любопытного взгляда одноклассницы. – Спасибо, что подвозите. Мама вам пирог сегодня передаст.
- Очень мило с её стороны, - ухмыляется лис. – Ты не мёрзнешь? Там за сидением свитер, накинь, пока машина не прогреется. Кондёр у меня не очень.
Киссара сама укрывает её плечи колючим шерстяным свитером. Их забота вызывает у Марны растерянные тёпло-горькие чувства. И так непривычно ощущать запах шерсти чужого взрослого зверя от свитера.
Всю дорогу она глядит, как быстро уползают водяные змейки по стеклу и рассеянно слушает щебетание юной лисички.
Сентября 1924 года.
Собираясь в школу, Марна понимает ужасную вещь – она потеряла дневник.
- Рахш! – шумно ругается она, пользуясь тем, что мать ушла на работу.
Львёна вываливает содержимое сумки на ковер, хоть и понимает, что результатов это не даст. Половина шоколадной плитки, учебники, тетради, пенал.
Несколько минут она в суетливой панике метается туда-сюда по комнате, силясь вспомнить, где могла оставить его.
- Библиотека… - озаряет Марну.
И следом приходит умиротворяющая мысль – миссис Грейхарт медведица воспитанная и умная, она даже не станет заглядывать внутрь дневника, просто спрячет у себя до востребования.
Минуты на уроках до большой перемены тянутся издевательски долго, будто время ополчилось против неё. С мокрых зонтиков, развешанных у входной двери, стекают маленькие лужицы. Дождь барабанит в окна, и изредка долетает рокочущий гром, отчего кто-то из девочек вздрагивает, а мальчишки лишь фыркают, с озорством побивая хвостами, и приникают к окнам.
- Давай же… - стрелка на лапных часах не слышит её мольбы, плавно проползая по циферблату.
- Марна, спрячь когти, - весело рекомендует мисс Дайси, молодая волчица, преподающая географию. – Парта и так настрадалась.
- Простите, - виновато сложив ушки, отвечает Марна.
Она и не заметила, как стала побивать когтями о столешницу, отсчитывая секунды до звонка. Едва записав домашнее задание, она стремглав бросается из кабинета.
Перед дверью в библиотеку она на несколько мгновений останавливается, чтобы перевести дыхание и стереть дождевые капли с очков. К счастью, внутри лишь пара молчаливых медвежат, уткнулись в основы экономики, а её прихода вовсе не заметили. Выдвижная полка за столом, где вчера пребывала Марна, оказывается пустой.
- Миссис Грейхарт!
- Привет, Марна, - улыбается медведица, отложив толстенную книгу. – Я такой интересный роман начала…
- Здорово! Простите, миссис Грейхарт, а вы вчера тетрадь здесь не находили? – чувствуя, как горят от стыда ушки и бьётся от волнения хвост, прерывает её львёна. – На сто восемь листов, в бежевой обложке.
- О, да тут всё время вещи забывают, - бормочет медведица, доставая откуда-то снизу картонный короб. – Что-то похожее было. Погляди.
Марна почти слышит, как бьётся собственное сердце от предвкушения. Худыми лапками достаёт из короба кучу комиксов, пачку леденцов, йо-йо, учебник алгебры, атлас, несколько тонких тетрадей… и едва подавляет болезненный вздох. На самом низу лежит объёмная тетрадь в бежевой обложке, но это не её дневник, не тот формат. Не особо надеясь на чудо, Марна перелистывает первые страницы, в замешательстве разглядывает неказистые рисунки, явно кого-то из первоклашек.
- Нету, - тускло молвит она, вернув всё в коробку. – А ничего больше не находили? Ну, может где-нибудь ещё, может отдельно положили?
- Все находки храню у себя, - говорит миссис Грейхарт. – Вижу для тебя очень важно найти, да? Не беспокойся, львёнушка, я поспрашиваю уборщиков, вдруг что-то знают.
- Спасибо вам огромное! – горячо молвит Марна, впрочем, тут же утратив всякую надежду.
Дома она всячески старается не выдавать своего расстройства. С деланным спокойствием жарит рыбу и картофельные дольки, разве что с гвоздикой перебарщивает.
- У нас в отделе новенькая появилась, - рассказывает мать во время ужина. – Лисица, ей лет двадцать пять. Совсем недавно из Тен-Аранны переехала по обмену. Так забавно говорит на общем. «Миссиш Альштарк, ждэшь имэются нэдоучёуты».
- Прикольно.
- Но справляется просто отлично. Как только дело доходит до цифр. Мы уже половину макулатуры со стола разгребли.
- Рада слышать.
- Скоро смогу возвращаться пораньше, - улыбается мама, сверкнув голубыми глазами. – Приготовлю тебе цыплёнка в медовой шкурке.
- Хорошо…
- Мариши, что тебя беспокоит? – Хельга протягивает лапу и приподнимает её подбородок лакированным коготком.
- Да так.
- Ну, выкладывай. Не то буду щекотать тебя, пока урчалка в груди не сломается, - насупив тёмные брови, грозится львица.
- Мам, я такая дура, - вырывается стон у Марны, и не в силах смотреть ей в глаза, львёна дважды бьётся головой о столешницу. – Дура! Дура!
- Мариши? – не на шутку взволновавшись, мать подставляет ладонь под третий удар и приподнимает её за загривок. – А ну прекрати! Что случилось?
Заплетающийся язык львёны плохо справляется с рассказом, но чем больше слышит мать, тем больше разглаживается её внимательная мордочка с ладными плавными чертами.
- Ничего страшного, - произносит она, выслушав всю тираду. – Я тебе новый дневник куплю. Напугала же ты меня.
- Но ведь старый кто-то нашёл, - упорствует Марна. – Его могут прочитать!
- Ну, пусть читают, - спокойно машет лапой мать.
Марна замирает, раскрыв рот и негодующе разведя ладошки.
- Пусть читают? – с вызовом повторяет она.
- Угу. Ты ведь про нас плохого не писала.
- Нет… - устыдившись самой мысли о подобном, тихонько заверяет львёна.
- Ну, вот и всё, - решител