ОТКУДА ВЗЯЛОСЬ СЛОВО «МАКОНДО»?
Основа романа Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества» – история городка Макондо. Вскоре после опубликования романа (1967) это слово заняло почетное место на литературной карте мира. Происхождение его объяснялось по-разному и служило поводом для дискуссий. Наконец, в так называемой «банановой зоне» на северо-западе Колумбии между городками Аракатакой (родиной писателя) и Сьенагой отыскался поселок Макондо, надежно упрятанный в тропические дебри и прослывший заколдованным местом – туда можно добраться, но оттуда выбраться невозможно. И не магией ли самого слова, его загадочным звучанием, объясняется пристрастие к нему молодого колумбийского литератора? Городок Макондо мелькает уже в ранних его рассказах сороковых – пятидесятых годов и удостаивается описания в первой его повести, «Опаль» (в другом переводе «Палая листва», 1952). Но до поры до времени он остается заурядным местом действия, самостийность он обретет только в романе «Сто лет одиночества». Там с наземных географических координат Макондо перекочует на глубинные духовно-нравственные параллели, станет любовной памятью детства, как щепка, закрутится в водоворотах Истории, нальется колдовской силой извечных народных традиций, сказок и суеверий, впитает в себя и «смех сквозь слезы», и слезы сквозь смех Большого Искусства и загудит ударом колокола человеческой памяти:
– МакОндО, пОмни О МакОндО!
Помни о добрых макондовцах, ставших игралищем темных сил истории, о трагедии могучего племени Буэндиа, приговоренного к исчезновению с лица земли, вопреки своему имени, в переводе означающему «Здравствуй!».
ВСЕ МЫРОДОМ ИЗ ДЕТСТВА
«Сто лет одиночества» всего лишь поэтическое воспроизведение моего детства», – говорит Гарсиа Маркес, и рассказ о первых восьми годах его жизни (1928–1936) хотелось бы начать зачином русской сказки: «Жили-были дед да баба, и была у них»... нет, не «курочка ряба», был внучонок Габо. Бабушка, донья Транкилина, выполняла извечную работу женщин, стоявших у колыбели будущих талантов. Потомственная сказительница с уклоном в страшное и потустороннее, своими сказками она пробуждала и развивала детское воображение. Противовесом сказочному миру бабки служил реальный мир деда, отставного полковника Николаев Маркеса. Вольнодумец, скептик и жизнелюб, полковник не верил в чудеса. Высший авторитет и старший товарищ внука, он умел просто и убедительно ответить на любое детское «почему?». «Но, желая быть таким, как дед, – мудрым, смелым, надежным, – я не мог совладать с искушением заглянуть в сказочные выси моей бабки», – вспоминает писатель.
А еще в начале жизни было родовое гнездо, большой сумрачный дом, где знали все приметы и заговоры, где гадали на картах и ворожили на кофейной гуще. Недаром донья Транкилина и жившие с ней сестры выросли на полуострове Гуахиро, рассаднике колдунов, родине суеверий, а корни их рода уходили в испанскую Галисию – мать сказок, кормилицу анекдотов. А за стенами дома суетился городок Аракатака. В годы «банановой лихорадки» он оказался во владениях компании «Юнайтед Фрутс». Сюда в погоне за трудным заработком или легкой наживой стекались толпы народу. Здесь процветали петушиные бои, лотереи, карточные игры; на улицах кормились и жили торговцы развлечениями, шулеры, карманники, проститутки. И дед любил вспоминать, каким тихим, дружным, честным был поселок в годы его молодости, пока банановая монополия не превратила этот райский уголок в злачное место, в нечто среднее между ярмаркой, ночлежкой и публичным домом.
Спустя годы Габриэлю, ученику школы-интерната, довелось еще раз посетить родину. К тому времени банановые короли, истощив окрестные земли, бросили Аракатаку на произвол судьбы. Мальчика поразило всеобщее запустение: съежившиеся дома, заржавевшие крыши, иссохшие деревья, на всем белая пыль, повсюду плотная тишина, тишина заброшенного кладбища. Воспоминания деда, его собственные воспоминания и нынешняя картина упадка слились для него в смутное подобие сюжета. И мальчик подумал, что обо всем этом он напишет книгу.
Добрые четверть века шел он к этой книге, возвращался к своему детству, перешагивая через города и страны, через бедственную юность, через горы прочитанных книг, через увлечение поэзией, через прославившие его журналистские очерки, через сценарии, через «страшные» рассказы, которыми он дебютировал в молодости, через добротную, реалистическую прозу зрелых лет.
«ЧУДО» ИЛИ «ФЕНОМЕН»
Казалось, что Гарсиа Маркес вполне сформировался как художник-реалист, социальный писатель со своей темой – жизнью колумбийской глубинки. Его повести и рассказы привлекли внимание и критики и читателей. Среди его прозы пятидесятых годов выделяется повесть «Полковнику никто не пишет» (1958). Сам автор назвал ее вместе с другой повестью, «Летопись одной предвозвещенной смерти» (1981) 1, лучшими своими произведениями. Время создания повести «Полковнику никто не пишет» в истории Колумбии называется «временем насилия». Это годы правления реакционной диктатуры, которая удерживалась у власти с помощью открытого террора и массовых политических убийств, с помощью запугивания, лицемерия и прямого обмана. Прогрессивная интеллигенция ответила на насилие романами, повестями, рассказами, порожденными гневом и болью, но более похожими на политические брошюры, чем на художественные произведения. К этой литературной волне принадлежит и повесть Гарсиа Маркеса. Однако писателя, по его словам, интересовали не «инвентаризация мертвецов и описание способов насилия», а «...прежде всего последствия насилия для тех, кто выжил». Он изображает безымянный городок, зажатый в тиски «комендантского часа», окутанный горькой атмосферой страха, неуверенности, разобщенности, одиночества. Но Гарсиа Маркес видит, как снова зреют затоптанные в прах семена Сопротивления, как снова появляются крамольные листовки, как молодежь снова ждет своего часа. Герой повести – отставной полковник, у которого убили сына, распространявшего листовки, его последнюю опору на старости лет. Этот образ – несомненная удача автора. Полковник (в повести он остается безымянным) – ветеран гражданской войны между либералами и консерваторами, один из двухсот офицеров армии либералов, которым по мирному договору, подписанному в местечке Неерландия, была гарантирована пожизненная пенсия. Снедаемый голодом, мучимый болезнями, осажденный старостью, он тщетно ждет этой пенсии, сохраняя свое достоинство. Стать выше трагических жизненных обстоятельств позволяет ему ирония. «В шутках и словах полковника юмор становится парадоксальным, но верным мерилом мужества. Полковник отшучивается, словно отстреливается», – пишет советский искусствовед В. Силюнас 2. Сказано хорошо, но только у «парадоксального юмора» есть свое собственное литературное имя: его зовут «ирония». Посмотрите, как «отстреливается» полковник. «От тебя остались одни кости», – говорит ему жена. «Готовлю себя на продажу, – отвечает полковник. – Уже есть заказ от фабрики кларнетов». Сколько горькой самоиронии в этом ответе!
Образ полковника дополняет образ бойцового петуха, оставшегося старику в наследство от сына. Петух – иронический двойник полковника; он так же голоден и костляв, как его хозяин, он исполнен непримиримого боевого духа, напоминающего непобедимый стоицизм полковника. На предстоящих петушиных боях этот петух имеет шансы на победу, которой ждет не только полковник, но и товарищи убитого сына полковника. Ему она сулит спасение от голода, им она нужна как первая точка отсчета в надвигающейся борьбе. «Так история человека, в одиночку отстаивающего себя, перерастает в историю преодоления одиночества», – справедливо заключает Л. Осповат 3.
Образ петуха столь рельефно выписан в повести, что некоторые критики в этой птице – а не в человеке, ее хозяине, – увидели символ Сопротивления. «Подумать только, а ведь я чуть было не сварил в супе этого петуха», – такой иронической репликой ответил на домыслы критиков сам писатель.
Полковника мы встретим в «Ста годах одиночества» в лице молодого казначея либералов: где-то на периферии повести уже замаячил полковник Аурелиано Буэндиа, один из главных героев будущего романа. Казалось бы, от повести к роману идет прямая дорога, но путь этот оказался долгим и извилистым.
Дело в том, что писатель Габриэль Гарсиа Маркес был недоволен собой и традиционной формой латиноамериканской социально-политической прозы, в которой были написаны его повести. Он мечтал об «абсолютно свободном романе, интересном не только своим политическим и социальным содержанием, но и своей способностью глубоко проникать в действительность, и лучше всего, если романист в состоянии вывернуть действительность наизнанку и показать ее обратную сторону». К такому роману он и приступил и после полутора лет лихорадочной работы закончил его весной 1967 года.
В тот день и час, а может быть, даже в ту самую минуту, когда Гарсиа Маркес перевернул последнюю страницу своего первого романа и поднял от рукописи усталые глаза, он увидел чудо. Дверь в комнату бесшумно отворилась, и в нее вступил синий, ну, абсолютно синий кот. «Не иначе книга выдюжит пару изданий», – подумал писатель. Однако в дверях появились оба его малолетних сына, торжествующие, захлебывающиеся смехом... и перемазанные синей краской.
И все же «чудом», или, говоря по-научному, «феноменом», оказался сам роман «Сто лет одиночества».
Аргентинское издательство «Судамерикана» выпустило книгу тиражом 6 тысяч экземпляров, рассчитывая, что она разойдется в течение года. Но тираж разлетелся за два-три дня. Потрясенное издательство стремительно выбросило на книжный рынок второй, третий, четвертый и пятый тиражи. Так началась сказочная, феноменальная слава «Ста лет одиночества». В наши дни роман существует более чем на тридцати языках, и общий тираж его превышает 13 миллионов.
КРЕСТНЫЙ ПУТЬ РОМАНА
Есть и еще одна область, в которой роман Гарсиа Маркеса побил все рекорды. За последние полвека ни одно художественное произведение не встречало столь бурных и разноголосых откликов критики. Сравнительно небольшой по объему роман завален монографиями, эссе, диссертациями. В них немало тонких наблюдений и глубоких мыслей, но нередко встречаются и попытки истолковать произведение Гарсиа Маркеса в традициях современного западного «романа-мифа», приобщить либо к библейскому мифу с его сотворением мира, казнями египетскими и апокалипсисом, либо к античному мифу с его трагедией рока и инцеста, либо к психоаналитическому по Фрейду и т. д. Подобные истолкования, вызванные благородным стремлением «возвысить до мифа» полюбившийся роман, нарушают или затемняют связи романа с исторической правдой и народной почвой.
Нельзя согласиться и с попытками некоторых латиноамериканистов истолковать роман как «карнавал по Бахтину», как «тотальный» карнавальный смех, хотя некоторые элементы карнавала в романе, вполне возможно, присутствуют. При этом уже известные мифологические трактовки как бы выворачиваются наизнанку и вместо «библии» и «апокалипсиса» и «двухтысячелетней истории человечества», якобы отраженной в романе, возникают «карнавальная ревизия» той же «двухтысячелетней истории», «смеховая библия», «апокалипсис смеха» и даже «балаганный (!) похоронный (!) смех» 4. Смысл этих пышных мифометафор в том, что в романе якобы сам народ осмеивает свою историю и хоронит ее, с тем чтобы с легкой душой устремиться в светлое будущее. На природе смеха Гарсиа Маркеса мы еще остановимся, здесь же напомним только, что в романе наряду со смехом есть и трагическое и лирическое начала, осмеянию не поддающиеся. Есть страницы, по которым текут потоки крови народной, и смех над ними может быть только глумлением. И вряд ли надо доказывать, что в романе главное не «самоосмеяние», а самопознание народа, возможное только при сохранении исторической памяти. Время похоронить прошлое для латиноамериканцев, да и для всего человечества, еще не скоро настанет.
Первое время Гарсиа Маркеса радовал успех романа. Потом он начал подтрунивать над критиками, уверяя, что они попадаются в расставленные для них «ловушки», затем в тоне его высказываний зазвучали нотки раздражения: «Критики имеют обыкновение вычитывать из романа не то, что там есть, а то, что им хотелось бы в нем видеть»... «Под интеллектуалом я понимаю странное существо, которое противопоставляет действительности предвзятую концепцию и старается во что бы то ни стало втиснуть в нее эту действительность». Дело дошло до того, что писатель отрекся от своего любимого детища. В интервью «Запах гуайявы» (1982) он сожалеет, что опубликовал «Сто лет одиночества», роман, написанный в «простой, торопливой и поверхностной манере». А ведь, приступая к работе, он считал, что «простая и строгая форма – самая впечатляющая и самая трудная».
ДВОЙНАЯ ОПТИКА
Художник бывает с детства наделен особым мироощущением, творческим видением, которое сами подвижники слова называют «оптикой» (бр. Гонкуры), «призмой» (Т. Готье и Р. Дарио), «магическим кристаллом» (А. Пушкин). И секрет романа «Сто лет одиночества», тайна «нового зрения» (Ю. Тынянов) его автора, на наш взгляд, в двойной (или «сдвоенной») оптике. Основа ее – видение мальчика Габо, память детства, «яркая, лишь подлинному художнику свойственная память детства, о которой так хорошо сказала Цветаева: «Не как «сейчас вижу» – так сейчас уже не вижу! – как тогда вижу» 5. С этой основой сливается, или сосуществует, или даже спорит с ней оптика «взрослого» писателя Габриэля Гарсиа Маркеса.
«Сто лет одиночества» – это целостное литературное свидетельство всего, что занимало меня в детстве», – говорит Гарсиа Маркес. Из детства мальчик Габо приносит в роман свое непосредственное воображение, не омраченное и не усложненное ни наукой, ни мифологией. С ним на страницы романа выходят бабушкины сказки, поверья, предсказания и дедушкины рассказы. Появляется родной дом с длинной галереей, где женщины вышивают и обмениваются новостями, с ароматами цветов и душистых трав, с запахом цветочной воды, которой каждодневно умащали непокорные мальчишеские вихры, с постоянной войной с насекомой нечистью: молью, москитами, муравьями, с таинственно мерцающими в полумраке глазами святых, с закрытыми дверями комнат покойных тетушки Петры и дяди Ласаро.
Конечно, Габо захватил с собой и любимую игрушку – заводную балеринку, и любимую книгу сказок, и излюбленные лакомства: мороженое и леденцовых петушков и лошадок. Не забыл он и прогулок с дедом по улицам Аракатаки и просекам банановых плантаций, не упустил и самого лучшего праздника – похода в цирк 6.
«В каждом герое романа есть частица меня самого», – утверждает писатель, и эти его слова, несомненно, относятся к мальчику Габо, который широко расточает по страницам приметы своего детства: мечты, потребность в игре и увлеченность игрой, острое чувство справедливости и даже детскую жестокость.
Писатель подхватывает эти детские мотивы и углубляет их. В его глазах детство тождественно народности. Такая точка зрения не нова. Она издавна бытует в литературе, стала «традиционной метафорой», «условной поэтической формулой» (Г. Фридлендер). И простые «детские» понятия о несовместимости добра и зла, правды и кривды разрастаются в разветвленную систему родовой семейной нравственности. Сказки и мечты мальчика становятся частью народного самосознания. «Народная мифология входит в реальную действительность, – говорит писатель, – это верования народа, его сказки, которые не рождаются из ничего, а творятся народом, они – его история, его повседневная жизнь, они – участники и его побед, и его поражений».
Вместе с тем Гарсиа Маркес подвел под роман прочную основу – историю Колумбии примерно за сто лет (с сороковых годов XIX до тридцатых XX века) – в ее острейших социально-политических потрясениях. Первым из них были гражданские войны между либералами и консерваторами, в ходе которых политическая борьба двух партий выродилась в соперничество между двумя олигархиями. «Крестьяне, ремесленники, рабочие, арендаторы и рабы убивали друг друга, борясь не против своих собственных врагов, а против «врагов своих врагов», – пишет колумбийский историк Д. Монтанья Куэльяр. Детские воспоминания Гарсиа Маркеса относятся к самой длительной из этих войн, названной «тысячедневной» и закончившейся Неерландским миром (1902). О ней рассказывал ему дед Николае Маркес, который в войсках либералов завоевал свои полковничьи погоны и право на пенсию, хотя пенсии так и не дождался. Другое историческое событие – грубое вмешательство в жизнь страны североамериканской банановой компании. Кульминация его – забастовка рабочих на банановых плантациях и варварский расстрел народной толпы, собравшейся на площади. Это произошло в соседнем с Аракатакой городке Сьенаге в год рождения маленького Габо (1928). Но и об этом он знает из рассказов деда, в романе подкрепленных документальными свидетельствами.
В историческую канву Гарсиа Маркес вплетает историю шести поколений рода Буэндиа. Используя опыт реалистического «семейного» романа XIX–XX вв. и свой собственный писательский опыт, он вылепляет многогранные характеры героев, складывающиеся под влиянием и родовой наследственности (генов), и социальной среды, и биологических законов развития. Чтобы подчеркнуть принадлежность членов семейства Буэндиа к одному роду, он наделяет их не только общими чертами внешности и характера, но и наследственными именами (как это принято в Колумбии), подвергая читателя опасности заблудиться в «лабиринте родовых взаимосвязей» (Гарсиа Маркес).
И еще в одном отношении Гарсиа Маркес обогатил роман своего детства. Он внес в него огромную книжную эрудицию, мотивы и образы мировой культуры – Библии и Евангелия, античной трагедии и Платона, Рабле и Сервантеса, Достоевского и Фолкнера, Борхеса и Ортеги, – превратив свой роман в своеобразную «книгу книг». Он также обогатил стилистические приемы, унаследованные мальчиком Габо от бабушки. («Самые жуткие истории бабушка рассказывала совершенно спокойно, как если бы она все это видела собственными глазами. Я понял, что свойственная ей бесстрастная манера повествования и богатство образов больше всего содействуют правдоподобию рассказа».) В романе мы найдем и полифонизм, и внутренний монолог, и подсознание, и многое другое. В нем мы встретимся с Гарсиа Маркесом не только писателем, но и сценаристом, и журналистом. Последнему мы обязаны обильным «цифровым материалом», как бы подтверждающим достоверность романных событий.
Свой многоплановый, многомерный, многообразный роман писатель по праву называет «синтетическим», или «тотальным», т. е. всеобъемлющим. Мы бы назвали его «лиро-эпическим сказанием», исходя из известного определения романа как «эпоса нового времени» (В. Белинский).
Поэтический ритм повествования, бесстрастная интонация автора-сказителя, который, как драгоценные кружева, сплетает фразы и предложения, объединяют роман-сагу. Его другое связующее начало – ирония.
И В ШУТКУ И ВСЕРЬЕЗ
Ирония – свойство личности Габриэля Гарсиа Маркеса. Истоки ее в двуемирии, сложившемся в сознании мальчика Габо. В молодости она помогала журналисту Гарсиа Маркесу отходить от газетных штампов и немало содействовала успеху его корреспонденции; в годы его писательской славы без нее не обходится почти ни одно из его многочисленных интервью. Рано проявилась ирония и в его рассказах и повестях.
Ирония, соединяющая в одном образе (или фразе) «да» и «нет», впитавшая в себя парадокс, ирония с ее сплавом противоположностей: трагедии и фарса, факта и вымысла, высокой поэзии и низкой прозы, мифа и быта, изыска и простодушия, логики и абсурда, с ее многообразием форм от так называемой «объективной» иронии, или «иронии истории» (Гегель), которая не смешна, а трагична или печальна, до смеховой иронии, которая, как свидетельствуют энциклопедии, проникает во все виды, разновидности и оттенки комического: сатиру, гротеск, сарказм, юмор и «черный юмор», анекдот, пародию, игру слов и т. д., – оказалась необходимой «синтетическому» роману Гарсиа Маркеса. Она связывает две «оптики» романа, соединяет мечту и действительность, фантазию и реальность, книжную культуру и бытие 7. Ирония определяет отношение художника к трагикомическому хаосу бытия. В ней ключ к мечте о «свободном романе», позволяющем «вывернуть действительность наизнанку и показать ее обратную сторону». «Иронический взгляд на жизнь... – пишет Томас Манн, – родственный объективности и прямо совпадающий с понятием поэзии потому, что он парит в свободной игре над реальностью, над счастьем и несчастьем, над смертью и жизнью» 8.
В романе богато представлены все разновидности смеховой иронии. Он наполнен ироническими противостояниями и противоборствами характеров, событий, предметов, которые дополняют друг друга, сталкиваются друг с другом, повторяются, отражаясь в кривом зеркале времени. Мы думаем, что здесь можно обойтись без примеров. Они – чуть ли не на каждой странице. А вот об «иронии истории» следовало бы сказать несколько слов. В романе она отражает объективный исторический процесс. На долю полковника Аурелиано Буэндиа «ирония истории» выпадает трижды. Погрязнув в «болоте войны», в которой борьба за национальные интересы выродилась в борьбу за власть, он из народного заступника, борца за справедливость закономерно превращается во властолюбца, в жестокого диктатора, презирающего народ. По логике истории сорвавшееся с цепи насилие можно победить только насилием. И для того чтобы заключить мир, полковник Аурелиано вынужден начать еще более кровавую, позорную войну против своих бывших соратников. Но вот мир наступил. Лидеры консерваторов, захватившие власть при помощи полковника, опасаются своего невольного помощника. Они окружают Аурелиано кольцом террора, убивают его сыновей и в то же время осыпают его почестями: объявляют «национальным героем», награждают орденом и... припрягают к своей победной колеснице его боевую славу. Подобным же образом история поступает и с другими своими героями. Доброму и мирному семьянину дону Аполинару Москоте, коррехидору Макондо, она поручит развязать насилье, спровоцировать войну, а молодого казначея либералов, невероятными усилиями сохранившего войсковую казну, вынудит своими руками отдать ее врагу.
Ирония распространяется на главный сюжетный мотив романа, на так называемый «Эдипов миф» с его преступной кровосмесительной связью между родственниками и роковыми ее последствиями. Но миф здесь теряет свою общечеловеческую универсальность и становится чем-то вроде родового поверья. Брак между двоюродными братом и сестрой – Хосе Аркадио и Урсулой – чреват не отцеубийством и другими страшными карами, а рождением ребенка с поросячьим хвостиком, иронической «закорючкой», даже симпатичным «хрящеватым хвостиком с кисточкой на конце». Правда, в тексте есть намеки на более страшное возмездие, идущее от сказки, – на рождение игуаны, латиноамериканского варианта лягушки из русских сказок. Но эту опасность никто всерьез не принимает.
СКАЗКА И МИФ
Животворные воды сказки омывают историческую твердь романа. Они приносят с собой поэзию. Сказка просачивается в жизнь семейства Буэндиа, действуя в полном согласии с наукой 9. В романе встречаются и сказочные сюжеты, и сказочно-поэтические образы, однако сказка в нем любит принимать облик поэтической метафоры или даже ассоциации и в этих своих ипостасях мерцает сквозь плотную словесную ткань романа. И во всемогущем Джеке Брауне просвечивает сказочный колдун-оборотень, а в солдатах, вызванных на расправу с забастовщиками, – «многоголовый дракон». Есть в романе и более масштабные ассоциации. Мрачный город, родина Фернанды, где по улицам бродят привидения и колокола тридцати двух колоколен каждодневно оплакивают свою судьбу, обретает черты царства злого волшебника.
По страницам романа протянулись сказочные дороги. По ним приходят цыгане в Макондо, по ним от поражения к поражению скитается непобедимый полковник Аурелиано, по ним в поисках «самой красивой женщины на свете» странствует Аурелиано Второй.
В романе много чудес, и это естественно – какая же сказка обойдется без чудес, и где он, тот мальчик, который не мечтал бы о чуде. Но чудеса там типично сказочные, «функциональные», как сказал бы В. Я. Пропп, т. е. имеющие свое индивидуальное назначение. И добрые руки сказки поднимают падре Никанора над землей только для того, чтобы тот собрал с потрясенных чудом макондовцев деньги на постройку храма. В романе собран и чудотворный инвентарь сказки – так называемые «волшебные предметы». Это самые простые вещи, скромные спутники домашнего быта. Чашка горячего шоколада – без нее не воспарил бы над землей падре Никанор; только что выстиранные белоснежные простыни – без них не вознеслась бы на небеса Ремедиос Прекрасная.
В романе есть и положенные сказке по чину смерть и призраки. Но смерть здесь отнюдь не карнавальная, гротескная маска с ее обязательными атрибутами: черепом, скелетом, косой. Это простая женщина в синем платье. Она, как в сказке, приказывает Амаранте шить себе саван, но ее, тоже как в сказке, можно обмануть и затянуть шитье на долгие годы. Призраки здесь также «одомашнены» и «офункционированы». Они олицетворяют «угрызения совести» (Пруденсио Агилар) или родовую память (Хосе Аркадио под каштаном).
В романе присутствуют и арабские сказки из «Тысячи и одной ночи». Источник их – толстая растрепанная книга без переплета, которой зачитывался Габо, – может быть, первая книга в жизни писателя. Эти сказки приносят цыгане, и только с цыганами они связаны.
В романе есть и хорошо знакомая Габо «домашняя» разновидность сказочного пророчества – карточные гадания и предсказания судьбы. Эти пророчества поэтичны, загадочны, неизменно добры. Но у них есть один недостаток – реальная жизненная судьба, которой ведает уже писатель Габриэль Гарсиа Маркес, складывается им наперекор. Так, Аурелиано Хосе, которому карты наобещали долгую жизнь, семейное счастье, шестерых детей, взамен этого получил пулю в грудь. «Эта пуля, очевидно, плохо разбиралась в предсказаниях карт», – грустно иронизирует писатель над телом очередной жертвы гражданской войны.
По своему происхождению сказка либо дочь мифа, либо его младшая сестра, поэтому в мифологической табели о рангах она стоит на ступеньку ниже мифа с его величием, абсолютностью, универсальностью. Однако между ними существуют родственные связи. Т. Манн удачно назвал миф «частицей человечества». Но на это название может претендовать и сказка, хотя она до некоторой степени ограничена национальными рамками. В. Я. Пропп пишет: «Замечательно не только широкое распространение сказки, но и то, что сказки народов мира связаны между собой. До некоторой степени сказка – символ единства народов мира» 10.
МАКОНДО И БУЭНДИА
Мы остановились только на двух стилеобразующих началах «Ста лет одиночества» – иронии и сказке. Осталась в стороне поэзия, но мы думаем, что читатели сами разберутся в том, почему Гарсиа Маркес назвал свое удивительное произведение «поэмой быта». А нам нужно еще взглянуть, как осуществилось в романе намерение писателя «глубоко проникнуть в действительность». На наш взгляд, проблема «основной философской идеи» (А. Блок) произведения уходит в глубинные области нравственности. Примечательно, что роман открывается нравственным парадоксом. Общеродовой нравственный запрет на браки между родственниками вступает в противоречие с супружеской любовью и верностью. Этот узел автор не развязывает, а разрубает смертью Пруденсио Агилара, исходом четы Буэндиа из «добронравного и трудолюбивого» родного селения и основанием Макондо.
Философ А. Гулыга так определяет понятие нравственности: «Нравственность – корпоративна, это принципы поведения социальной группы, основанные на нравах, традиции, договоренности, общей цели... Нравственность возникла вместе с человечеством. Мораль более позднего происхождения. Она не устраняет сама по себе уродливые формы нравственности. В цивилизованном обществе может существовать нравственность, лишенная морали. Пример – фашизм» 11.
В романе «Сто лет одиночества» мы встретим две корпоративные исторически сложившиеся формы нравственности, воплощенные в образе, раскрытые в психологии героев. Основы их – различные социальные уклады, сосуществующие в Колумбии и в других развивающихся странах Латинской Америки. Прежде всего это народная, родовая, семейная нравственность. Ее воплощение – образ Урсулы. Далее – аристократическая, сословная, кастовая нравственность, сохранившаяся в отсталых горных областях страны как пережиток колониальных времен. Ее имя в романе – Фернанда дель Карпио.
В романе две сюжетные линии – история жителей Макондо и история семейства Буэндиа, тесно взаимосвязанные и объединенные общей участью – судьбой Макондо. Попробуем рассмотреть их по отдельности.
Макондо – это селение больших детей 12. Это воспоминания деда Николаса Маркеса о счастливом, дружном, трудолюбивом поселке Аракатаке в том виде, в каком их воспринял и сделал своими собственными воспоминаниями мальчик Габо. Макондовцы живут единой семьей и возделывают землю. Поначалу они находятся за пределами исторического времени, но у них есть свое, домашнее время: дни недели и сутки, а в сутках часы работы, отдыха, сна. Это – время трудовых ритмов. Труд для макондовцев не предмет гордости и не библейское проклятие, а опора, не только материальная, но и нравственная. Они трудятся так же естественно, как дышат. О роли труда в жизни Макондо можно судить по вставной сказочке об эпидемии бессонницы. Потеряв сон, макондовцы «даже обрадовались... и так прилежно взялись за работу, что за короткий срок все переделали». Трудовой ритм их жизни был нарушен, наступило тягостное безделье, а с ним и потеря чувства времени и памяти, грозящая полным отупением. Макондовцев выручила сказка. Она послала к ним Мелькиадеса с его волшебными пилюлями.
Плодородие земель вокруг Макондо привлекает новых поселенцев. Селение разрастается в город, обзаводится коррехидором, священником, заведением Катарино – первой брешью в стене «добронравия» макондовцев, и включается в «линейное» историческое время. На Макондо обрушиваются стихии истории и природы: гражданские войны и нашествие банановой компании, многолетний дождь и страшная засуха. Во всех этих трагических перипетиях макондовцы остаются детьми с характерным детским воображением. Они обижаются на кинематограф, где герой, погибший и оплаканный ими в одной картине, вопреки всем правилам, появляется в другой «жив-живехонек, да еще и оказывается арабом»; напуганные полоумным священником, они бросаются копать волчьи ямы, в которых погибает не «страшное исчадие ада», а жалостный «захиревший ангел»; охваченные мечтой стать землевладельцами, вкладывают свои последние сбережения в «сказочную лотерею» опустошенных потопом земель, хотя эти бесплодные ничейные земли в силах поднять только люди «с капиталом», а капитала у макондовцев отродясь не бывало.
И все же горячка стяжательства, дух торгашества, занесенные в Макондо банановой компанией, сделали свое дело. Макондовцы оторвались от земли, потеряли свою моральную опору – физический труд и «занялись предпринимательством». В чем оно состояло, автор не говорит. Известно только, что новые «предприниматели» не богатели и лишь «с трудом сохраняли свой скромный достаток».
Последний удар наносит макондовцам природа. В латиноамериканской литературе первой половины XX века была разработана тема «зеленого ада», неукротимой тропической природы, побеждающей человека. В романе Гарсиа Маркеса эта тема приобрела космические масштабы небесного возмездия, дождевого потопа, который обрушивается на людей, затоптавших в крови и грязи свое высокое человеческое предназначение.
В финале романа «последние обитатели Макондо» – это жалкая кучка людей, лишенных памяти и жизненной энергии, свыкшихся с бездельем, растерявших нравственные устои. В этом конец Макондо, и «библейский вихрь», который сметет город, – только восклицательный знак, поставленный в конце.
Рассказ о роде Буэндиа мы начнем с загадочной фигуры скитальца-цыгана, ученого-волшебника Мелькиадеса, возникающей уже на первой странице романа. Этот образ поистине праздник для критиков. Они открывают в нем самых различных литературных прототипов: таинственного библейского мессию Мельхисдека (сходство имен!), Фауста, Мефистофеля, Мерлина, Прометея, Агасфера. Но у цыгана в романе не только своя биография, но и свое назначение. Мелькиадес волшебник, но он же и «человек из плоти, которая притягивает его к земле и делает подвластным неприятностям и тяготам повседневной жизни». Но ведь это похоже на волшебное воображение самого Гарсиа Маркеса, оно и устремляется в сказочные выси, и притягивается к земле, к правде истории и житейского быта. В нашей литературе это называется «фантастическим реализмом» (В. Белинский). Гарсиа Маркес употребляет термин «фантастическая реальность» и заявляет: «Я убежден, что воображение есть инструмент для обработки действительности». (С этой мыслью согласен и М. Горький. В письме к Пастернаку (1927) он пишет: «Воображать – это значит внести в хаос форму, образ».) Далее: «Азиатские глаза Мелькиадеса, казалось, видели обратную сторону вещей». Вспомним, что именно такой взгляд стремился выработать у себя сам писатель. И еще. «Вещи – они живые, надо только уметь разбудить в них душу», – провозглашает Мелькиадес. Роман Гарсиа Маркеса удивительно предметен, веществен. Писатель умеет и любит одухотворять вещи. Бесстрастный сказитель, он доверяет им свой гнев, свою насмешку, свою любовь. И черная повязка на руке Амаранты красноречивее всяких слов говорит о мучительных угрызениях совести, а очерченный мелом круг радиусом три метра (магическое число), которым отделяют особу диктатора от всего остального человечества, иронически напоминает магический круг, отгораживающий от нечистой силы, а уподобление трупов расстрелянных забастовщиков гроздьям гнилых бананов сильнее любых проклятий раскрывает античеловеческую сущность империализма.
Похоже, что Гарсиа Маркес затеял ироническую игру в прятки с критиками, поставил им, как он сам выражается, «ловушку». Образу Мелькиадеса он придал свои собственные черты, только черты не внешности или биографии, а черты своего таланта, своей «оптики». Так в старину художник иногда приписывал в углу созданного им группового портрета свой собственный портрет.
Во второй части романа наша гипотеза находит подтверждение: Мелькиадес становится летописцем рода, а затем и его «наследственной памятью». Умирая, он оставит в наследство молодым Буэндиа зашифрованную рукопись, описывающую жизнь и судьбу их рода, иначе говоря, роман «Сто лет одиночества».
Семейство Буэндиа отличается от остальных макондовцев прежде всего своей яркой индивидуальностью, но и Буэндиа тоже дети. Им присущи детские черты, да и сами они с их сказочной силой, смелостью, богатством воплощают мечты мальчика Габо о «самом-самом сильном», «самом-самом отважном», «самом-самом богатом» герое. Это героические личности, люди если не высоких чувств и идеалов, то, во всяком случае, великих страстей, которые мы привыкли видеть только в исторических трагедиях, только достоянием королей и герцогов. Мужчинам Буэндиа тесно в рамках семьи и родовой нравственности. Их родовое клеймо – одинокий вид. Однако «пучина одиночества» засасывает их уже после того, как они разойдутся с семьей или разочаруются в ней. Одиночество – кара, постигающая отступников, нарушивших нравственные заветы рода.
Гражданские войны делят историю рода Буэндиа на две части. В первой – семья еще крепка, ее нравственные устои прочны, хотя в них уже появились первые трещины. Во второй – распадается