К этому времени было ясно, что Венеция должна договариваться с султаном о мире на любых условиях; и одним из первых действий преемника дожа Гритти, семидесятисемилетнего Пьетро Ландо, было отправление полномочного посла в Константинополь. Из всех недавних потерь наибольшим уроном для республики была потеря Навплии и Мальвазии, ее последних факторий в Пелопоннесе; и посол Томмазо Контарини получил инструкции попытаться включить в мирное соглашение возвращение этих двух портов, ради чего республика была готова выплатить непомерно большой выкуп — сумму в 150 000 дукатов для начала, которую затем можно было повысить до 300 000 дукатов, если султан окажется особенно упрямым. Эта последняя сумма по любым стандартам была огромной, и венецианцы думали, что Сулейман — у которого появились новые дела на востоке, и было известно, что он не расположен заключать хотя бы перемирие в западных водах — будет счастлив так просто получить столь немалые деньги. Оказалось, что это совсем не так, и Венеция наконец была вынуждена в октябре 1540 года согласиться на договор на условиях гораздо более жестких, чем когда-либо рассчитывала. 300 000 дукатов, которые она предложила, были взысканы с нее в качестве обычных репараций, но не шло и речи о возвращении Навплии, или Мальвазии, или любого другого владения, которого она лишилась за последние три года. Также в будущем венецианским кораблям не разрешалось заходить в турецкие порты или покидать их без разрешения. Затем следовало десятка два или больше второстепенных пунктов, каждый из которых, казалось, был рассчитан, чтобы причинить республике как можно больше беспокойства и унижения. Но к тому времени у Венеции не было выбора; и таков был печальный удел Пьетро Ландо, который четверть века назад отличился как один из самых лихих генерал-капитанов своего времени, — отдать еще одну часть левантийской земли своей республики.
В этот период венецианской истории стало слишком очевидно, что город вступил в пору своего заката — заката необратимого. Период роста владений миновал; наступило время их сокращения. Характер торговли быстро менялся, и даже если неблагоприятные экономические последствия еще не оказали настолько отрицательного воздействия, как опасались пессимисты, не было и серьезных оснований для оптимизма. Турки у ворот, их напор не ослабевает, их ненасытность очевидна; а христианский запад показал свою неспособность оказать им хоть какое-то согласованное сопротивление.
Тем временем правительство было на грани банкротства. Постоянно обсуждались способы получения денег, однако постоянно так или иначе для принятия необходимых решительных мер недоставало смелости. В 1537 году сумма неоплаченных долгов отдельных граждан казначейству была такой, что было предложено выбрать двадцать пять наиболее злостных неплательщиков и без дальнейших хлопот конфисковать все их имущество; но никаких действий не было предпринято, и Венеция вступила в новую разорительную войну, так и не собрав долгов. Два года спустя, когда финансовое положение в республике стало еще более тяжелым, чем когда-либо, мы наблюдаем, как сенат обсуждает не менее пяти разных чрезвычайных мер для пополнения казны: принудительные ссуды, подушный налог, десятина со всех доходов, налог на богатство и налог на землю. Все эти меры были тщательно обдуманы; но ни одна ни была осуществлена полностью. Из этого неизбежно следует, что правительство стало ленивым и неэффективным, не имеющим смелости предлагать какой-либо закон, который мог бы оказаться непопулярным. Еще хуже, оно стало проявлять признаки коррумпированности; через два года после заключения мира в 1540 году была обнаружена истинная причина несговорчивости Сулеймана относительно Навплии и Мальвазии. Братья Николо и Костантино Кавацца, двое высокопоставленных и пользующихся доверием государственных секретарей, один в сенате, а другой в Совете десяти, как выяснилось, находились на жаловании у короля Франции и передали ему секретные инструкции Контарини и его преемника — инструкции, включающие полномочия отказаться от всех претензий на эти два порта, если это будет абсолютно необходимо для того, чтобы добиться соглашения; и христианнейший король, не теряя времени, передал эту информацию своему новому союзнику, султану.
Всеобщий упадок нравов, похоже, охватил все население. Прежнее чувство гражданской ответственности исчезло. Венецианцы становились изнеженными. Богатство привело к роскоши, роскошь — к праздности, праздность — к вялости, даже когда враги угрожали государству. Это не мнение современных историков; это осознавали и признавали многие из венецианцев того времени.
Раньше, — писал Кристофоро да Канале в 1539 году, — республика без посторонней помощи могла собрать многих и сформировать мощный флот, а сейчас она на это не способна; хотя наши сограждане едины и законопослушны, их теперешняя склонность к комфорту и процветанию такова, что ничто меньшее, чем жизненная необходимость, не заставит их подняться на галеру.
Процветание и изнеженность венецианцев, нерешительность и несостоятельность государства — таков был парадокс Венеции XVI столетия. Республика была не в согласии сама с собой. Даже во время голодных 1527 и 1528 годов, когда два лета подряд погиб урожай — в первое из-за непрекращающихся дождей и во второе из-за длительной засухи, — когда после серьезной вспышки чумы последовала еще более тяжелая эпидемия сыпного тифа и когда проблемы города еще больше усугубились наплывом беженцев, которые спасались от имперской армии во время ее смертоносного продвижения по полуострову в направлении Рима, даже тогда карнавал праздновался с неубывающим весельем, балы, маскарады и свадебные торжества были еще более роскошными, чем когда-либо. Были ли признак отчаяния в этих сумасшедших расходах и примесь истерии в этой бешеной погоне за удовольствием? Или же, иначе, во всем этом была холодная и фатальная логика, нашептывающая, что республика обречена и ее граждане хотя бы могут провести в удовольствиях то недолгое время, что им осталось?
Но можно ответить на этот вопрос по-другому: истина в том, что венецианцы были совершенно правы. Всякий раз, когда господствует закон сильного — и, безусловно, в Европе эпохи Возрождения так оно и было, — слабость должна быть замаскирована и любые особые дары, которые угодно было послать провидению, должны быть использованы в полной мере. Если бы Венеция допустила, чтобы любой явный признак ее экономической или же нравственной слабости стал очевиден и для окружающего мира, ее шансы на выживание катастрофически снизились бы. Так что она старалась не позволить этому случиться. Что же касается особых преимуществ, у Венеции их было три. Первый из них принадлежал Венеции по праву рождения — это не имеющее себе равных расположение в лагуне, изолированное и неприступное. Вторым, который в какой-то мере являлся следствием первого, было природное знание и понимание моря и всего, что имело к нему отношение. Третьим был талант к внешнему блеску напоказ.
Для Венеции было удачей, что, когда с закрытием ее торговых горизонтов постепенно уменьшилось значение ее второй особенности, она смогла извлечь больше выгод из третьего преимущества. Таким образом, на всем протяжении второй половины XVI века продолжалась неустанная работа по великолепному строительству, которую мы отмечали в начале столетия, и постоянные гости Венеции изумлялись, что даже после самого недолгого отсутствия они всегда, возвращаясь, находили город еще более ослепительным и процветающим. Особенно заметным изменениям подверглась пьяцца Сан-Марко. Хотя эта площадь давно считалась чудом света, ее только в 1504 году расчистили от последних деревьев и кустов, оставшихся с тех пор, как она была частью монастырского сада, — через год или два после завершения строительства Кодуччи Мауро Часовой башни и за десять лет перед тем, как было закончено восстановление колокольни. К тому времени Кодуччи начал работу по строительству Старых прокураций (Procuratie Vecchie), непрерывной линии зданий, которая формирует северную часть площади, они были открыты в 1532 году. Пять лет спустя, в 1537 году, в то время, когда турки тщетно обстреливали укрепления Корфу, Якопо Сансовино спроектировал прекрасную маленькую Лоджетту (Loggetta) около восточной стороны колокольни, которую предполагалось возвести одновременно с его огромной библиотекой, выходящей на Пьяццетту. И не раньше, чем этот его последний шедевр был закончен, Сансовино обратил внимание на Дворец дожей, где артели каменщиков уже половину столетия трудились над восточной пристройкой вдоль Рио ди Палаццо и к которому он теперь добавил Золотую лестницу (Scala d'Oro) и две громадных статуи, Меркурия и Нептуна, расположенных по бокам Лестницы гигантов (Scala dei Glganti). К 1586 году, когда Винченцо Скамоцци завершил постройку Новых прокураций (Procuratie Nuove) вдоль южной стороны пьяццы Сан-Марко, вид с западного конца был почти в точности таким, каким мы его знаем сегодня. В других частях города изменения были не менее значительны. Вдоль Большого канала к первым дворцам эпохи Возрождения, таким как восхитительный маленький палаццо Дарио работы Пьетро Ломбарде или более внушительный палаццо Вендрамин-Калерджи[249] работы Кодуччи, теперь присоединились другие, еще более величественные, как палаццо Корнер работы Сансовино и палаццо Манин[250] или огромный палаццо Гримани, спроектированный Микеле Санмикели. Тем временем на двух главных ближайших к материку островах Венеции, к югу, появилась церковь Иль Реденторе (Христа Спасителя) и монастырь Сан Джорджо Маджоре, два храмовых шедевра Андреа Палладио.
Когда мы вспоминаем, что это также была Венеция Тициана, Тинторетто и Веронеэе, что блеск искусства и архитектуры был отражен в богатстве одежды как аристократии, так и торговцев — богатстве, на которое, похоже, ни один закон, регулирующий потребление предметов роскоши, не оказал сколько-нибудь заметного влияния, — и что не проходило ни дня без какой-либо величественной процессии, официальной или нет, религиозной или светской, то начинаем понимать, какое впечатление производил этот блистательный город на всех, кто его видел. Циничные иностранные послы могли задаваться вопросом, что лежит за всем этим блеском и помпой; суровые лютеранские пасторы могли отводить глаза в отвращении к такой бесстыдной демонстрации роскоши и богатства; но город впечатлял всех без исключения. И для Венеции это было жизненно важно. Для удержания позиции в меняющемся мире она больше не могла рассчитывать ни на процветающую торговлю, ни на флот, ни на заносчивых и хвастливых кондотьеров прошлого столетия. Для выживания Венеции был необходим мир; а мир, в свою очередь, зависел от нейтралитета в борьбе, продолжавшей, как и всегда, разрывать Европу на части. Но нейтралитет было трудно сохранить под давлением, которому она все больше подвергалась со стороны императора и папы, французов и испанцев, австрийцев и турок. Сохранить нейтралитет можно было лишь с помощью самой искусной дипломатии; а дипломаты всегда должны говорить — или же делать вид, что говорят — с позиции силы.
Следовательно, Венеция больше чем когда-либо прежде нуждалась в уважении своих более сильных соседей; и в этом отношении никто не понимал лучше нее важность того образа, который она являла миру. Это не значит, что Венеция прежде не украшала себя со всей возможной роскошью или когда-либо стремилась сэкономить на том, что способствовало бы ее славе, далеко не так. Блеск Венеции никак нельзя рассматривать как обман. Как любая выдающаяся красавица, она остро ощущала воздействие, которое ее красота производила на других, и использовала это в полной мере.
Нейтралитет, за сохранение которого дож Пьетро Ландо и его советники боролись так упорно и с таким трудом, был двойной: в продолжающейся, хотя к этому времени и неравной, борьбе Габсбургов и Валуа и в безнадежной битве против турок. Была, однако, и третья проблема, которая послужила причиной постоянно распространяющегося раскола в Европе, более серьезная в том смысле, что, как выяснилось, государственные границы не могли от нее оградить. Учение Мартина Лютера и его последователей уже раскололо Англию, Францию, Германию и те страны Центральной Европы, которые прежде были верны католическому Риму, нарастала волна насилия и гонений в масштабе, невиданном в Европе со времен альбигойских войн три столетия назад.
Естественные преграды оказались гораздо более эффективными. Протестантские доктрины пока в основном не имели успеха у населения земель за Альпами или за Пиренеями и, конечно, у венецианцев, которые никогда не нуждались в Лютере в качестве защиты от папских притязаний и по большей части не проявляли особого интереса к затронутым теологическим разногласиям. Однако папу Павла III это не убедило. Как все римляне того времени, он испытывал к Венеции глубокое недоверие; он знал, что в Виченце, которая была под властью Венеции, есть небольшая, но активная протестантская община; также его тревожили некоторые германские студенты в университете Падуи, которые, как он думал, способны распространять еретическую заразу всегда и везде, где только можно. Также он не забывал, что Венеция все еще являлась одним из главных центров печатного дела и книжного производства во всем христианском мире и, таким образом, однозначно могла смущать — по своему желанию или по какой-нибудь другой причине — умы верующих.
Его подозрения были не вполне обоснованны. Венецианцы достаточно часто скрещивали мечи с папством по политическим причинам, и они никогда не допускали, чтобы религия главенствовала в их делах. Тем не менее они были добрыми католиками согласно своим принципам и были полностью готовы принять те активные меры против лютеранства, какие сочли бы нужными, так же как прежде они поступали с другими ересями. Однако венецианцы не выносили жестоких и разнузданных преследований. Уже в 1298 году, когда они впервые приняли представителя Святой инквизиции на венецианской территории, это было сделано только исходя из понимания, что он является скорее должностным лицом, в чьи обязанности входит расследование и изучение, чем судьей, который выносит приговор, и результаты его расследования всегда должны быть предметом для решений светской власти. Этого принципа венецианцы продолжали придерживаться вопреки усиливающемуся давлению папы, твердо отвергая все предложения, что подозреваемых еретиков следует отправлять в Рим для суда или наказания. Если такие люди были обнаружены на венецианской земле, их дела должны были разбираться в Венеции и судить их должны были венецианские судьи; так, и только так можно было гарантировать правосудие.
Вряд ли нужно говорить, что тем более не шло и речи о том, чтобы республика позволила втянуть себя в религиозную войну, так же как и в политическую. Когда в декабре 1545 года состоялся Тридентский собор, имевший целью определить политику Римской церкви по отношению к Реформации, Венеция, как и многие другие государства Европы, отправила посланцев, чтобы сообщать о его работе, но во всем остальном активного участия не принимала. Когда же последовала война и папа добивался, чтобы республика вступила в лигу, объединившую папу и императора против протестантских государств Германии, Венеция категорически отказалась и, более того, препятствовала этой лиге как только могла. Просьбы разорвать отношения с протестантами также встретили отказ «не по религиозным причинам, но из государственных соображений», так как, утверждали венецианцы, протестанты действовали «больше в интересах личной свободы, чем религии».
Нет причины полагать, что венецианцы были более неискренни, чем обычно. У папы была обязанность защищать чистоту веры; никто в этом не сомневался. С другой стороны, император, при всем его искреннем благочестии, был глубоко озабочен одним из наиболее угрожающих последствий Реформации — тенденцией усиливать стремления к суверенитету многих земель в пределах империи; и этим стремлениям венецианцы всецело симпатизировали, поскольку сами так долго и тяжело сражались против имперских притязаний. Кроме того, среди западных держав Карл V оставался главной потенциальной угрозой Венеции; любое ослабление его позиций вряд ли бы вызвало у нее большое сожаление.
Таким образом, благодаря сочетанию искусной дипломатии и удачи Венеция смогла спокойно жить, и это был один из самых длительных периодов мира, какой только она могла припомнить, — период, во время которого, по словам одного из самых авторитетных французских знатоков ее истории, «история венецианцев течет, не отмеченная ни одним событием, достойным внимания потомков», как писал Дарю. Дож сменял дожа в стремительном и однообразном порядке: любитель искусства Франческо Дона в 1545 году, благочестивый Маркантонио Тревизано в 1553 году, эрудированный Франческо Веньер в 1554 году и, в июле 1556 года, Лоренцо Приули, чье отличие заключалось в том, что после долгой череды вдовцов или холостяков у Венеции появилась догаресса, впервые со времен Марко Барбариго семьдесят лет назад.
Правление Приули, хотя и омраченное голодным годом, последствия которого были только частично вытеснены тяжелой эпидемией кори,[251] унесшей множество жизней, было в том, что касалось внутренней политики, таким же лишенным событий, как и правления его непосредственных предшественников. Но на европейской арене его недолгое пребывание на занимаемой должности ознаменовало конец эпохи: всего два месяца спустя после его выбора Карл V, передав империю своему брату Фердинанду, а все свои владения в Испании, Неаполе, Милане, Франш-Конте, Нидерландах и Америке — своему сыну Филиппу, сел на корабль во Флашинге, чтобы совершить свое последнее путешествие назад в Испанию, в маленький домик, приписанный к монастырю Юста в Эстремадуре, где ему суждено было преждевременно умереть в 1558 году. Он оставил после себя Италию такой же разрываемой раздорами, как обычно. Как раз когда он плыл по Ла-Маншу, испанская армия под командованием герцога Альбы продвигалась через папские владения: вторжение, ответом на которое вскоре будут 10 000 французов под командой герцога де Гиза, идущих на выручку папе. Венеция отказалась принимать участие во всех этих событиях, несмотря на побуждения со стороны Павла III, который предлагал вернуть республике ее старые земли в Апулии и даже подарить целый остров Сицилию, где Венеция никогда не владела ничем крупнее фактории. И в результате, когда Гизу внезапно было приказано вернуться, чтобы противостоять другому вторжению со стороны Испании во Францию, папа остался без союзников и был вынужден просить о мире.
Но старинная вражда между Валуа и Габсбургами приближалась к завершению. Она была окончательно прервана, достаточно неожиданно, не в Италии, а во Франции; и там, в Като-Камбрези, 5 апреля 1559 года был подписан постоянный договор о дружбе и союзе обеих сторон, этот договор в дальнейшем был скреплен браком, состоявшимся в июне, между Филиппом Испанским (который овдовел после смерти королевы Марии Тюдор семь месяцев назад) и Елизаветой, четырнадцатилетней дочерью Генриха II Французского.[252] Но, в том, что касалось Италии, не было сомнения, какой из сторон принадлежала победа. Франция отступила, побитая, с поля боя. Меньше чем через три недели после свадьбы своей дочери Генрих II умер — от раны в глаз, полученной на турнире, — и в августе папа Павел III, чьи ярко выраженные антииспанские взгляды привели к вторжению Альбы три года назад, последовал за ним в могилу. Габсбурги победили; с этого времени их влияние на полуострове было главенствующим. Но также и за Альпами отречение Карла стало главным поворотным пунктом: с этого времени империя и Германия утратили свой авторитет и растворились на заднем плане; европейский центр тяжести переместился в Испанию.
Благодаря урегулированию франко-испанских разногласий дож Джироламо Приули, старший брат Лоренцо, сменивший его в ноябре 1559 года, обнаружил, что многие из постоянных проблем внешней политики, которые испытывала республика, исчезли. Но, однако, не все. Осталась Османская империя, как всегда, в качестве долговременной угрозы; к счастью, Сулейман был серьезно озабочен внутренней гражданской войной, вызванной несогласием среди его сыновей по поводу возможного наследования, в то время как большая часть его флота была целиком занята тем, чтобы не дать португальцам упрочить свое положение на берегах Красного моря и Персидского залива. Так что в течение некоторого времени он вряд ли причинил бы Венеции какие-либо большие неприятности. Более серьезной проблемой на ближайшее время являлись пираты-ускоки, неоднородное, но очень беспокойное сообщество, в значительной степени — но не полностью — состоящее из христиан, бежавших от наступления турок, которые обосновались на Сенье (теперь Сенж) и в других местах на далматском побережье и посвятили себя традиционному занятию обитателей этих мест.[253] Как станет известно читателям этой истории, проблема была не нова; нападения пиратов, чьи базы находились на многочисленных островах и в укромных бухтах у восточных берегов Адриатики, угрожали грабежом и смертью венецианским купцам на протяжении почти всего периода существования республики. С ускоками, однако, была дополнительная трудность, которая заключалась в том, что такие пиратские набеги вызывали ярость турок, которые после каждого нападения ускоков на их корабли подавали официальные жалобы Венеции, указывая, что как держава, претендующая на господство в Адриатическом море, Венеция обязана обеспечивать там безопасность. Вывод из этого заявления не уточнялся, но последствия для синьории были достаточно ясны. Поскольку Далмация была теперь территорией империи и преступники формально являлись имперскими подданными, Венеция, в свою очередь, могла предъявить еще более настойчивые претензии Фердинанду, чтобы он принял эффективные меры против пиратов; но несмотря на повторяющиеся обещания, он ничего не делал, и ускоки оставались постоянной занозой в теле республики в течение многих лет.
Третьей проблемой, хотя и меньшего масштаба, являлась Реформация. Ее учения продолжали распространяться, и с ними по большей части Европы распространялись гонения и сожжения на кострах тех, кто, католик ли, протестант ли, имел несчастье оказаться в несогласном меньшинстве. К явлениям такого рода венецианцы всегда испытывали инстинктивное отвращение. Как подобало самому космополитическому городу Европы, Венеция гордилась давней традицией терпимости — не считая высших соображений, ее граждане понимали, что иное отношение губительно для торговли — и теперь еще больше, чем когда-либо, была полна решимости эту традицию сохранить. Однако необходимо было также сохранить собственную свободу действий в вопросах веры, а также, насколько это возможно, хорошие отношения с папой и стараться не давать ему ненужных оснований для тревоги. Поэтому, когда преемник Павла, Пий IV, возобновил Тридентский собор в январе 1563 года, Венеция — уже не так оглядываясь на империю, как во время предыдущих заседаний собора — показала себя настолько полезной и благожелательной, что когда в конце года собор окончательно завершился, благодарный папа подарил республике палаццо Сан-Марко в Риме в качестве постоянного посольства и резиденции кардинала Сан-Марко, который всегда был венецианцем.[254]
Тридентский собор был первым четким ответом Реформации со стороны Римской церкви. Он определил основные католические доктрины, тщательно отделив их от других теологических вопросов, которые считались допустимой темой для дискуссий; он оказал сдерживающее влияние на крайних реакционеров; а также собор ввел множество реформ, которые были срочно необходимы и многие из которых надолго запоздали. Но для Венеции не менее важным было и то, что собор оставил незавершенным, и хотя бы отчасти она несет за это ответственность.
Подтверждая общую верховную власть церкви над христианством, собор не оспорил публично право суверенных государств применять свои собственные законы как в религиозных, так и в светских делах. Таким образом, когда в январе 1564 года постановления и решения Тридентского собора были напечатаны и обнародованы — венецианцем Паоло Мануцио, третьим сыном Альда, которого папа Пий в 1561 году уговорил основать в Риме папскую типографию, — власти республики испытывали удовлетворение.
Глава 36
ПОТЕРЯ КИПРА
(1564–1570)
Селим, османский султан, император турок, владыка владык, король королей, тень Бога, повелитель Земного Рая и Иерусалима — Синьории Венеции:
Мы требуем у вас Кипр, который вы отдадите нам добровольно или силой; и не пробуждайте наш ужасный меч, иначе мы будем вести против вас самую беспощадную войну повсюду; и не возлагайте надежды на свои богатства, иначе мы сделаем так, что они внезапно утекут от вас, подобно стремительному потоку.
Поэтому берегитесь, дабы не вызвать наш гнев…[255]
В то время Венеция была в мире с турками уже почти четверть века — двадцать пять лет, в течение которых у нее была возможность восстановить свои финансы, построить флот и воздвигнуть еще больше великолепных памятников, чтобы изумлять и друзей, и врагов. Однако она хорошо знала, что этот мир не может длиться бесконечно. Сулейман Великолепный был еще не достаточно удовлетворен своими завоеваниями. Правда, недавно внутренние события отняли большую часть его внимания; но с 1559 года активность турецкого флота в Средиземном море заметно — и угрожающе — возросла, и хотя большая его часть была сосредоточена у побережья Северной Африки и, таким образом, находилась вне сферы непосредственных интересов республики, тем не менее флот находился достаточно близко, чтобы вызвать ее опасения. Великий Хайреддин Барбаросса, при упоминании имени которого все морские государства Европы когда-то трепетали, умер — но успел незадолго до своей смерти разграбить и ненадолго захватить Ниццу и дерзко расположить свой флот зимовать в Тулоне. Его славу унаследовал другой корсарский капитан, Торгуд Раис, известный большинству христиан как Драгут, который не однажды уже доказал, что более чем достоин такой славы — отбив Триполи у рыцарей Святого Иоанна в 1551 году и еще через девять лет наголову разбив испанский флот, посланный Филиппом II против него.
Кто знает, возможно, благодаря этим двум победам Сулейман решил начать крупное наступление на Мальту с целью вытеснить рыцарей с острова, подобно тому как около сорока лет назад он вытеснил их с Родоса. У него не было оснований считать, что эта военная операция окажется труднее, чем предыдущая. Пусть Мальта обладала одной из самых замечательных естественных гаваней в мире, но она не являлась природной крепостью, и рыцари могли надеяться только на свои собственные рукотворные укрепления. К тому же их запасы были очень скудны. По сравнению с цветущим и плодородным Родосом почти пустынный остров Мальта, скалистый и безлесный, без рек и озер, был явно не способен выдержать длительную осаду в течение длинного, засушливого лета.
Однако если сами рыцари могли рассчитывать хотя бы на какое-то пропитание со скудной, каменистой мальтийской почвы, эта почва оказалась бы еще более негостеприимна для осаждающей армии. Следовательно, армия, которую султан собирался бросить против рыцарей в мае 1565 года, должна была быть почти совершенно независимой в плане обеспечения. А если Родос находился всего лишь в десяти милях от турецкого побережья, то до Мальты была почти тысяча миль. Не удивительно, что флот Сулеймана, нагруженный не только целой армией с лошадьми, артиллерией и боеприпасами, но также провиантом и водой, был одним из самых больших, какие только видывали в открытом море.
История осады, а также героической и в конечном счете успешной обороны, в которой участвовало около 600 рыцарей — многие из них, как великий магистр Жан да ла Валет, были уже пожилыми людьми — и меньше чем 7000 солдат, включая наемников и местное ополчение, — одна из великих исторических эпопей: но в этой книге для нее нет места. Рыцари ордена Святого Иоанна успели утратить ту небольшую военно-стратегическую роль, которую играли со времени их высадки на Мальту в 1530 году, когда остров был отдан им в аренду Карлом V за номинальную плату в один фалькон, вносимую ежегодно в День поминовения усопших. Как госпитальеры они все еще исполняли свой долг: их Великий госпиталь, открытый для всех, был известен во всем христианском мире. Но реальной боевой силы против турок они собой не представляли.
С другой стороны, сама Мальта занимала ключевую позицию в Центральном Средиземноморье, будучи природным барьером между удерживаемым турками Триполи и Сицилией, которая была частью владений Филиппа Испанского. Если бы Мальта пала и перешла в руки Сулеймана, вместе со своей замечательной гаванью, то угроза Сицилии стала бы реальной и немедленной, да и Южная Италия вряд ли избежала бы той же участи. В таких обстоятельствах весьма удивительно, что Gran Soccorso (большая поддержка) — девятитысячная испанская армия, которая в конце концов пришла на помощь к уже отчаявшимся рыцарям в сентябре — не была более многочисленной и настолько задержалась. Тем не менее ее прибытие было решающим. Армия султана, более чем наполовину лишенная боеспособности из-за дизентерии и лихорадки, сняла осаду и погрузилась на корабли; христианский мир ликовал. После пяти столетий почти непрерывного наступления турки наконец были остановлены. И спустя год почти в тот же день пришли не менее хорошие новости: Сулейман Великолепный умер.
Турки были остановлены; но не было признаков, что они остановлены навсегда. Действительно, к тому времени, как восьмидесятипятилетний Пьетро Лоредано сменил Джироламо Приули на посту дожа[256] в ноябре 1567 года, уже были основания подозревать, что новый султан, Селим II, замышляет крупный завоевательный поход. На этот раз, однако, в поле его зрения попала не Мальта, а Кипр.
О Селиме, прозванном Пьяницей, принято говорить, что его широко известная решимость завладеть островом возникла благодаря не менее известной любви к тамошним крепким винам. В действительности стратегическая ценность острова была столь же очевидна, как богатство и плодородие его почвы; удивительно, что отец Селима, Сулейман, ничего не предпринимал прежде в течение долгих лет, чтобы избавить себя от нежелательного присутствия христиан на расстоянии менее чем в пятьдесят миль от своих южных берегов. В феврале 1568 года до Риальто дошли сообщения о различных интригах, возникающих под влиянием турок среди кипрских местных жителей, о многих из которых было известно, что они не испытывают любви к своим венецианским господам: ходили зловещие слухи о турецких кораблях, тайно замеряющих глубину в кипрских гаванях, даже о гигантской мине, изготовленной под большим секретом в Фамагусте и готовой к взрыву при подходе турецкого флота. В то же самое время пришли более достоверные, но не менее неприятные сведения, что Селим, который до сих пор продолжал кампании своего отца в Венгрии, заключил восьмилетнее перемирие с новым императором Максимилианом II и, следовательно, получил возможность свободно использовать все свои ресурсы для нового предприятия.