Само сопряжение понятий «однопартийность» и «демократия» многим может показаться святотатством. Но что нам за дело? Вопрос лишь в том, соответствует ли оно истине — хотя бы иногда? Что же до святотатства, то его не удалось избежать еще ни одной науке.
Большую путаницу в данный сюжет внесла широко распространенная иллюзия относительно того, что коммунизм и фашизм якобы исчерпывают собой все возможные типы однопартийности; но это не соответствует действительности. На самом деле понятию фашизма — такого, как он здесь описан, — приблизительно соответствуют политические режимы гитлеровской Германии и муссолиниевской Италии, и притом больше первый, нежели второй (независимо от терминологии); но в него не вписывается политическое устройство современной Португалии, еще того меньше — режим, который с 1923 по 1950 гг. существовал в Турции, и уж совсем мало — тот, что и поныне существует в южных штатах США, etc. Рассматривать, к примеру, концентрационные лагеря и террор в качестве атрибутов единственной партии — значит противоречить фактам: даже в Италии до войны и псевдореспублики 1943 г. не было ни концлагерей, ни настоящего террора. В само понятие фашизма нужно ввести градации, связанные с национальным характером: итальянский и немецкий фашизм столь же отличны друг от друга, сколь британский парламентаризм — от французского. Многие различия между национал-социализмом и коммунизмом есть не что иное, как различия между немецким и русским характером — и ничто более. Есть разновидности фашизма, как есть и не фашистские единственные партии. Термин «фашизм» приложим лишь к тоталитарным единственным партиям (исключая коммунизм). Итак, не все единственные партии тоталитарны, не все тоталитарные партии — единственные.
|
|
Как уже говорилось, тоталитарные партии могут существовать в рамках плюралистических режимов: например, коммунистические партии Франции и Италии сегодня. Их присутствие явно изменяет плюралистическую структуру и представляет для нее очевидную угрозу, ибо естественное предназначение всякой тоталитарной партии — превращение в единственную. И наоборот: некоторые единственные партии практически не являются тоталитарными — ни по своей философии, ни по своей структуре. Наилучший пример тому — Республиканская партия народа в Турции, которая с 1923 по 1946 г. функционировала в качестве единственной. Первая ее особенность состояла в ее демократической идеологии. Ей ни в какой степени не свойствен характер ордена или церкви, присущий ее фашистским или коммунистическим подобиям. Она не предписывала своим членам ни единой веры, ни единой политики: кемалистская революция по своей сущности была прагматической. Она состояла в «вестернизации» Турции путем борьбы против главного препятствия, стоящего на пути модернизации стран Среднего Востока, — ислама. Антиклерикализм и рационализм кадров этой партии определенно сближает ее с либералами XIX века; даже их национализм не так уж отличается от тех национальных чувств, что волновали Европу в 1848 г. Менталитет этой партии иногда сравнивают с менталитетом французских радикал-социалистов в их лучшие времена, и в этом есть свой смысл. Даже само название республиканской гораздо больше роднит ее с французской Революцией и терминологией XIX века, чем с авторитарными режимами XX века. Это сходство подтверждается и турецкой конституцией, предоставляющей всю полноту полномочий Великому национальному собранию — по примеру Конвента, в свое время отказавшегося создать особую исполнительную власть. Названная конституция целиком основана на принципе национального суверенитета, который она четко и ясно провозглашает: «Суверенитет принадлежит нации без каких-либо ограничений». Апологию власти, столь привычную для фашистских режимов, в кемалистской Турции заменила апология демократии: не той «новой», которую подают в качестве «народной» или «социальной», но просто традиционной политической демократии. Свое право управлять партия не выводила ни из своего элитарного (в политическом смысле) характера, ни из «передовых позиций рабочего класса», ни из провиденциальной природы своего вождя — а просто из того факта, что она добилась большинства на выборах.
|
|
Большинство, разумеется, было ей гарантировано — ведь за народные голоса боролся только один кандидат; но это уже другой аспект проблемы. Данное обстоятельство, кстати, рассматривалось не как идеал, но как печальная и временная необходимость. Однопартийный режим никогда не основывался здесь на доктрине единственной партии. Этой монополии не придавался официальный характер, ее не пытались оправдать существованием бесклассового общества или стремлением устранить парламентские столкновения и либеральную демократию. Монополия здесь всегда называлась монополией, и ее почти стыдились. В отличие от коммунистических или фашистских партий, которые считали себя образцом для подражания, эта партия расценивала свою единственность как нечто отрицательное. Идеалом ее руководителей оставался плюрализм; монополия же вытекала из специфической политической ситуации Турции. Кемаль не раз пытался положить ей конец: один этот штрих глубоко показателен. Ничего подобного нельзя даже представить в гитлеровской Германии или муссолиниевской Италии. В 1924 г. прогрессистская партия Кязима Кара-бекира предприняла первую попытку учреждения плюрализма, которая закончилась введением после восстания курдов в 1928 г. осадного положения и изгнанием депутатов-прогрессистов из Национального собрания. В 1930 г. Кемаль поручил создать из ее остатков либеральную партию для своего друга Фетхи-бея, посланника в Париже, специально отозванного оттуда по такому случаю; но эта оппозиция стала местом сосредоточения противников режима, особенно клерикалов и религиозных фанатиков, и была распущена. В 1935 г. с согласия республиканской народной партии были введены выборы независимых кандидатов. Нередко эти усилия связывают с попыткой создать оппозицию. Так или иначе, все это означает, что Кемаль рассматривал плюрализм как высшую ценность и действовал в рамках плюралистической философии государства.
|
|
С другой стороны, в структуре единственной турецкой партии не было ничего тоталитарного. Она не имела не только ячеек или милиции, но даже и настоящих секций; ее скорее можно было рассматривать как комитетскую партию, главную силу которой в основном составляли не ее члены, а ее кадры. Разумеется, эта сила умножалась за счет общественных объединений, народных ассамблей и конгрессов, ставивших целью политическое воспитание масс. Но сами эти массы непосредственно не входили в партию, которая оставалась весьма архаичной по своей организации и в этом смысле еще более близкой к радикал-социализму, нежели к фашизму. К этому нужно добавить, что прием в партию был открытым, механизма исключений и чисток не существовало; не было ни униформы, ни шествий, ни жесткой дисциплины. Фактически довольно развитой представляется и внутрипартийная демократия. Официально все руководители на любом уровне были выборными, и практически эти выборы не выглядели более «управляемыми», чем в партиях плюралистических режимов. Примечательно также, что вокруг влиятельных личностей могли формироваться довольно многочисленные фракции, которые в дальнейшем отнюдь не ликвидировались фашистскими методами. Так, например, соперничество Исмета Иненю и Селяль Баяра зародилось в рамках Республиканской народной партии еще при жизни самого Кемаля Ататюрка. Последний штрих особенно многозначителен. По мере свободного развития фракций внутри единственной партии последняя становится всего лишь рамками, которые ограничивают политическое соперничество, не уничтожая его; плюрализм, исключенный вне партии, зарождается внутри нее, где он может играть свою обычную роль. Подобным же образом внутренние деления американской демократической партии в южных штатах, где она практически находится на положении единственной, благодаря системе первичных выборов приобретают такое значение, чти партия соответствует скорее классической демократии, нежели фашизму. По отношению к таким партиям основное различие однопартийности, двухпартийности и многопартийности оказывается смещенным.
Можно, следовательно, признать, что единственная партия в известной мере соответствует политической демократии. Но к Турции до 1946 г. это не относится. Если режим Кемаля не имел фашистского характера, то тем более не был он и демократическим. Выборы практически представляли собой плебисцит по поводу единственного кандидата, и основные политические свободы оставались весьма ограниченными. То же самое можно сказать о политическом режиме Португалии, где единственная партия («Национальное согласие») носила характер, аналогичный турецкой республиканской, хотя была менее организованной и играла гораздо менее значительную роль в политической системе страны. Вообще говоря, отношение «политическая демократия — единственная партия» может быть осмыслено не столько в статическом, сколько в динамическом аспекте. Подобно тому, как мы говорили о тоталитарных (то есть потенциально единственных) партиях, функционирующих в плюралистических системах, представляется допустимым вести речь о потенциальном плюрализме единственных партий, которые можно рассматривать в качестве некоторого этапа на пути к демократии.
В этом отношении необходимо проводить четкое различие между единственными партиями в государствах с демократическим прошлым, где плюрализм существовал, и единственными партиями в странах с уже установившимся автократическим режимом, никогда не знавших подлинного плюрализма. Первому типу соответствуют Германия и Италия; второму — СССР и Турция. Ясно, что значение и смысл функционирования единственной партии будут здесь весьма различны. В одном случае (Турция и СССР) речь идет о модернизации автократии с архаической структурой; почти ту же самую роль играли некогда и партии современных плюралистических режимов — как и они, единственная партия решает здесь задачу замены традиционной аристократической элиты новой, вышедшей из народа. Создание единственной партии имеет тогда своим следствием настоящую революцию прогрессивного типа, которая устанавливает известное социальное равенство, или по крайней мере уменьшает прежнее неравенство. В этом смысле новый режим более демократичен, чем предшествующий. И напротив, когда однопартийность сменяет плюрализм, как это было в Германии и Италии, она подавляет или ослабляет демократию.
Нужно рассматривать однопартийность в динамике, причем не только по отношению к прошлому, но и к будущему. Следовало бы различать временную и законченную однопартийность, а точнее — единственную партию, считающую себя временной, и, напротив, провозглашающую себя таковой на вечные времена. Антидемократическая природа второй несомненна; природа первой в принципе та же самая. Можно сослаться в этом отношении прежде всего на доктрины Маркса и Ленина относительно необходимости в переходный период диктатуры пролетариата для построения полного коммунизма. Ее обоснованность бесспорна: всякое подлинное социальное потрясение предполагает такой период власти, когда сопротивление прежних господствующих классов должно быть сломлено, чтобы обеспечить пришествие нового правящего класса. В той мере, в какой единственность русской коммунистической партии соответствует фазе «диктатуры пролетариата», она — нормальна. Внушают беспокойство лишь обнаруживающиеся в последние несколько лет в СССР тенденции рассматривать единственную партию не как переходное явление, соответствующее периоду созидания нового строя, но как феномен окончательный, выражающий структуру «бесклассового общества», — это не оставляет никаких шансов для демократического развития. И напротив, режим, который четко заявил бы о переходном характере однопартийности и расценивал бы ее лишь в качестве необходимого этапа на пути к плюрализму, мог бы рассматриваться как потенциально демократический.
Конечно, нужны действия, которые подтверждали бы слова, чтобы жесткая структура и тоталитарная природа партии на деле не разрушили бы самой возможности эволюции режима к тому уважению соперника и оппозиции, которые присущи подлинной демократии. Заверения правительств немногого стоят: обещать демократию завтра еще ничего не значит, если не начать ее осуществлять уже сегодня, пусть и понемногу.
Выражение «потенциальная демократия» может вызвать улыбку; идея однопартийности, эволюционирующей к плюрализму, способна внушить скепсис. Тем не менее и то, и имеет под собой факты: мы имеем в виду развитие Турции после 1923 г., увенчавшееся выборами 1950 г. и мирным триумфом оппозиции. Без крови и социальных потрясений Турция перешла от однопартийности к плюрализму. Сегодня это самое демократическое из всех государств Среднего Востока и единственное имеющее настоящие партии, а не феодальные клиентелы, призрачные объединения, инициированные несколькими интеллектуалами, или секты религиозных фанатиков. Думается, этот выдающийся пример еще не оценен по достоинству. Неприемлемость классических демократических процедур для стран Среднего и Дальнего Востока очевидна. Парламенты не смогли бы функционировать в Европе XII века, а иные народы, которым их сегодня даруют, во всех отношениях находятся примерно на этом уровне.
Плюрализм партий, установившийся в странах с архаической социальной структурой и неграмотными народными массами, поддерживает и укрепляет традиционные аристократии, то есть препятствует установлению настоящей демократии. Турция же, напротив, как представляется, показала, что и принципы однопартийности, разумно примененные, позволяют постепенно конституировать новый правящий класс и независимую политическую элиту, которая одна только когда-нибудь окажется способной установить подлинную демократию. Можно ли, обобщая, сделать вывод, что единственная партия способна, таким образом, служить временной опорой, позволяющей хрупкому растению демократии произрасти на почвах, которые не подготовлены к тому, чтобы ее воспринять? Не покидая почвы науки, нужно признать, что единственное и к тому же кратковременное наблюдение не позволяет сделать вывод; но сама проблема заслуживает того, чтобы ее поставить.