Eщё в 60-е годы ХХ века П.Юшин выдвинул следующую версию прочтения «Пугачёва»: «Взяв в качестве сюжета пьесы исторический факт, Есенин перенёс его в послереволюционные условия, заполнив монологи героев характерными для первых советских лет авторскими переживаниями, ассоциациями и оценками». В 90-е годы ХХ столетия и в самом начале ХХI века некоторые авторы осознанно или нет повторили данную версию, по-разному привязав её к конкретным событиям и историческим персонам.
В.Мусатов в учебнике 2001 года «История русской литературы первой половины ХХ века (советский период)», адресованном студентам вузов и рекомендованном Министерством образования страны, утверждает: «Есенина интересовал не ХVII век (так у автора. – Ю.П.), а ХХ, и не Емельян Пугачёв, а Нестор Махно. Но писать поэму о Махно, который, организовав на территории Украины настоящую крестьянскую республику, вёл войну с красными и белыми одновременно, было слишком опасно». Станислав и Сергей Куняевы в своей книге «Сергей Есенин» настаивают на том, что в «Пугачеве» отражено антоновское восстание. Об этом свидетельствуют трёхкратная сознательная «ошибка» в наименовании столицы (не Петербург, а Москва), монолог Бурнова, где упоминается фонарщик из Тамбова, речи разгромленных пугачёвцев, в которых «слышится стон» крестьян тамбовской губернии, «умиротворённых» отрядами под командованием Тухачевского.
Самую оригинально-фантастическую концепцию высказала в 2006 году Алла Марченко: адмирал Колчак – «Второй Пугачёв», его личность и деятельность на посту Верховного Правителя России нашла зашифрованные отклики в поэме Есенина. Приведу показательный довод критикессы: «Есенинский Пугачёв, предлагая сподвижникам план спасительного отступления, упоминает Монголию, что, согласитесь, выглядит довольно странно. (Где Монголия, а где заволжские степи и Яицкий городок?) Зато в рассуждении Колчака ничуть не странно» («Вопросы литературы», 2006, № 6). Однако нигде в поэме Монголия как вариант убежища не называется. В последней главе Пугачёв и его сподвижники говорят о бегстве в Азию через Гурьев и Каспий. То есть обсуждается идея, которую действительно высказывал реальный Пугачёв, стремившийся в Персию или на Кубань.
Монгольские же орды, упоминаемые в монологе самозванца, – это условное название всех кочевых азиатских народов в поэме, включая башкир, татар, калмыков, воевавших на стороне Пугачёва. Доказательством тому являются слова самозванца в четвёртой главе, речь Зарубина в шестой главе и следующий ответ Крямина Пугачёву: 
Знаем мы, знаем твой монгольский народ,
Нам ли храбрость его неизвестна?
Кто же первый, кто первый, как не этот сброд
Под Самарой ударился в бегство?
Есенин, думается, не в целях конспирации интересовался личностью Пугачёва и его эпохой. Подтверждением тому и само произведение, речь о котором впереди, и свидетельства современников, и известное высказывание поэта: «Я несколько лет изучал материалы и убедился, что Пушкин во многом был неправ. Я не говорю уже о том, что у него была своя дворянская точка зрения. И в повести и в истории. Например, у него найдём очень мало имён бунтовщиков, но очень много имён усмирителей или тех, кто погиб от рук пугачёвцев. Я очень, очень много прочёл для своей трагедии и нахожу, что многое Пушкин изобразил просто неверно. Прежде всего сам Пугачёв. Ведь он был почти гениальным человеком, да и многие другие из его сподвижников были людьми крупными, яркими фигурами, а у Пушкина это как-то пропало».
Пушкинская версия Пугачёва – отправная точка во время работы Есенина над поэмой, поэтому есть смысл сказать о ней особо. Уже много лет по поводу и без повода цитируют известные слова Пушкина о русском бунте, как только ни истолковывая их при этом. Из «Истории Пугачёва» следует, что русский бунт – это не универсальное явление, русский бунт русскому бунту рознь. Показательно, как по-разному Пушкин оценивает действия противоборствующих сторон в событиях 1766 – 1771 годов и пугачёвского бунта 1773 – 1775 годов.
Справедливые жалобы яицких казаков в Петербург на притеснения со стороны членов канцелярии вызвали ответную реакцию местной власти. О ней – сочувственно и к власти, и к казачеству – говорится следующее: «принуждены были прибегнуть к силе оружия и к ужасу казней». Поводом к новым недовольствам казаков послужило предписание выступить в погоню за уходившими в Китай калмыками. На этот факт указывается в поэме Есенина как на преддверие пугачёвского бунта. Совмещение в произведении событий, разделённых расстоянием в два года, у Пушкина в принципе невозможно.
Невозможно по причинам, названным самим писателем в ответе на критику Броневского: «Я прочёл со вниманием всё, что было напечатано о Пугачёве, и сверх того 18 толстых томов in folio разных рукописей, указов, донесений и проч. Я посетил места, где произошли главные события эпохи, мною описанной, поверяя мёртвые документы словами ещё живых, но уже престарелых очевидцев и вновь поверяя их дряхлеющую память историческою критикою».
Отношение Пушкина к самозванцу и бунтовщикам в «Истории Пугачёва» однозначно-негативное. Последние чаще всего именуются «сволочью» и «разбойниками». Вот только одни из эпизодов их деятельности: «Бердская слобода была вертепом убийств и распутства. Лагерь полон был офицерских жён и дочерей, отданных на поругание разбойников. Казни происходили каждый день. Овраги около Берды были завалены трупами расстрелянных, удавленных, четвертованных страдальцев».
Самозванец в «Истории Пугачёва» – это бродяга, волею случая, волею яицких казаков ставший во главе бунта. Он – заложник и выразитель их воли. Его достоинствами называются «некоторые военные познания и дерзость необыкновенная».
Как исключение из правила, из общего кроваво-звериного поведения Пушкин в поступках некоторых бунтовщиков отмечает проблески человечности, милосердия. Так, при взятии Пречистенской крепости Пугачёв не казнит офицеров, а в другой раз по просьбе солдат милует капитана Башарина. Хлопуша после взятия Ильинской «пощадил офицеров и не разорил даже крепость».
Пушкин приводит факты, которые дают основания предположить, что после пленения Пугачёв вступил на путь раскаяния. Показательно точны его слова, сказанные члену следственной комиссии Маврину: «Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство!» И в дальнейшем линия осознания греховности содеянного или хотя бы внешнего раскаяния (насколько оно было глубоким и искренним, сказать трудно) выдерживается Пугачёвым. Академик Рычков, беседовавший с самозванцем, не верит его словам: «Виноват перед Богом и государыней», словам, подтверждённым «божбою». Однако остаётся без комментария следующий факт: Пугачёв, глядя на плачущего по сыну Рычкова (он казнен самозванцем), «сам заплакал».
Знаменательно прощание самозванца перед казнью: «Пугачёв сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся во все стороны, говоря прерывающимся голосом: «Прости, народ православный; отпусти мне, в чём я согрешил пред тобою; прости, народ православный!»
Об изображении Пугачёва и бунтовщиков в «Капитанской дочке», отличающемся от «Истории Пугачёва», не говорю, потому что эта повесть не является «трамплином» в работе Есенина над поэмой. Вообще, наиболее глубокая и точная оценка «Капитанской дочки» дана в статье Владимира Касатонова «Хождение по водам (Религиозно-нравственный смысл «Капитанской дочки» А.С. Пушкина)» («Наш современник», 1994, № 1).
Первое действие «Пугачёва» – это сюжетно-образное зерно, из которого вырастает вся поэма. На фоне сложной и сложнейшей тропики произведения характеристика желанного Чагана, куда прибывает Пугачёв, предельно проста, лаконична и недвусмысленна – «разбойный Чаган, / Приют дикарей и оборванцев». Этот приют имеет для героя помимо социальной не менее важную – природную – составляющую.
Поэтически-романтический ореол Чагана, Яика создаётся прежде всего при помощи метафор и сравнений: «степей медь», «луна, как жёлтый медведь, / В мокрой траве ворочается». Однако эти художественные тропы не характеризуют или мало характеризуют Пугачёва, ибо так живописно-образно воспринимают природу почти все разбойники и оборванцы поэмы. Признание героя, которому нравится «пропахшая солью почва», несёт в себе определяющий смысл: с крестьянской, хозяйственно-практической точки зрения непонятно, как могут нравиться неудобные для сельхозработ солончаки.
Есенинский Пугачёв, как и реальный Пугачёв, – это амбивалентная личность, в которой «дикарь и оборванец», перекати-поле значительно доминирует над крестьянином. То, что крестьянское начало окончательно не утрачено героем, свидетельствует его монолог:
Слушай, отче! Расскажи мне нежно,Как живёт здесь мудрый наш мужик Так же ль он в полях своих прилежно Цедит молоко соломенное ржи? Так же ль здесь, сломав зари застенок,Гонится овёс на водопой рысцой, И на грядках, от капусты пенных, Челноки ныряют огурцов? Так же ль мирен труд домохозяек,Слышен прялки ровный разговор?
Такое видение крестьянской жизни недоступно духовным дикарям и оборванцам ХХ века, героям «Страны негодяев» Чекистову и Рассветову, объявившим мужику войну...
Уже в первой главе поэмы Есенин изображает Пугачёва как личность, находящуюся в субъектно-объектных отношениях со временем и окружающими людьми. Герой отзывается на зов «придавленной черни», и одновременно он пришёл на Яик, чтобы осуществить свой замысел. Из произведения неясно, что чему предшествовало, соответствует ли замысел, интерес Пугачёва интересам «черни». Ясно другое: герой появился в нужное время в нужном месте, он «совпадает» с чернью в страсти к мятежу. Прежде чем сказать об этой страсти, следует уточнить: как соотносятся в представлении Пугачёва «чернь» и «мужик».
Те, кто не видит разницы между народом и пугачёвцами, между крестьянством и бунтарями, трактуют произведение С.Есенина с «левых» позиций, как, например, С.Городецкий: «Всё своё знание деревенской России. Всю свою любовь к её з в е р и н о м у (разрядка моя. – Ю.П.) быту, всю свою деревенскую тоску по бунту Есенин воплотил в этой поэме». Деревенский быт как таковой в «Пугачёве» практически отсутствует, что вполне закономерно, ибо в центре произведения «разбойники и оборванцы», люди, выпавшие из традиционной крестьянской среды, порвавшие с её бытом. Воспоминания Творогова, Бурнова, Пугачёва о деревенском прошлом, юности, возникающие в трагической ситуации выбора, между жизнью и смертью,? не основание говорить об их крестьянстве.
Единственная картина мирного традиционного деревенского быта в поэме дана в вышеприведённом монологе Пугачёва. В унисон С.Городецкому её прокомментировал В.Мусатов в учебнике 2001 года: «Пугачёв говорит языком есенинской утопии, он – идеолог крестьянского рая». Непонятно, что в этих обычных картинах деревенской жизни из мира утопии, рая. Видимо, крестьянский мир представляется Мусатову как мир исключительно деревень «нееловых», «неурожаек» и т.д.Для Пугачёва «чернь» и «мужик» – синонимичные понятия, что следует из диалога героя со Сторожем. Для Есенина «мужик» становится «разбойником», «дикарём», «оборванцем» в определённые моменты, забывая о своей другой – «иконной», христианской сущности. Внутреннее расслоение мужиков – на личностном, духовном уровне – выносится за рамки произведения, в котором через монологи Сторожа прежде всего делается ударение на общей черте коллективного сознания – страсти к мятежу.
Источником этой страсти является зримый социальный конфликт с дворянством и Екатериной. Его образно-природный эквивалент (приём, к которому постоянно прибегает Есенин, следуя традициям устного народного творчества) более чем красноречив: «И течёт заря над полем / С горла неба перерезанного».
С другой стороны, собственно мужичий Яик находится в невидимом, внутреннем конфликте с Пугачёвым и ему подобными, он – в самой природе крестьянства. «Собственническая» суть её, вызвавшая резкие оценки Маркса, Ленина, Горького и других ненавистников сельских жителей, передана при помощи параллелизма, который заканчивается так:
И никуда ей, траве, не скрыться От горячих зубов косы. Потому что не может она, как птица,
Оторваться от земли в синь.
Этот внутренний конфликт, эта крестьянская природа заранее предрешает исход пугачёвского бунта и любого бунта вообще. Отсюда оксюморонное отношение старика к своим землякам (жалость и осуждение одновременно), отношение, через которое выражена позиция автора.
Характеризуя тяжелейшее положение крестьян, Сторож первым указывает на выход из него – это возмездие, бунт. Выход, по-видимому, созвучный замыслу Пугачёва: «Волком жалоб сердце Каина / К состраданию не окапишь». Сторож первым формулирует и роль Пугачёва: «Уже мятеж вздымает паруса! / Нам нужен тот, кто б первым бросил камень». Эта идея подхватывается героем и почти дословно повторяется в IV действии:
Что ей Пётр? – Злой и дикой ораве? – Только камень желанного случая,Чтобы колья погромные правили Над теми, кто грабил и мучил.
Изображая Пугачёва и его сподвижников в конкретно-историческом времени, Есенин оценивает их с позиций вечности как некий долгоиграющий феномен (тем самым давая почву для «привязок» его к Махно, Антонову и т.д.), несущий в себе тайну:
Русь, Русь! И сколько их таких, Как в решето просеивающих плоть,Из края в край в твоих просторах шляется? Чей голос их зовёт?
Наиболее эмоционально окрашенный глагол «шляется» выделяется из контекста своей лексической сниженностью, которая, казалось бы, свидетельствует о бессмысленности таких передвижений. Но в то же время стариком, чей голос совпадает с авторским, допускается, что в этом «шлянии» сокрыт не подвластный приземлённому пониманию смысл. Из рассуждений героя, открывающихся словами: «Как будто кто послал их всех на каторгу / Вертеть ногами / Сей шар земли», — следует гипотеза: пугачёвы – фермент, бродильное начало жизни.
Однако смысловая парадигма пугачёвых – это парадигма исключительно тварного человека: «просеивающих плоть», «посох в пальцы», «купая тело», «вертеть ногами». И последующие события подтверждают диагноз первой главы, сделанный с позиций вечности: Пугачёв и ему подобные – тварные существа, лишённые божественного, духовного начала.
Во второй главе казаки, составляющие большую часть бунтовщиков, характеризуются по отношению к воинскому долгу в ситуации, в изображении которой С.Есенин допускает территориально-временной сдвиг. В этой неточности, не оставшейся без внимания многих исследователей, видится желание автора показать человечность казаков через события, произошедшие двумя годами ранее. К тому же казаки-терцы и казаки Яика – не одно и то же. Посему данная событийно-смысловая метонимия не кажется нам удачной.
Рассматривая авторскую версию конфликта событий, важно отметить, почему не срабатывают аргументы атамана Тамбовцева: «Изменники Российской империи», «Кто любит своё отечество, / Тот должен слушать меня», «Казаки! Вы целовали крест! Вы клялись...» Это происходит прежде всего потому, что мятеж мыслится как противостояние Москве, Екатерине, как схватка государства и казачества:
Пусть носится над страной, Что казак не ветка на прогоне И в луны мешок травяной Он башку недаром сронит.
Некоторые исследователи оценивают угрозы казаков Москве как сознательную ошибку, которая даёт возможность проецировать действие поэмы на события ХХ века. Однако эта версия не имеет под собой никаких оснований, ибо казаки, как следует из оренбургских записей Пушкина, действительно апеллировали к Москве, а не к Петербургу: «То ли ещё будет? Так ли мы тряхнём Москвою?». Естественно, что и в «Истории Пугачёва» встречается аналогичная фраза: «То ли ещё будет! – говорили прощённые мятежники, – так ли мы тряхнём Москвою».
В поэме на примере яицких казаков можно проследить генезис предательства. То, что в начале произведения (в случае с калмыками), выглядит как проявление гуманности или забота о казачестве, в конце концов – оборачивается явной изменой, личностно дифференцированной. Кирпичников, например, пытается по-большевистски доказать, что есть случаи, когда нарушение присяги не предательство. У Караваева мысли о долге отсутствуют вообще, поэтому он не прячется за казуистскую аргументацию и без внутренних переживаний, заговаривания совести, самообмана готов перейти на сторону турецкого султана, воюющего с Россией, Екатериной. И Пугачёв, начинающий, как ему казалось, с мести дворянству, императрице, заканчивает идеей мести стране, откровенным предательством:
Уже давно я, давно я скрываю тоску Перебраться туда, к их кочующим станам, Чтоб грозящими волками их сверкающих скул Стать к преддверьям России, как тень Тамерлана.
Это желание, как и вся деятельность Пугачёва, объективно наносящая вред России. Показательно, что существовало мнение о нём как о польском агенте, или, как сообщает Пушкин в «Истории Пугачева»: «В Европе принимали Пугачёва за орудие турецкой политики». Думаю, нельзя говорить о самозванце как о россиянине по сути, то есть личности, наделённой надиндивидуальным чувством государственности. Хотя он и утверждает обратное:
Кто же скажет, что это свирепствуют Бродяги и отщепенцы? Это буйствуют россияне!
Понятно, почему мы не можем согласиться с мнением Н.Солнцевой из книги «Сергей Есенин»: «Самозванство позволяет Пугачёву объединить мятеж и идею государственности». К тому же, отталкиваясь от слов Сторожа о необходимости того, кто первым бросит камень, исследовательница заключает, что Пугачёв востребован самой историей. Думается, мнение старика – ещё не ход истории, через Сторожа транслируется точка зрения определённой части народа, «черни», лишённой чувства государственности, Есенин через различные художественные тропы подчёркивает в Пугачёве и пугачёвцах преобладающую природно-языческую сущность. И неоднократно в поэме «имя человека» определяется через звериную константу, так, например:
Знаешь? Люди ведь все со звериной душой, –Тот медведь, тот лиса, та волчица.
Очевидно и другое: социальная составляющая личностей бунтовщиков сводится почти поголовно к сословной мести. Мести простолюдина, на которого, как на движитель событий, указывает Пугачёв. Помимо этого он использует и национальный фактор, желая привлечь на свою сторону «монгольскую рать»:
Пусть калмык и башкирец бьются За бараньи костры средь юрт!
Социальную направленность происходящего подчёркивает и губернатор Рейнсдорп, чьи слова с опорой на Пушкина комментируются Е.Самоделовой и Н.Шубниковой-Гусевой как исчерпывающая картина происходящего: «Бунтовщики казнили одетых в дворянское платье людей и миловали остальных...». Однако в «Истории Пугачёва», на которую ссылаются известные есениноведы, как, правда, и в «Капитанской дочке», есть свидетельства о поступках иной направленности.
Пугачёв – борец не только и не столько против дворянства, чиновничьего произвола, но и самозванец – враг тех, кто является оплотом власти, а это люди разных сословий, низших в том числе. Так, во время первого боя у Яицкого городка, из пятидесяти казаков, захваченных в плен, одиннадцать были повешены; после взятия крепости Рассыпной наряду с военными был повешен священник; в поле под Татищевой крепостью расстреляны несколько солдат и «башкирцев» и т.д.
Думается, суть происходящего и сущность личности проявляется и в том, как убивается противник. В «Истории Пугачёва» картин зверств предостаточно. Приведём одну: «С Елагина, человека тучного, содрали кожу; злодеи выдвинули из него сало и мазали им свои раны. Жену его изрубили Вдова майора Веловского, бежавшая из Рассыпной, также находилась в Татищевой: её удавили». Бессмысленная беспощадность, зверство как естество, необходимость присущи, по Пушкину, многим бунтовщикам, что по-разному преломляется, вплоть до почти зеркального отражения, в «Капитанской дочке». Есенин уходит от подобной реальной фактуры, а звериную сущность бунтовщиков изображает как данность. Наиболее законченной формулой этой данности являются слова Хлопуши:
Завтра же ночью я выбегу волком Человеческое мясо грызть
При зверстве как доминанте есенинских персонажей-бунтарей они – не однолинейные образы: в них живут и борются разные чувства, мысли, начала. Так, например, идея мести, неоднократно звучащая из уст пугачёвцев как верный и единственный способ решения всех проблем, не кажется самозванцу универсальной и совершенной:
Трудно сердцу светильником мести Освещать корявые чащи. Или в Пугачёве живёт внутреннее ощущение греховности метонойи:Знайте, в мёртвое имя влезть – То же, что в гроб смердящий.
Однако не эти начала определяют личность героя. Есенинский Пугачёв в конце произведения, в отличие от частично раскаявшегося пушкинского, – это человек, красиво жалеющий о своей ушедшей мощи, юности, жизни. Он – эгоцентрическая личность, вызывающая у автора несомненную симпатию. И всё же вопреки ей у Есенина хватило мудрости, исторического чутья, художественной интуиции, чтобы не пойти вслед за своей, уже приводимой нами, устной оценкой Пугачёва и его окружения. Пугачёв – художественный образ и Пугачёв из беседы с И.Розановым – личности не только не тождественные, но и принципиально разные. В поэме наметился процесс изживания иллюзий политического бунтарства, идеалов романтической, антигосударственной, обезбоженной личности.
И нет никаких оснований, как это делают многие исследователи, говорить о понимании и приятии Есениным бунта 1773 – 1775 годов. Ещё больше вызывает несогласие характеристика Пугачёва в книге Н.Шубниковой-Гусевой «Поэмы Есенина»: От «Пророка» до «Чёрного человека», где, в частности, он называется «гениальным человеком», «явно наделённым чертами Христа». Это даже на фоне версии исследовательницы о масонской символике «Чёрного человека» и посвящённости Есенина в философию вольных каменщиков удивляет, мягко говоря… Пора, наконец, понять, что научные, околонаучные и ненаучные игры и заигрывания с Пугачёвым, реальным человеком и литературным персонажем, – это всё равно, что продажа мотора за бутылку первача, так поступает «орясина», любитель песни о двух разбойниках, в известном стихотворении Ю.Кузнецова. Вслед за ним я повторяю: «Не вспоминай про Стеньку Разина и про Емельку Пугача…».
Автор статьи: Юрий ПАВЛОВ
Источник: Литературная Россия