И то оптимистическое искусство может существовать посреди всего угнетения прошлых дней потому, что орудия угнетения были тогда совершенно явными и выступали как нечто внешнее по отношению к труду ремесленника. Это были законы и обычаи, открыто предназначенные ограбить его, и то было явное насилие, вроде разбоя на большой дороге. Короче говоря, промышленное производство не было тогда орудием ограбления «низших классов»; теперь же оно — главное орудие этого глубокочтимого занятия. Средневековый ремесленник был свободен в своем труде, поэтому он делал для себя из него, насколько было возможно, забаву, и поэтому все красивое, что выходило из его рук, говорило о наслаждении, а не о боли. Поток надежд и мыслей изливался на все, что человек создавал, начиная от собора и кончая простым горшком. Итак, попробуем выразить нашу мысль таким способом, чтобы это было наименее почтительно по отношению к средневековому ремесленнику и наиболее вежливо в отношении сегодняшнего «работника». Бедняга XIV века — его труд так мало ценился, что ему дозволялось тратить на него часы, услаждая себя — и других. Но у теперешнего перегруженного рабочего каждая минута очень дорога и вечно отягощена необходимостью выколачивать прибыль, и ему не дозволяется тратить на искусство ни одну из этих минут. Нынешняя система не позволяет ему — не может позволить — создавать художественные произведения.
Но странное явление возникло в наше время. Существует целое общество дам и джентльменов, действительно очень изысканных, хотя, вероятно, и не столь уж просвещенных, как то обычно думают, и множество представителей этой рафинированной группы действительно любит красоту и жизнь, иными словами — искусство, готовы на жертвы, чтобы его получить. Их возглавляют художники, обладающие большим мастерством и высоким интеллектом, и в целом — это немалых размеров организм, нуждающийся в художественных произведениях. Но произведений этих все же нет. А ведь множество этих требовательных энтузиастов — не бедняки и не беспомощные люди, не невежественные рыбаки, не полубезумные монахи, не легкомысленные оборванцы — короче говоря, ни один из тех, кто, заявляя о своих нуждах, раньше так часто сотрясал мир и будет еще снова его сотрясать. Нет, они — представители правящих классов, повелители людей: они могут жить, не трудясь, и располагают обильным досугом, чтобы поразмыслить, как воплотить в жизнь свои желания. И все же они, я утверждаю, не могут получить искусства, которого так, по-видимому, жаждут, хотя столь рьяно рыщут в поисках его по всему миру, сентиментально огорчаясь при виде жалкой жизни несчастных крестьян Италии и умирающих с голоду пролетариев ее городов, — ведь жалкие бедняки собственных наших деревень и наших собственных трущоб уже утратили всякую живописность. Да, и повсюду не много осталось им от действительной жизни, и это немногое быстро исчезает, уступая нуждам предпринимателя и его многочисленных оборванных рабочих, равно как и энтузиазму археологов, реставраторов мертвого прошлого. Скоро не останется ничего, кроме обманчивых грез истории, кроме жалких остатков в наших музеях и картинных галереях, кроме заботливо оберегаемых интерьеров наших изысканных гостиных, глупых и поддельных, достойных свидетельств развращенной жизни, которая там идет, жизни придавленной, скудной и трусливой, скорее скрывающей, чем подавляющей, естественные влечения, что не препятствует, однако, алчной погоне за наслаждениями, если только ее удается благопристойно скрыть.
|
|
|
|
Искусство исчезло и может быть «восстановлено» в своих прежних чертах ничуть не более, чем средневековое здание. Богатые и рафинированные люди не могут получить его, если и пожелали бы и если бы мы поверили, что иные из них могут его добиться. Но почему? Потому что тем, кто мог бы дать такое искусство богатым, они не позволяют его создавать. Иными словами, между нами и искусством лежит рабство.
Цель искусства, как я уже выяснил, — снять проклятие с труда, сделать так, чтобы наше стремление к деятельности выразилось в работе, доставляющей нам наслаждение и пробуждающей сознание, что мы создаем нечто достойное нашей энергии. И поэтому я говорю: так как мы не можем создать искусство, гоняясь только за его внешними формами, и не можем получить ничего, кроме поделок, то нам остается попробовать, что получится, если мы предоставим эти поделки самим себе и попытаемся, если сможем, сберечь душу подлинного искусства. Что касается меня, то я верю, что если мы попытаемся осуществлять цели искусства, не очень-то думая о его форме, то добьемся наконец того, чего хотим. Будет ли это называться искусством или нет, но это по крайней мере будет жизнь, а в конечном счете именно ее-то мы и жаждем. И жизнь может привести нас к новому величественному и прекрасному изобразительному искусству — к архитектуре с ее разносторонним великолепием, свободной от незавершенности и упущений искусства прежних времен, к живописи, соединяющей красоту, достигнутую средневековым искусством, с реализмом, к которому стремится искусство современное, а также к скульптуре, которой будут присущи изящество греков и выразительность Возрождения в сочетании с каким-то еще неведомым достоинством. Такая скульптура создаст фигуры мужчин и женщин, несравненные по жизненной правдивости и не теряющие выразительности, несмотря на превращение их в архитектурный орнамент, что должно быть характерно для подлинной скульптуры. Все это может осуществиться, в противном же случае мы забредем в пустыню и искусство умрет в нашей среде или же будет слабо и неуверенно пробиваться в мире, предавшем полному забвению прежнюю славу художеств.
|
|
При нынешнем состоянии искусства я не могу заставить себя считать, будто многое зависит от того, какой же из этих жребиев его ожидает. Каждый из них может заключать в себе надежду на будущее, ибо в области искусства, как и в других областях, надежда может полагаться только на переворот. Прежнее искусство больше не плодотворно и не рождает ничего, кроме утонченных поэтических сожалений. Бесплодное, оно должно лишь умереть, и дело отныне в том, как оно умрет — с надеждой или без нее.
Кто, например, уничтожил Руан или Оксфорд моих утонченных поэтических сожалений? Погибли ли они на пользу народа, отступая перед духовным обновлением и новым счастьем, или, быть может, они были поражены молнией трагедии, обычно сопровождающей великое возрождение? — Вовсе нет. Их красота сметена не строем пехоты и не динамитом, их разрушители не были ни филантропами и ни социалистами, ни кооператорами и ни анархистами. Их распродали по дешевке, они впустую растрачены из-за безалаберности и невежества глупцов, которым невдомек, что значит жизнь и радость, которые никогда не возьмут их себе и не дадут людям. Поэтому так уязвляет нас гибель этой красоты. Ни один здравомыслящий, нормально чувствующий человек не посмел бы сожалеть о подобных утратах, если бы они были платой за новую жизнь и счастье народа. Но народ все еще пребывает в том же положении, в каком он был прежде, все еще стоит лицом к лицу перед чудовищем, уничтожившим эту красоту и имя которому — коммерческая выгода.
Я повторяю, что все подлинное в искусстве погибнет от тех же рук, если такое положение продолжится достаточно долго, хотя псевдоискусство может занять его место и превосходно развиваться благодаря дилетантствующим и изысканным дамам и джентльменам и без всякой помощи со стороны низших классов. И, говоря откровенно, я опасаюсь, что этот несвязно бормочущий призрак искусства удовлетворит великое множество тех, кто сейчас считает себя любителями художеств, хотя нетрудно предвидеть, что и этот призрак будет вырождаться и превратится наконец в простое посмешище, если все останется по-прежнему, иными словами, если искусству суждено навсегда остаться развлечением так называемых дам и джентльменов.
Но я лично не верю, что все это будет продолжаться долго и зайдет далеко. И все-таки с моей стороны было бы лицемерием утверждать, будто я полагаю, что перемены в основании общества, которые освободят труд и создадут подлинное равенство людей, поведут нас краткой дорогой к великолепному возрождению искусства, о котором я упоминал, хотя я и совершенно уверен, что эти перемены коснутся и искусства, так как цели грядущего переворота включают и цели искусства: уничтожить проклятие труда.
Я полагаю, произойдет приблизительно следующее: машинное производство будет развиваться, экономя человеческий труд вплоть до того момента, когда массы людей обретут реальный досуг, достаточный для того, чтобы оценить радость жизни, и когда они на самом деле добьются такого господства над природой, что не будут больше бояться голода как наказания за недостаточно изнурительный труд. Когда они достигнут этого, они, несомненно, изменятся сами и начнут понимать, что действительно хотят делать. Они вскоре убедятся, что чем меньше они будут работать (я имею в виду работу, не связанную с искусством), тем более желанной им будет представляться земля. И они будут работать все меньше и меньше, пока то стремление к деятельности, с которого я начал свой разговор, не побудит их со свежими силами приняться за труд. Но к тому времени природа, почувствовав облегчение, потому что легче стал труд человека, снова обретет былую красоту и станет учить людей воспоминаниями о древнем искусстве. И тогда, когда недород искусств, который был вызван тем, что люди трудились ради прибыли хозяина, и который теперь считается чем-то естественным, уйдет в прошлое, люди почувствуют свободу делать что хотят и откажутся от своих машин во всех случаях, когда ручной труд покажется им приятным и желанным. Тогда во всех ремеслах, творивших некогда красоту, станут искать самую прямую связь между руками человека и его мыслью. И появится также множество занятий — в частности, возделывание земли, — где добровольное применение энергии будет считаться таким восхитительным, что людям даже в голову не придет бросать это удовольствие в пасть машине.
Короче говоря, люди поймут, что наше поколение было неправо, когда сначала увеличивало число своих потребностей, а затем пыталось — причем это делал каждый — увильнуть от всякого участия в труде, посредством которого эти потребности удовлетворялись. Люди увидят, что современное разделение труда в действительности есть лишь новая и преднамеренная форма наглого и косного невежества, форма значительно более опасная для счастья и удовлетворенности жизнью, чем невежество в отношении явлений природы, которое мы иногда называем наукой и в котором люди прошлых лет бездумно пребывали.
В будущем откроют или, вернее, заново узнают, что подлинный секрет счастья — ощущать непосредственный интерес ко всем мелочам повседневной жизни, возвышать их с помощью искусства, а не пренебрегать ими, препоручая труд над ними равнодушным поденщикам. В случае, если невозможно возвысить эти мелочи жизни и сделать их интересными или облегчить труд над ними с помощью машины так, чтобы он стал совсем пустяковым, это явится показателем, что польза, которая ожидалась от этих мелочей, не стоит возни с ними и лучше от них отказаться. Все это, по-моему, окажется результатом того, что люди сбросят с себя иго недорода искусств, если, разумеется, — а я не могу этого не предполагать, — в них будут все еще живы импульсы, которые, начиная с первых шагов истории, побуждали людей заниматься искусством.
Так и только так может произойти возрождение искусства, и я думаю, что так оно и произойдет. Вы можете сказать, что это длительный процесс, и это на самом деле так. Он, думаю, может оказаться и еще более долгим. Я изложил социалистический или оптимистический взгляд на мир. Теперь наступает черед изложить пессимистический взгляд.
Предположим, бунт против недорода искусств, против капитализма, который теперь разворачивается, будет подавлен. В результате рабочие — рабы общества — будут опускаться все ниже и ниже. Они не станут бороться против одолевающей их силы, но, побуждаемые любовью к жизни, зароненной в нас природой, которая всегда заботится о продлении рода человеческого, выучатся переносить все — и голод, и изнурительный труд, и грязь, и невежество, и жестокость. Все это они будут переносить, как переносят, увы, слишком терпеливо даже теперь — будут переносить, чтобы не рисковать сладкой жизнью и горьким куском хлеба, и в них истлеют последние искры надежды и мужества.
Не в лучшем положении окажутся и их хозяева: повсюду, кроме разве необитаемой пустыни, земля станет омерзительной, искусство совсем погибнет. И подобно народным художественным ремеслам, литература тоже станет, как это уже происходит в наши дни, простым набором благонамеренных, рассчитанных глупостей и бесстрастных выдумок. Наука будет становиться все более и более односторонней, несовершенной, многословной и бесполезной, пока в конечном счете она не превратится в такое нагромождение предрассудков, что рядом с ней богословские системы прежних времен будут казаться воплощением разума и просвещения. Все будет падать ниже и ниже, пока героические стремления прошлого осуществить надежды не будут из года в год, от века к веку предаваться все большему забвению и человек превратится в существо, лишенное надежд, желаний, жизни, существо, которое и вообразить трудно.
И будет ли хоть какой-то выход из подобного состояния? — Возможно. После какой-либо ужасной катастрофы человек, вероятно, научится стремиться к здоровой животной жизни и начнет превращаться из сносного животного в дикаря, из дикаря — в варвара и так далее. Пройдут тысячелетия, прежде чем он снова возьмется за те искусства, которые мы теперь утратили, и, подобно новозеландцам или первобытным людям ледникового периода, начнет покрывать резьбой кости и изображать животных на их отполированных лопатках.
Но в любом случае — согласно пессимистическому взгляду, который не признает возможность победы в борьбе против недорода искусств, — мы должны будем снова брести по этому кругу, пока какая-нибудь катастрофа, какое-нибудь непредвиденное последствие перестройки жизни не покончит с нами навсегда.
Я не разделяю этого пессимизма, но, с другой стороны, я и не полагаю, будто целиком от нашей воли зависит, будем ли мы содействовать прогрессу или вырождению человечества. Но все же, поскольку есть еще люди, склонные к социалистическому или оптимистическому мировоззрению, я должен в заключение сказать, что есть известная надежда на торжество этого мировоззрения и что напряженные усилия многих личностей свидетельствуют о присутствии силы, подталкивающей их вперед. Таким образом, я верю, что эти «Цели искусства» будут достигнуты, хотя и знаю, что это произойдет лишь при условии, что тирания недорода искусств будет повержена. Еще раз я предостерегаю вас, — вас, кто, возможно, особенно любит искусство, — от мысли о том, будто вы можете совершить что-либо доброе, когда, стремясь оживить искусство, будете заниматься только его внешней и мертвой стороной. Я утверждаю, что должно скорее стремиться к осуществлению целей искусства, нежели к самому искусству, и, лишь сохраняя верность этому стремлению, мы можем почувствовать пустоту и оголенность нынешнего мира, ибо, любя искусство по-настоящему, мы по крайней мере не позволим себе терпимо относиться к его подделке.
Во всяком случае, самое худшее, что с нами может случиться, — и я призываю вас с этим согласиться, — это покорность злу, которое для нас очевидно; никакие болезни и никакая сумятица не принесут больших бед, чем эта покорность. К неизбежным разрушениям, которые приносит перестройка, следует отнестись спокойно, и повсюду — в государстве, в церкви, у себя дома — мы должны решительно настроиться против любого вида тирании, не принимать никакой лжи, не малодушествовать перед тем, что нас страшит, хотя ложь и малодушие могут предстать перед нами в обличье набожности, долга или любви, здравого смысла или уступчивости, мудрости или доброты. Грубость мира, его ложь и несправедливость рождают свои естественные последствия, и мы, и наша жизнь — часть этих последствий. Но так как мы исследуем также и результаты векового сопротивления этим проклятиям, то давайте же все вместе позаботимся получить справедливую долю и этого наследия, которое если и не даст ничего другого, то по крайней мере пробудит в нас мужество и надежду, то есть живую жизнь, а это больше всего другого и есть подлинная цель искусства.
Искусство народа
И люди труда тратили свою силу в повседневной борьбе ради насущного хлеба, дабы укрепить ту жизненную силу, что уходит на труд, живя, таким образом, в ежедневном круговороте скорби, живя лишь только для того, чтобы трудиться, и трудясь лишь для того, чтобы жить, словно хлеб насущный является единственной целью однообразно-утомительного существования, а однообразно-утомительное существование — единственной возможностью для получения хлеба насущного.
Даниэль Дефо
Я знаю, что большинство здесь присутствующих либо уже занимаются изящными искусствами, либо получают для этой цели специальное образование. И, вероятно, от меня ждут, что я обращусь именно к ним. Но поскольку не может быть сомнения, что мы собрались здесь, движимые одним интересом к тому, что затрагивает искусство, я хотел бы обратиться ко всем вам как представителям общественности вообще. В самом деле, те из вас, кто специально изучает искусство, может узнать от меня немного того, что будет полезно вам одним. Вы уже учитесь под руководством компетентных учителей, — мне приятно было это узнать. Они применяют такие методы, которые должны научить вас всему, что нужно, если вы только правильно выбрали свое призвание, если стремитесь к верной цели и если вы в какой-то мере понимаете, что такое искусство, а уяснить это можно без всяких слов, если твердо следовать по пути, который вам указало врожденное чувство. Если же с вами обстоит по-другому, то никакая система и никакие учителя не помогут вам создать подлинное искусство. Настоящие художники среди вас хорошо знают, что я мог бы специально посоветовать вам. Этот совет состоит из немногих слов: подражайте природе, изучайте древность, создавайте свое собственное искусство, не крадите его, не щадите сил, терпения и мужества, стремясь выполнить тяжелую задачу, которую вы на себя возложили. Я не сомневаюсь, что вам говорили все это не один раз, и еще чаще говорили вы это самим себе, и теперь это повторяю я, не принося тем самым ни вам, ни себе ни пользы, ни вреда. Так все это верно, так хорошо известно и так трудно осуществимо.
Но для меня и, надеюсь, для вас искусство — это нечто весьма серьезное, и его ни в коем случае нельзя обособить от важных предметов, которые занимают мысли людей; существуют принципы, лежащие в основе занятий искусством, на которые могут — нет, должны — опираться все серьезно мыслящие люди. И я прошу позволения говорить именно о некоторых из этих принципов и обратиться не только к тем, кто сознательно интересуется искусством, но также и к тем, кто думает о том, что обещает и чем угрожает нашим потомкам развитие цивилизации и какие надежды и опасения внушает будущее искусств, которые родились вместе с цивилизацией и умрут лишь с ее смертью. Ведь нельзя забывать, что нынешний период борьбы, сомнений и колебаний — это подготовка к грядущему, когда должны наступить перемены, стихнуть конфликты и рассеяться сомнения. Именно этот вопрос, повторяю, действительно важен и может серьезно интересовать всех думающих людей.
Более того, он настолько всеобъемлюще важен, что, боюсь, вы можете подумать, будто я беру на себя слишком много, выступая перед вами по такому важному вопросу. Но я и не дерзнул бы выступить перед вами, если бы не чувствовал, что в этот вечер я всего лишь рупор людей лучших, чем я, и что я разделяю их надежды и опасения; именно поэтому я тем более чувствую потребность выразить, если буду в состоянии, все, что думаю по этому поводу. Ведь я нахожусь в городе, где более, чем где-либо, люди не довольствуются жизнью только для себя и для настоящего, но считают своим долгом внимательно наблюдать за назревающими переменами, дабы содействовать новому, или же обогатиться самим той правдой, которая в них сокрыта. Поскольку вы оказали мне высокую честь, избрав меня в прошлом году президентом Ассоциации искусств, и просили меня выступить перед вами в сегодняшний вечер, я бы нарушил свой долг, если бы не высказал откровенно и в меру своих сил все то, что могло бы, по-моему, оказаться вам полезным. И в самом деле, я, думаю, нахожусь среди друзей, которые, вероятно, простят мне опрометчивые высказывания, но едва ли простят высказывания неискренние.
Цель вашей Ассоциации и Школы искусств, насколько я понимаю, развивать эти искусства посредством широкого распространения образования. Это весьма большая задача и вполне достойна репутации этого большого города. Но поскольку за Бирмингемом, к счастью, сохраняется репутация города, не терпящего бессмыслицы и помпы, вы, на мой взгляд, должны отчетливо сознавать, что именно намерены развивать с помощью этих учреждений, в самом ли деле вы стремитесь к этим целям или же беретесь за дело нехотя. Принимаете ли вы их, короче говоря, всем сердцем, неразрывно ли с этими целями связана ваша жизнь и воля или же вы, в сущности, против них, но слышали, что не так уж плохо проявить к этому делу интерес?
Если вас удивляет, почему я ставлю перед вами этот вопрос, то я скажу, почему это делаю. Среди нас есть люди, которые любят искусство превыше всего, — можно сказать, самым преданным образом, и им, несомненно, известно, что такая любовь в наши дни редкость. Мы не можем не видеть, что помимо большого числа людей убогих и грубых по уму и привычкам — бедные люди! — лишенных каких-либо надежд или возможностей в мире искусств, существует множество возвышенно настроенных, мыслящих и культурных людей, которые в глубине души полагают, что искусства — это нелепое порождение цивилизации, — даже хуже того, помеха, болезнь, препятствие к прогрессу человечества. Некоторые из таких людей несомненно заняты другими сторонами мыслительной деятельности. Они настолько, я бы сказал, полно поглощены наукой, политикой и всем, чем угодно, что, отдаваясь своему упорному и похвальному труду, по необходимости сузили свой кругозор. Но коль скоро таких людей немного, то нельзя объяснить, почему так распространено мнение, будто искусство — в лучшем случае пустое дело.
Что же случилось с нами или с искусствами, если то, что некогда восхищало людей, теперь считается пустяком?
Этот вопрос не из легких, и, чтобы поставить его яснее, я хотел бы сказать, что те, от кого зависит направление современной мысли, в большинстве случаев откровенно и прямодушно ненавидят и презирают искусства, а вам хорошо известно: каковы руководители, таким должен быть и народ. А из этого следует, что, толкуя о намерении развивать искусство посредством широкого образования, мы либо обманываем себя и тратим напрасно время, поскольку в один прекрасный день мы будем придерживаться того же мнения, что и упомянутые откровенные отрицатели искусства, либо же мы представляем меньшинство, которое право, как порой бывает право меньшинство, в то время как вышеупомянутые достойные люди, вместе с громадной массой своих образованных единомышленников, ослеплены неблагоприятными обстоятельствами.
В данном случае, надеюсь, мы все придерживаемся этого мнения — мнения меньшинства, обладающего правотой. Надеюсь, мы уверены, что искусства, с целью развития которых мы встретились вместе, необходимы для жизни человека, если только развитие цивилизации не столь же бесцельно, как бесполезное вращение ничего не производящего колеса.
Каким же образом мы, меньшинство, выполним долг, накладываемый на нас нашим положением и заключающийся в том, чтобы стремиться стать большинством?
Если бы только мы могли разъяснить этим думающим людям и тем миллионам, лучшей частью которых они являются, что представляет собой дело, которое мы любим и которое для нас подобно хлебу, который мы едим, и воздух, которым дышим; дело, о котором они ничего не знают и к которому ничего не чувствуют, кроме смутного инстинктивного отвращения, то тогда были бы посеяны семена победы. Сделать это, конечно, трудно, и все же если мы углубимся в одну из глав древней или средневековой истории, то у нас, может, и промелькнет мысль о возможности сделать это. Возьмите, к примеру, одно из столетий в истории Византийской империи, возьмите на себя утомительный труд и прочтите имена доктринеров, тиранов и откупщиков, которым ужасная цепь, выкованная давно умершим Римом, все еще давала возможность обманывать народ, внушая ему мысль, будто они — неизбежные хозяева мира. Обратитесь затем к странам, которыми они управляли, прочтите и забудьте длинный перечень бессмысленных убийств, совершенных северными и сарацинскими пиратами и разбойниками. Таков преобладающий итог тех сведений, которые так называемая история сохранила нам от тех дней, — бессилие глупцов и злые дела царей и авантюристов. Следует ли нам, в таком случае, отвернуться от истории и сказать, что вся она преисполнена злом? Но какова же была тогда повседневная жизнь людей? Как же тогда Европа доросла до разумного существования и свободы? По-видимому, были и другие люди, помимо тех, чьи имена и дела так называемая история сохранила нам. Этих людей, сырье для государственной казны и невольничьего рынка, мы теперь называем «народом» и знаем, что они непрестанно трудились. Да, так, и их работа не была просто рабским трудом с кормушкой перед ними и бичом за их спинами. И хотя так называемая история забыла их, — их труд не был забыт, а составил другую историю — историю искусства. Ни на Востоке, ни на Западе нет ни одного древнего города, в котором бы не сохранилось следов их горестей, радостей или надежд. От Исфагана до Нортумберленда нет ни одного здания, построенного между VII и XVII столетиями, не несущего в себе труда этого угнетенного и презираемого людского стада. Правда, ни один из них не возвысился над своими собратьями. Среди них не было ни Платона{1}, ни Шекспира, ни Микеланджело. И все же, рассеянная среди многих людей, как сильна была их мысль, как долго оставалась верной себе! Какое далекое путешествие совершила!
И такова была эта мысль все время, пока искусство было передовым и исполненным жизни. Кто знает, как ничтожно мало нам было бы известно о многих временах, если бы не их искусство! История сберегла память о царях и воинах, потому что они разрушали. Искусство сохранило память о народе, потому что он творил.
По-моему, наши знания о жизни былых времен подскажут нам, как относиться к тем честным и прямодушным людям, которые превыше всего желают прогресса, но глубоко разочарованы в искусствах. Конечно, вы можете их спросить: «Что станем мы делать тогда, когда будет достигнуто все, чего вы и мы так жаждем?» Та великая перемена, ради которой мы трудимся, — каждый по-своему, — как и вечная другая перемена, придет незаметно словно тать в ночи, и окажется совершившейся, прежде чем мы об этом узнаем. Но вообразим, что эта перемена свершилась внезапно, восхваляемая и признанная всеми благонамеренными людьми. Что мы будем делать тогда, дабы не начинать сызнова нагромождать свежую гниль на месте скорбного труда столетий? Когда мы отвернемся от флагштока, на котором только что взвился новый флаг, — за что примемся тогда, за какое дело должны будем приняться, когда в ушах наших будет еще звучать трубный глас герольдов, возгласивших наступление новой жизни?
На что еще, помимо работы, будут направлены наши повседневные усилия? Чем мы украсим работу тогда, когда обретем полную свободу и разум? Конечно, это будет труд. Но один ли труд? Должны ли все наши усилия быть направлены только на то, чтобы сократить до предела его продолжительность и продлить часы досуга далее всех пределов, о которых мечтали люди? И на что употребим мы свой досуг, если считаем, что всякий труд скучен? Будем ли мы все свободное время спать? — Если да, то, надеюсь, больше уж никогда не проснемся.
Так что же тогда мы будем делать? Что должны дать нам обязательные часы труда?
Этот вопрос встанет перед всеми людьми в тот день, когда будет покончено со многими пороками и не будет низведенных до вырождения классов, на которые можно взваливать всю грязную работу. И если люди все еще будут ненавидеть и презирать искусство, они не смогут ответить на этот вопрос.
Некогда люди жили под таким гнетом деспотизма, среди такого насилия и ужаса, что теперь мы удивляемся, как они могли тогда существовать хоть один день, пока мы не вспоминаем, что и тогда, как и теперь, повседневный труд был основным содержанием их жизни и что этот повседневный труд смягчился каждодневным созданием искусства. И будем ли мы, избавленные от зла, которое терпели они, влачить еще более унылое, чем они, существование? Свяжут ли себя люди, освободившиеся от столь многих форм угнетения, новыми его формами и станут ли рабами природы, множа дни безнадежного и бесполезного труда? Должно ли это все ухудшаться до тех пор, пока не случится так, что человечество, вступив во владение своим наследством, повергнув врагов и сбросив оковы, изберет своим уделом вечный труд в обстановке удручающего уродства? Как тогда будут обмануты все наши надежды, в какую пропасть отчаяния мы будем ввергнуты!
Конечно, это всего лишь предположение, и все-таки, если недуг презрения к искусствам будет усугубляться, иного нечего и ждать. Угасание воображения и любви к прекрасному повлечет за собой и угасание цивилизации. Но этот недуг, от которого мир в один прекрасный день, надеюсь, освободится, принесет все же массу бедствий: искусству — агонию, а бедным людям — страдания, ибо тяжкая необходимость, по-моему, вызывает в мире больше перемен, чем то близорукое желание что-то предусмотреть, которое мы называем предвидением. Тем не менее припомните вопрос, который я поставил вначале. Что стряслось с искусством или с нами, если этот недуг напал на нас? Отвлеченно рассуждая, с искусством ничего плохого не происходит и произойти не может — человечеству оно должно всегда служить отрадой, — если только со всеми нами не происходит что-то неладное. Но и с искусством, каким мы его знаем, в наши дни происходит тьма неладного. Если это не так, то с какой стати мы собрались здесь сегодня вечером? Разве не потому были созданы школы искусства по всей стране около тридцати лет назад, что народное искусство, как мы обнаружили, начало угасать — или, возможно, уже угасло среди нас?