Представьте себе хотя бы в общих чертах нынешнее положение трудящихся классов; не отвлекайтесь на размышления, могли ли они или не могли достигнуть большего за последние пять столетий или последние пять десятилетий, но посмотрите, каково их положение сравнительно с другими классами нашего общества. При этом мне хотелось бы воздержаться от какого-либо преувеличения привилегированности высших и средних классов, с одной стороны, и невыгоды положения трудящихся классов — с другой. Да и нет никакой необходимости в преувеличении; даже если принять все возможные допущения, контраст остается достаточно разительным. В конечном счете нет надобности идти дальше простого утверждения, которое легко выразить несколькими словами: рабочие унижены сравнительно с неработающими.
Когда мы вспоминаем такое, например, утверждение, согласно которому труд есть источник богатства, или, иначе говоря, — человек должен трудиться для того, чтобы жить, — и это для людей закон природы, — то легко увидеть, сколь ужасающ сам факт, что уровень жизни работающих ниже уровня неработающих. Но как бы поразителен этот факт ни был, возможно, он взволнует воображение некоторых из нас, во всяком случае, людей состоятельных, если я кратко остановлюсь на некоторых чертах этого позорного явления и окажу прямо, что оно означает.
Начнем с самого начала. В сравнении с неработающими рабочие хуже едят и хуже одеваются. Это верно относительно всего класса, но значительная его часть настолько плохо питается, что не только вынуждена поддерживать свое существование куда более грубой и куда более скверной пищей по сравнению с людьми, ничего не производящими, но им даже этой пищи не хватает, чтобы должным образом поддерживать свою жизненную энергию, и вследствие полуголодного существования они подвержены болезням и ранней смерти. Но зачем говорить «полуголодное существование»? Давайте скажем напрямик, что большинство рабочих умирает с голоду. Что касается их одежды, то они одеты так плохо, что зловонная грязь их одеяний неотъемлема от их жизни и оказывает рабочим услугу по части защиты их от непогоды согласно древней пословице «грязь да кожа — все платье бедняка».
|
|
Кроме того, жилища рабочих — и это касается даже наиболее состоятельного их слоя — намного хуже питания и одежды. Лучшие из их домов или комнат не годятся для того, чтобы в них жили человеческие существа, так они переполнены. Они и не годились бы, даже если бы их двери выходили в сады или перед ними открывались виды на приятную сельскую местность или красивые скверы; но когда думаешь о жутком убожестве и тесноте улиц и проулков, где расположены эти лачуги, то почти непроизвольно пытаешься притупить свое представление о пригодности и приличиях — настолько жалки эти улицы. Что касается жилищ беднейшей части наших городских рабочих, то я, признаться, знаю о них только понаслышке и не дерзаю столкнуться с ними лицом к лицу, хотя, кажется, мое воображение, рисуя их, может достаточно далеко меня завести. Когда я проходил через бедные городские кварталы, меня всегда поражало одно — шум и сумятица, которые не дают сосредоточиться мысли и которые составляют такой контраст с достойным спокойствием кварталов, где живут те, кто может позволить себе такое благословенное существование.
|
|
Итак, пища, одежда и жилье — вот три важных статьи в материальном положении людей, и я напрямик утверждаю, что в этом отношении контраст между неработающими и работающими ужасен, и слово это — не преувеличение. Но разве нет контраста и в чем-либо другом — в образовании, например? Некоторые из нас привыкли хвастаться существующим у нас начальным образованием. Возможно, что в нем представятся и свои хорошие стороны (а может, и плохие), но это требуется доказать. Но почему же не пойти дальше? Почему оно — начальное, или элементарное? В обычной речи элементарное образование противопоставляется широкому. Вам известно, что среди лиц свободных профессий, принадлежащих к паразитическому классу, к которому и сам я принадлежу, если кто не умеет читать на латыни и хотя бы немножко не понимает по-французски или по-немецки, то старается скрывать это от всех как нечто постыдное, если только он не обнаруживает настоящих способностей к математике или физике, компенсирующих его невежество в истории и классической филологии. В то же время, если рабочий немножко понимал бы латынь или французский, то на него смотрели бы как на весьма незаурядного человека, своего рода гения, — и он заслуживал бы этого, если учесть окружающие его трудности. И это еще одно свидетельство явного и недвусмысленного различия в положении людей.
Но в конце концов не только кое-какие обрывки плохо переваренных знаний оказываются для нас наглядным свидетельством такого различия. Оно выражается еще больше в склонности и привычке к чтению, в способности наслаждаться утонченной мыслью и ее выражением, что является достоянием более состоятельного класса (несмотря на постыдное несовершенство его образования) и чего, к сожалению, недостает трудящемуся и несостоятельному классу. Непосредственная причина отсутствия этих качеств мне достаточно хорошо известна, и это еще один штрих в указанном контрасте: она — в единстве досуга и домашнего простора, что в глазах состоятельного класса является его прирожденным правом, а без этих условий образование, как мне часто приходилось говорить, — пустая насмешка. Рабочий класс лишен и досуга и домашнего простора, и даже «социальные реформаторы» надеются, что он примирится с их отсутствием. Вы, конечно, понимаете, что, говоря об этом, я думаю о самостоятельном ремесленнике, а не об убогом, за дерганном,, ослепленном нищетой и отчаянием бедняге из самого низшего трудового сословия, то есть сословия самого многочисленного.
|
|
Подумайте и над тем, какое резкое различие существует просто в отношении отпусков. Тот же досуг! Если интеллигент-профессионал (такой, скажем, как я) сделает немного больше, чем положенную на каждый день работу, — боже мой, какую суматошную заботливость начинают проявлять о нем друзья! Как они постоянно убеждают его не перенапрягаться, уделять внимание своему бесценному здоровью, необходимости отдыха и все в таком роде! И вам известно, что если те же самые люди увидят, как какой-нибудь нанятый ими ремесленник мечтает о будущем отпуске, то они начнут сурово порицать его за такую жажду отдыха. Они начнут обзывать его (возможно, заглазно) пропойцей, лодырем, дадут ему и другие прозвища. И если он получает этот отпуск, то в ущерб своему карману и своей совести, в то время как в среде людей свободных профессий ежегодный отпуск считается частью положенной оплаты за службу. Еще раз обратите внимание на различие критерия в отношении рабочего и не рабочего!
Что мне оказать об общедоступных развлечениях и не оскорбить при этом ваших чувств настолько, что вы откажетесь меня слушать? Во всяком случае, одно я должен сказать во что бы то ни стало, а именно, что не многое огорчает меня так, как развлечения, которые признаются достаточно хорошими для рабочих. Какая это бездарная трата — мало того, уничтожение — немногих крох их скудного досуга! И если вы возразите, что между развлечениями рабочих и средних классов нет резкого различия, то я должен с этим согласиться, присовокупив, однако, следующее: из-за самой природы развлечений, по необходимости общественных и предполагающих единый метод их организации и восприятия, более низкий уровень тянет за собой все наши публичные развлечения и превращает, в частности, наши театральные представления в такую жалкую демонстрацию актерской игры, какой никто, пожалуй, еще не видел.
Или другая близкая проблема — нынешнее состояние английского языка{1}. Как часто мне говорили, что не следует писать литературно, если я хочу, чтобы меня понимал трудовой люд! Теперь на первый взгляд кажется, будто рабочий в этом отношении находится в лучшем положении, ибо язык наших гостиных или язык передовых статей представляет собой такую жалкую жаргонную мешанину, которая вряд ли может быть признана английским языком или языком вообще, и a priori можно было бы думать, что рабочие ждут, чтобы к ним обращались на чистом родном языке, но, увы, дело обстоит совсем наоборот. Мне говорят со всех сторон, что мой язык слишком прост, чтобы его понимали рабочие, и если я хочу быть понятым ими, то должен употреблять низкопробный газетный жаргон, язык (так сказать!) критиков и чиновников, и я почти вынужден верить этому, когда слышу, на каком языке говорят кандидаты во время предвыборной кампании и вообще политические деятели, хотя, разумеется, дело осложняется тем, что эти джентльмены вовсе не желают, чтобы смысл их слов был слишком ясным.
Итак, мне хотелось бы по возможности твердо держаться той мысли, с которой я начал, а именно что существует резкое различие между положением рабочего класса и классов, чуждых всякому труду, и что рабские находятся во всех отношениях в более низком положении. И тут мы сталкиваемся с так называемыми друзьями трудовых классов, которые говорят, что люди, занятые на производстве, находятся в таком плачевном состоянии, что если мы хотим добиться от них понимания наших целей, то должны снизойти в наших разговорах до их рабского состояния, а не говорить с ними просто как с друзьями или соседями, — как с людьми, словом. Я не могу и не хочу принять этот совет, но предполагаемая необходимость такого подхода обнаруживает, что, несмотря на все ханжество, классу хозяев достаточно хорошо известно одно: люди, которых они нанимают, — их рабы.
А это значит, что в сравнении с высшим и средним классами рабочие пребывают в условиях нищеты, и даже если бы их положение могло быть улучшено, даже если бы их заработная плата была удвоена, а их рабочий день сокращен наполовину, то все равно они будут находиться в состоянии нищеты, пока сохраняется их неравноправие сравнительно с другим классом, пока они находятся в зависимости от этого-класса, если только тот факт, что производство полезных товаров неизбежно связано с унизительными условиями жизни самих производителей, не стал законом природы.
Теперь я снова прошу вас серьезно задуматься над тем, что это значит, и, поразмыслив, вы отчетливо поймете, что такое положение обусловлено способом организации промышленности и той жестокой силой, которая поддерживает эту организацию. И дело, очевидно, не в наследственных различиях: в жилах аристократа этой страны, что бы он ни говорил, течет та же кровь, что и у приказчика в его имении или у сына его садовника. Внук или даже сын «человека, вышедшего в люди», может быть точно таким же утонченным, — а также таким же бездеятельным и глупым, — как и лицо, насчитывающее среди предков двадцать поколений титулованных глупцов. Равным образом никак нельзя сказать, как говорят некоторые, что все зависит от индивидуального дарования или энергии. Кто это говорит, тот фактически утверждает, что трудящиеся классы целиком состоят из людей, которые по своим личным качествам не поднимаются над низшим уровнем, а все лица, принадлежащие к буржуазному классу, выше этого уровня. Но, кажется, мне не удастся найти сторонников такой точки зрения среди тех, кто сам не опустился ниже самого низкого уровня. Нет, если вы задумаетесь над различием в положении производящих и непроизводящих классов, то будете вынуждены допустить, во-первых, что это зло, а во-вторых, что оно вызвано искусственными причинами, привычками, которые могут быть направлены человеческими законами по более разумному руслу и могут быть ликвидированы, что предоставит нам свободу работать и жить в соответствии с законами природы. И если вы придете к этим двум выводам, то в таком случае вы либо должны принять социализм как базис для создания нового положения вещей, либо должны будете найти вместо него какую-то лучшую основу; с нынешним социальным базисом вы можете примириться, если решитесь сказать, что не ищете лекарства от недуга, который, как вам хорошо известно, поддается исцелению. Позвольте мне еще раз обрисовать существующее положение по возможности четко, а затем попытаемся выяснить, к какому же лекарству прибегнуть.
Общество сегодня разделено на два класса: на тех, кто полезен обществу, и на тех, кто бесполезен. Те, кто полезен, находятся в неравном положении в сравнении с теми, кто бесполезен. Среди людей полезного класса существуют различные градации, начиная с положения, худшего чем у дикаря в странах с хорошим климатом, вплоть до положения, которое не намного ниже низшего уровня бесполезного класса. Однако общее правило таково: чем безусловно полезнее труд человека, тем хуже его положение, — например, сельскохозяйственные рабочие, занятые выращиванием для нас совершенно необходимых продуктов питания, беднее всех наших рабов.
Представители этого униженного и полезного класса не лишены, однако, надежды. Надежда эта в том, что если им повезет, то они, возможно, перестанут быть полезными и в этом случае будут вознаграждены привилегированным положением с присущими ему беспечностью, удобствами и уважением и, как наследство, смогут передать это положение своим детям. Проповедники из среды бесполезного класса (который управляет всем обществом) весьма красноречивы, призывая представителей полезного класса к реализации этой надежды как к долгу благочестия. Среди всякой бессвязной болтовни они говорят: «Друзья мои, бережливость и трудолюбие — величайшие из всех добродетелей, самым неустанным образом укрепляйтесь в них, и наградой вам будет положение, которое даст вам возможность отбросить как бережливость, так и трудолюбие».
Ясно, однако, что представители бесполезного класса не стали бы проповедовать такую доктрину, если б она находила широкое применение, ибо это привело бы к все большему и большему сокращению полезного класса и мир погиб бы из-за того, что никого не осталось бы, кто производил бы товары. Короче говоря, приходится сказать об этой надежде: «Что проку в ней для столь многих?» И все-таки эта иллюзия доставляет утешение тем, кто бесполезен.
Существующее социальное устройство представляется мне заблуждением (я не хочу употреблять более резких слов) — в такой мере заблуждением, что даже если бы его изображали как неповторимое, то и тогда все равно я настаивал бы, что каждый честный человек обязан выступать против такого устройства. Примириться с ним могут, с одной стороны, лишь коварные деспоты, заинтересованные в нем, а с другой стороны, малодушные и беспомощные рабы этих деспотов, причем презрения достойны и те и другие. Этот мир, если его нельзя перестроить, не нуждается в иной преисподней.
Но обратите внимание на то, что все люди действительно допускают возможность перестройки мира. Только некоторые не хотят этого, потому что живется им в нем легко и бездумно, а другие так изнемогают от работы и живут столь убого, что у них нет времени думать и не хватает душевных сил на что-то надеяться. И все же я скажу вам, что если бы между двумя этими группами людей не было вражды, то мир мог бы быть исцелен, и тогда даже родился бы новый мир. Но посудите сами, сколько смертей и крушений, огня и крови сопровождало бы рождение нового мира.
Доводы и призывы поразмыслить об этом и оказать сознательную помощь рождению лучшего мира должны быть обращены к людям, находящимся между двумя этими ужасными порождениями нашей системы — слепым деспотом и его слепым рабом. Я обращаюсь поэтому к тем представителям бесполезного класса, кому стыдно за свое положение, кто начинает понимать, что преступно жить, ничего не производя, и кто посвятил бы себя плодотворному труду, если бы только сумел. Вместе с тем я обращаюсь к тем людям из полезного класса, которые, может быть, по особому счастью или, скорее, благодаря решимости, благодаря тому, что они жертвуют небольшим досугом или немногими радостями, оставленными им нашей системой, в состоянии размышлять о своем положении и ощущать неудовлетворенность им.
Всем этим людям я говорю: «Вам хорошо известно, что против нынешнего социального недуга должно существовать лекарство. Природа повелевает всем людям трудиться, чтобы жить, и от этого может уклониться лишь человек или класс, который заставляет других работать вместо себя; и, на самом деле, существует меньшинство, которое принуждает, и большинство, которое заставляют трудиться, и действительно это большинство должно работать, иначе мир застынет на месте. Лекарство, несомненно, находится здесь, в пределах вашего зрения, ибо с какой стати большинство должно позволять меньшинству принуждать его делать то, что сама природа повелевает делать всем? Ведь только из-за предрассудков и невежества люди могут с этим соглашаться, ибо, заметьте, существование привилегированного класса, живущего за счет другого, предполагает, что между ними идет постоянная борьба. Все, что низший класс может сделать, дабы улучшить свое положение за счет привилегированного класса, он может и должен сделать подобно растению, которое само собой тянется к свету. Но цели этого класса должны быть соразмерны его свободе от предрассудков и его знаниям. Если он невежествен и полон предрассудков, то будет стремиться всего лишь в той или иной мере улучшить свое рабство; когда же он перестанет быть невежественным, то поставит своей целью сбросить с себя рабство раз и навсегда.»
Теперь я могу допустить, что божественное предначертание, чтобы нищета и деградация были спутниками труда, — это предрассудок, уже утративший силу среди рабочих. Более того, признание рабочими обязанности содействовать возвышению своего класса безотносительно к своему личному преуспеванию распространяется среди рабочих все шире и шире. Я допускаю, что большинство рабочих сознают неравноправное положение своего класса, хотя они не осознают и не могут осознавать полностью потерь, которые они и весь мир в целом в результате этого несут, поскольку они не могут ни видеть, ни чувствовать той жизни, которой еще не жили. Но прежде, чем они начнут искать средство изменить свои условия, им нужно добавить к знанию своего положения и к недовольству последним знание и тех средств, с помощью которых вопреки их воле их удерживают в этом положении. Такое знание должны дать им мы, социалисты, и когда они овладеют им, тогда наступят перемены.
Можно легко представить себе рабочего, который думает: «Вот я, полезный обществу человек, плотник, кузнец, наборщик, ткач, шахтер, пахарь, да и все, что угодно, и тем не менее, пока я тружусь, принося какую-то пользу, я принадлежу к низшему классу, и меня не так уважают, как вон того помещика или хозяйского сына, который ничего не делает, того джентльмена, который раз в четверть года получает свои доходы, вон того юриста или солдата, которые приносят больший вред, чем если бы они ничего не делали, или вон того фабриканта, как он себя называет, который платит своим управляющим и мастерам за работу, которую будто бы делает сам. Во всех отношениях я живу хуже, чем он, а ведь я тружусь, а он живет на мои труды. И, кроме того, мне известно, что я знаю не только работу, которая приходится на мою долю, но и то, что если бы я объединился со своими товарищами-рабочими, то мы бы сами могли продолжать производство и хорошо зарабатывать на жизнь, и обошлись бы без охоты на куропаток, которой занимается помещик, без джентльменского выколачивания прибылей, без крючкотворства юристов, без тупости солдат или дрязг между соперничающими предпринимателями. Почему же в таком случае я нахожусь в худшем положении в сравнении с человеком, который не приносит никакой пользы и находится, как это очевидно, на моем содержании? Он говорит, что приносит пользу мне, но я знаю, что это я приношу ему пользу, иначе он не нанимал бы меня, и я не понимаю, в чем же состоит его польза. Что бы случилось, если бы мне пришлось оставить его совершенно одного и дать ему возможность жить за свой собственный счет, между тем как я жил бы за свой счет и трудился вместе с теми, кто приносит пользу тем, кто полезен? Почему я не могу сделать это?»
Друг мой, да потому, что, живя собственным трудом, ты не свободен. И если ты опросишь меня, кто твой хозяин и кто владеет тобою, я отвечу: «Монополия. Освободись от монополии, и ты свергнешь теперешнего тирана, ты сможешь жить, как тебе захочется, в пределах, которые предначертала тебе природа, когда она была твоим хозяином, и которые ты, будучи человеком, расширил настолько, что почти превратил ее в свою служанку».
Но что мы понимаем под словом «монополия»? Я встречал определение, согласно которому монополия есть продажа товаров по повышенной цене при условии, что продавец не добавляет к ним никакой новой ценности. По-другому это можно сформулировать следующим образом: монополия — это привычка получать вознаграждение за услуги, которые никогда не оказывались и которые никогда не предполагалось оказывать, — короче говоря, привычка к вознаграждению за воображаемые услуги.
Это определение выльется вот во что: монополист — это мошенник с большой буквы. Но в таком определении отсутствует один момент, и мы должны его внести. Мы можем защитить себя от этого мошенника, если будем сообразительны и поймем, что услуги его воображаемые, и откажемся иметь с ним дело, ибо он прибегает к сущему обману. Мне следует расширить определение, подчеркнув, что монополист — это человек, обладающий привилегией заставлять нас платить за свои воображаемые услуги. Поэтому он более опасен, чем простой обманщик, против которого мы можем принять меры предосторожности, ибо монополист стремится лишить нас заработанного нами, и он прибегает отнюдь не к простому обману, а к обману в сочетании с насилием. Пока за ним сохраняются привилегии, мы беззащитны; если мы хотим заниматься делом так, как соответствует его интересам, то должны платить ему дань, требовать которую позволяют ему его привилегии, в противном же случае нам придется отказаться от товаров, которые мы намеревались купить. В частности, если бы существовала монополия на шампанское, бархат, лайковые перчатки или куклы с закрывающимися глазами, то вы, желая что-либо из этого купить, должны были бы уплатить дань монополисту, который наверняка взял бы столько, сколько бы пожелал, сверх расходов на производство и на продажу. Воображаю, какая страшная паника началась бы как в стенах парламента, так и за его стенами, если бы в наши дни была разоблачена такая монополия. И все же тот факт, что все наше нынешнее общество находится во власти монополии, вызывает лишь небольшой шум. Монополия — это хозяин, но мы этого не подозреваем.
Ибо привилегии наших монополистов дают им не только возможность облагать данью несколько предметов роскоши или любопытные побрякушки, без которых люди вполне могут обойтись. Я говорил, и вы должны согласиться, что каждый, кто хочет жить, обязан работать, если в его распоряжении нет кого-нибудь, кто за него выполнял бы его долю работы, то есть если бы он не был практически чьим-то иждивенцем. Но большинство людей не может находиться на иждивении других; поэтому они должны трудиться, чтобы удовлетворять свои потребности. Но чтобы с пользой трудиться, необходимы два условия: во-первых, физические и умственные способности, развитые благодаря их применению, навыку и традиции, а во-вторых, сырье, к которому можно было бы приложить эти способности, и орудия, которые могут оказать помощь человеку в его труде. Второе условие совершенно необходимо связано с первым; если они не слиты воедино, то никаких товаров производить нельзя. Поэтому те, кому необходимо трудиться, чтобы жить, и кому приходится обращаться к другим за позволением применять орудия труда, являются людьми не свободными, а зависящими от других, то есть рабами, ибо товары, которые они должны покупать у монополистов, значат для них не меньше, чем сама жизнь.
Теперь я прошу вас представить себе общество, в котором все здоровые и нормальные люди могут добывать из сырья посредством труда и соответствующих орудий достаточные и вполне приличные средства к жизни, причем общество это владеет необходимым количеством и сырья и орудий. Сочтете ли вы неразумным или несправедливым, если такое общество будет настаивать, чтобы каждый нормальный и здоровый человек занимался созданием богатства, а не обременял бы общество, или же, с другой стороны, если последнее будет гарантировать обеспеченное существование каждому, кто честно зарабатывает себе средства к жизни, — существование, при котором не будет нужды в том, что необходимо для развития здорового человеческого существа со всей его удивительной сложностью интеллектуальных и моральных привычек и стремлений?
Что же касается сырья и орудий, необходимых обществу для его существования, то сочтете ли вы неразумным, если оно будет настаивать, чтобы эти драгоценные и необходимые предметы, без которых оно не может жить, употреблялись бы с пользой, а не во зло? Сырье и орудия могут применяться только для производства чего-то полезного, а не бесполезного; так, в частности, вспаханное поле не следует засеивать чертополохом, щавелем и повиликой, а тюк шерсти не следует сжигать под окном у вашего соседа, чтобы напакостить ему, — все это и есть употребление не на пользу, а во зло, и мне кажется, наше общество вправе запретить подобное злоупотребление.
И опять же, — будет ли для общества неразумным утверждать, что этими средствами производства, если они будут употребляться на пользу, а не во зло, должны непременно пользоваться те, кто умеет ими пользоваться, — иными словами, все нормальные и здоровые люди, которые сообща зарабатывают себе на жизнь? Будет ли неразумным утверждать, что их нужно использовать в соответствии с естественными и справедливыми принципами, принятыми всем обществом, находящимся в здравом уме, и что, кроме того, поскольку ими должны пользоваться все, то они не могут находиться в чьем-то исключительном владении, то есть принадлежать лишь некоторым, ибо, если какие-нибудь частные лица или группы их обладают правом исключительной собственности на эти средства, то они могут отказать в праве пользования ими тем, кто мог бы ими пользоваться, за исключением тех случаев, когда они поставят полезных людей в неравноправное положение по сравнению с людьми бесполезными, — иными словами, когда они станут их хозяевами и будут навязывать им образ жизни по своему усмотрению. Поэтому, на мой взгляд, сырье и орудия должны принадлежать всему обществу в целом и использоваться всеми его членами на условии, что они сами исправляют ущерб, наносимый средствами производства, и не присваивают себе сырье и орудия в неположенном размере.
Таково, следовательно, наше разумное общество, где все могут заниматься производством и все действительно им занимаются, никто не платит подушного налога, чтобы получить позволение трудиться, то есть жить, и где никто не налагает на себя никаких тягот иначе как по собственной воле. Таково общество, цель которого — приспособить преобладающее число естественных условий и естественной среды для благ всех и каждого. Людей такого общества я называю разумными, но их называли также всякими прозвищами, к примеру — нарушители восьмой заповеди (да и всех заповедей вообще), разбойники, убийцы, ненасытные грабители, враги общества — словом, социалисты.
Взгляните на иное общество и решите, не понравится ли оно вам больше. В нем, как и в нашем первом обществе, все нормальные и здоровые люди могут производить богатство своим трудом, используя сырье и орудия. В этом обществе достаточно сырья и орудий, и тем не менее на этом сходство кончается, ибо часть людей, которые могли бы выполнять полезную работу, не хочет работать, другая же часть — не может. Кое-кто из второй группы людей не находит никакой работы и явно голодает, другие не могут найти ничего, кроме бесполезной работы, и тем самым помогают своим братьям умирать с голоду, а все, кто хоть что-нибудь производит, как мы уже видели раньше, находятся в унизительном положении в сравнении с теми, кто ничего не производит.
Закон природы, согласно которому пропитание дается трудом, таким образом, перевертывается, поскольку усердно работающие люди получают мизерную плату, в то время как почти не работающие катаются как сыр в масле. Разумно ли это? И тем не менее это прямой и необходимый результат тех прав на собственность, которые поддерживаются общими усилиями всей нашей армии, флота, полиции, судей, адвокатов, священнослужителей и других, готовых на любую ложь и насилие ради ограждения этой собственности. Это — плоды монополии. Поля теперь уже не используются только для первоначальной цели, для выращивания хлеба, откорма скота, для постройки домов, но используются также и во зло, как механизмы для выжимания ренты ради мнимого блага отдельных лиц. И приблизительно так же обстоит дело с орудиями труда: накопленный труд прошлых поколений, машинное оборудование, средства передвижения — все это теперь отнюдь не используется просто как средства производства. Теперь это стало их второстепенным назначением, а закон совершенно не обеспокоен этим обстоятельством, потому что теперь он покровительствует именно подобному неправильному применению орудий (а оно ныне стало первостепенным их назначением) в интересах хозяев, применяющих эти орудия во зло — для выжимания из производителей ренты, процентов и прибылей.
Лица, которые, следуя, таким образом, десяти заповедям (буржуазии), озабочены предотвращением того, что они называют воровством, и есть, следовательно, при нашей теперешней системе, хозяева или даже повелители всего общества, а помимо них нет вообще ничего, кроме машин — стальных и человеческих, которые позволяют этим хозяевам производить не наибольшее благосостояние, а наибольшую прибыль. Когда же хозяевам не удается получить необходимое по их расчетам количество прибыли, доставляемой упомянутыми мною машинами, они говорят, что времена плохи, даже если товарные склады и амбары набиты битком, а способность производить богатства при уменьшающихся затратах труда день ото дня увеличивается. Высокие цены для них, а также, к сожалению, и для принадлежащих им человеческих машин означают процветание, ибо эти последние ни малейшим образом не вознаграждаются за производство благосостояния для себя, а лишь за производство прибылей для своих хозяев. Уничтожение богатства войной и другими бедствиями благоприятно для выколачивания прибылей, и потому у нас бывают войны. Пустое расточительство труда при производстве всех видов глупости и бессмыслицы благоприятствует торговле, и поэтому у нас есть псевдолитература, псевдоискусство, псевдонаслаждения, газеты, рекламы, юбилейные торжества и все необходимое, чтобы помочь нашей ослабевшей системе проковылять еще немного и чтобы вместо нас нашим сыновьям пришлось столкнуться с ее неизбежным крушением, которое повлечет за собой возникновение грядущего мира.
Каков же выход из всего этого? Я уже говорил о рабочих как о безответных машинах коммерции, и они останутся беспомощными, пока апатично взирают на себя как на простые машины в руках хозяев общества. И все-таки именно им предстоит осуществить переворот и смести монополию. Капиталисты еще более, чем они, беспомощны совершить какие-либо коренные перемены, потому что как капиталисты, как класс, они могут себе представить только один способ жизни: быть иждивенцами других, и их долг, их религия — противостоять всем переменам, направленным на изменение этого положения. Но и как отдельные личности они не смогут зарабатывать себе на жизнь, если вы прекратите обычную выдачу им средств жизни, прежде чем начнете строить новый мир, в котором они, как все другие, смогут найти место и для себя. Поэтому невозможно, чтобы изменения были проведены сверху. Нет, это классы, необходимые, чтобы поддерживать то здоровое, что существует еще перед лицом чудовищной машины капитализма, это сами рабочие должны осуществить переворот. Во всяком случае, непременная цель социалистической пропаганды — разъяснять, что эти перемены должны быть насколько возможно вызваны или по крайней мере направлялись бы разумом сознательных рабочих, а не были бы отданы во власть слепым силам голода, нищеты и отчаяния, которые капиталистическая система так настойчиво нагромождает на свою же погибель. Независимо от всей сознательной политики, от тех или иных успехов, независимо от полувымершего торизма и смутной неоформленной демократии, которая несомненно пробивает дорогу революции, приближается время, когда монополия на средства производства перестанет играть важную роль, и наниматели перестанут нанимать рабочих. Конкуренция не на жизнь, а на смерть, постоянное удешевление средств производства и истощающиеся рынки, с одной стороны, и непрерывная борьба рабочих с целью улучшить свое положение за счет капиталистов, с другой стороны, будут создавать все большие трудности для предоставления и получения работы во имя прибыли и наконец приведут к тупику, к катастрофе, несмотря ли на какие временные улучшения торговой конъюнктуры. Но если рабочие научатся понимать свое положение, если они, иными словами, научатся пользоваться плодами природы, которую они же и покоряли, вопреки искусственным ограничениям труда, во имя выгоды определенного класса, им тогда уже нечего бояться наступающего кризиса. То самое увеличение производительности труда, которое погубит капитализм, сделает возможным социализм, и нельзя сомневаться, что дальнейшее удешевление производства двинется громадными шагами в первые же дни существования нового общественного устройства, и мы увидим, что станет довольно легко жить спустя всего лишь несколько лет после того времени, когда было столь тяжко заниматься производством прибыли.
Тем не менее я был бы неоткровенен с вами, если бы пытался создать впечатление, будто ликвидация монополии и искусственных ограничений производства совершится без всяких трудностей, вполне мирно и без напряженных усилий всякого рода. Теперешнее положение дел не вдохновляет нас на такие мысли: там, где движение кажется слабым и ограниченным по своей цели, оно наталкивается на лицемерие; там, где оно кажется угрожающим и тщательно подготавливается, — оно безжалостно и бессовестно подавляется. Нет никаких признаков, что хоть кто-нибудь способен добровольно отдать хотя бы крупицу своих привилегий. И вам не следует забывать, что и наш закон и вся власть, начиная с парламента и кончая судом графства, принялись теперь за изощренную защиту той самой монополии, смести которую — наш долг. Если бы весь класс рабочих мог убедиться в один прекрасный день или в один прекрасный год в необходимости ликвидации монополии, она исчезла бы словно ночная мгла. Однако потребности обездоленных людей и стремления людей разумных обгонят медленный процесс постепенного превращения, и противники монополии окажутся в положении, когда они будут вынуждены овладеть исполнительной властью, чтобы разрушить капитализм и подвергнуть перестройке общество, но не ради того, чтобы управлять с помощью исполнительной власти таким же Образом, каким она управляет теперь. Другими славами, им придется устранить все искусственные преграды, стоящие на пути свободного труда, и сделать это теми или другими средствами. Те, кто предвидит необходимость этого, несомненно, спорят сейчас о средствах, с помощью которых это будет сделано. Но они по крайней мере должны согласиться, и, когда придет время действовать, они согласятся, что хороши любые средства, которые человечны и эффективны.