Смутные дни! А я‑то думала, что меня уже ничто не может удивить. Я
– динна‑хранительница?! Добрая динна, хранящая в непонятном мире позади Тьмы – и что это за мир? – мною же убитого джерха… Ну и дела, джерх на… Тьфу! И ругательства теперь обрели какой‑то новый и странный смысл… или наоборот, к ним вернулся старый, первоначальный…
Я окончательно запуталась. Получается, динны‑хранительницы все‑таки существуют. Только у меня ее никогда не было… наверное. Не знаю! Ничего теперь не знаю. И все это потому, что хоринг добавил мне знаний. Д‑джерх лукавый! И что мне придется делать в качестве хранительницы? Надо спросить…
Нет, нельзя спрашивать, не подумав. Что для меня самое важное? Узнать как можно больше про оборотней? То есть про мадхетов и анхайров? Про странные магические ножны с надписью на хорингском языке? Или про магию вообще? Спросить про этот мир за Тьмой? Нет, надо выяснить, что такое сама Тьма! А что, если…
– Скажи, дин Винор, – я с надеждой заглянула в глаза хорингу, – а если ты не станешь тратить силы на рассказ – может, ты не умрешь?
Хоринг едва заметно покачал головой. Под его раскосыми глазами залегли глубокие тени.
– Так или иначе сегодня мой последний день под небом Близнецов, – прошептал он. – Спрашивай, динна Тури.
Я склонила голову в знак уважения к хорингу. Джерх. Дин. Враг. Друг. Он действительно был для меня одновременно и тем, и другим. Я бы не сумела ответить, какая из противостоящих частей перевешивает. И еще мне по‑прежнему мучительно хотелось прильнуть губами к его запекшимся от предсмертной жажды губам.
– Расскажи мне, дин Винор, – попросила я, – как добраться до У‑Наринны.
…Переход через горы оказался неожиданно легким. Впрочем, одно испытание меня все‑таки ожидало. Но совсем не такое, как я предполагала.
Я вообще мало чего боюсь, но горы поначалу нагнали на меня страху. Наверное, с непривычки. Никогда прежде я не бывала в горах. Да и память о вчерашнем землетрясении была еще неприятно свежей. Мне все время казалось, что скалы начнут рушиться, рассыпаться каменным крошевом под копытами коня. И приходилось поминутно убеждать себя, что я опасаюсь напрасно.
Когда я осмотрелась после… ну, в общем, когда над могилой хоринга был сложен маленький курган из камней, и у меня больше не осталось дел на стоянке, я осмотрелась и увидела, что нас окружают скалы, что дальше тропа идет по гребням холмов, а еще дальше путь преграждает вторая скальная гряда, выше и опаснее первой. И мне стало не по себе.
Но Ветер, на которого я погрузила наши заново сложенные пожитки, ступал по каменной тропке над пустотой уверенно и невозмутимо. И вулх как ни в чем не бывало трусил впереди, опустив голову – надо полагать, он и среди скал вынюхивал какую‑то живность по своей звериной привычке. Спокойствие спутников меня приободрило. Хотя по сторонам я все равно смотрела с одной‑единственной целью: заметить любую возможную неприятность прежде, чем она свалится нам на головы.
Вскоре после полудня мы уже перевалили через первую гряду. Ветер стал взбираться по тропинке, вьющейся среди осыпей и обнажений, начиная восхождение ко второму перевалу. И тут меня неожиданно проняло. Все это время я исподволь проникалась красотой окружающих нас гор, и вдруг эта красота обрушилась на меня, потрясла меня до основания и погребла мой страх под лавиной новых впечатлений.
Я захлебнулась простором.
Мы словно повисли в невесомой пустоте, насквозь пропитанной горячим светом Четтана. Как будто земля перестала тянуть нас к себе и легонько подтолкнула в небо.
Верх и низ поменялись местами. Я легко и ликующе падала навстречу красному солнцу.
Здравствуй, бог!
Я, женщина‑карса, – дитя твое.
Я родилась под твоими лучами. Ты сделал меня такой, какая я есть. Я всегда была подвластна тебе.
Почему же я только сейчас увидела подлинную красоту мира? Почему только поднявшись к тебе ближе, о Священный Близнец, я поняла, что ты воистину бог?
Что‑то сдвинулось в моей скомканной душе оборотня и наконец‑то заняло правильное место. Больше никогда не назову я свою кровь нечистой. Горячим пламенем Четтана пылает она у меня в жилах… Слышите, Чистые братья? Слышите, лиловые убийцы?! Это мое солнце!.. Это мой мир!
Благодарю тебя, жизнетворное светило.
Ветер деликатно переступил с ноги на ногу, возвращая меня с небес к насущным проблемам.
– Ох, – почему‑то шепотом сказала я, ощупывая свою голову. – Скажи, Ветер, не много ли мне выпало сегодня откровений? Голова выдержит?
Вороной звонко и весело заржал. Кажется, он был уверен во мне больше, чем я сама.
Красный как кровь Четтан клонился к закату. Я ехала по извилистому ущелью, отпустив поводья и погрузившись в размышления.
Но думала я не о том, что рассказал мне хоринг сегодня утром, и не о том, что открылось мне над пропастью в жаркий послеполуденный час. Причем я странным образом была уверена, что второе откровение было бы невозможным без первого – как будто речи Винора расшевелили во мне нечто, до сих пор лениво дремавшее в глубине души. Нет, все связанные с хорингом воспоминания были упрятаны в отдельный ларец моей памяти, а ларец закрыт и запечатан. Когда‑нибудь я разберусь с ним – но не сейчас. Я почувствую, когда настанет время думать об этом.
До сих пор в моей памяти был только один такой запечатанный ларец. Я задумчиво провела пальцем над правой бровью и дальше по виску. В первом ларце лежала боль, которую я до сих пор – вот уже девять кругов
– не могу растворить в себе. Потому что не знаю всей правды о том, что случилось со мной во время зверя. Знаю только отголоски, рожденные теми давними событиями в человеческой половине моей души.
Во втором ларце боли тоже оказалось предостаточно. Но ключом к нему была улыбка. Ослепительная и неотразимая улыбка умирающего хоринга.
Отложив на «когда‑нибудь потом» воспоминания утра и дня, я обратилась мыслями к тому, что произошло со мной сегодня на пересвете. Даже точнее будет сказать – до пересвета.
Мое человеческое сознание попыталось проснуться до захода Меара, когда мое тело еще оставалось телом зверя. И попытка эта мне изрядно не понравилась.
А не понравилась она мне потому, что мое человеческое «я» было совершенно беспомощным. Я не могла управлять телом Карсы, я только видела, слышала и обоняла то, что воспринимали звериные органы чувств. Но ведь пробуждение в теле зверя случилось со мной впервые. Что, если в следующий раз я сумею им управлять?
Карса, судя по всему, видит и ощущает мир не так, как я. И краски, и запахи – все для нее иное. А то, что я потрогала бы пальцами, Карса ощупает своими длинными кошачьими усами.
Интересно, как видит мир настоящий зверь, не оборотень? А как – если уж на то пошло – настоящий человек? Я вдруг поняла, что невозможно определить, видит ли кто‑то точно так же, как ты, или по‑другому. Вот, например, все знают, что Четтан красный, а Меар синий. И когда я три дня назад впервые увидела Меар во сне, у меня не было сомнений, как назвать непривычно яркий – ярче четтанского – свет его лучей. Синий и синий.
А что это на самом деле такое – «синий»? Что, если кто‑то видит наоборот: Четтан синим, а Меар красным? А называет цвета правильно… ну, то есть так, как все говорят. И никак не установить, что для него мир окрашен иначе. Единственный способ – влезть в чужую шкуру и посмотреть чужими глазами, но для человека это невозможно.
Зато возможно для оборотня. Для такого оборотня, который способен управлять своим телом во время зверя. Ух, Тьма! Скорее бы обрести власть над своей звериной половиной! Хочу как следует разглядеть мир глазами карсы. И ощутить его, и обнюхать. И попробовать на вкус.
Стены ущелья постепенно понижались и расходились в стороны. По моим расчетам, скоро мы должны были выбраться на равнину.
Ветер шел вперед ровным и уверенным галопом, не выказывая признаков усталости. Я в который раз подивилась необыкновенной выносливости вороного жеребца.
А как себя чувствует мой спутник вулх? Сегодня мне как‑то все время было не до него. Мы за весь день только пару раз обменялись взглядами, и вид у Одинца был невеселый. На обеденном привале, когда я предложила вулху полоску вяленого мяса из айетотских запасов, он отказался. Но тогда я не придала этому значения, а сейчас мне вдруг стало тревожно. Все‑таки вчера он был чересчур тяжело ранен. Дожить‑то он до пересвета дожил, и правило исцеления оборотня вроде бы сработало, но…
Да где же он?
Я придержала Ветра и огляделась.
– Хэй, ву‑улх!!
Эхо исказило мой голос, и по ущелью заметались невнятные отголоски.
Оказалось, что Одинец отстал. Он появился из‑за уже пройденного Ветром поворота с небрежно‑ленивым видом, и на морде у него было написано своеобычное: «Ладно, не ори». Я чуть было не поверила, что он снова гонялся за какой‑нибудь местной мышкой. Вот только до сих пор это не мешало вулху рваться вперед Ветра.
Я ненадолго задумалась, а потом решительно спрыгнула с коня. Будем равняться по моему шагу, человек в нашей компании – самый медленный из ходоков. Заодно и Ветер отдохнет. Вчера в каньоне я убедилась, что и его магическая выносливость не безгранична.
– Веди, брат Одинец, – сказала я. – И не слишком торопись. Нам бы до пересвета выйти на равнину, и ладно.
Вулх повел хвостом, взглянул на меня с легкой признательностью – а может, мне это показалось – и потрусил вперед. Ветер обиженно фыркнул, и я утешающе похлопала его по холке.
Интересно, вдруг подумала я, как выглядит Одинец в человеческом облике? И что он вообще за человек… то есть анхайр? Такой же мрачновато‑дружелюбный, спокойный и надежный, как его звериная половина? Если бы прозвище «Одинец» носил человек, это говорило бы о том, что он молчун и нелюдим, который предпочитает одиночество. Но о характере оборотня такое прозвище не говорило ничего. Если оборотень хочет выжить, он должен быть одиноким.
Я тоже всегда держалась особняком от людей – хотя в доме Беша все равно знали, кто я такая. Или именно поэтому. Старый пьяница Унди, упокой Тьма его душу, был единственным, кого я не сторонилась. Он думал и чувствовал не так, как все остальные. А вот что сказал бы Унди про моего спутника?
Наверное, похвалил бы его. Потому что хотеть выжить – это одно, а суметь выжить – совсем другое. Одинец, как видно, умел.
За очередным поворотом ущелье кончилось. Выветренные и трещиноватые каменные стены сошли на нет, и перед нами открылся необъятный простор равнины. Впереди, уже совсем невысоко над горизонтом в окружении легких облачков висел огненный шар Четтана, заливая плоскую поверхность расплавленным червонным золотом заката.
А по левую руку от выхода из ущелья на плоском камне, похожем на речную черепаху, сидел седой человек со шрамом на правой щеке и сосредоточенно разглядывал закат. Как будто пытался прочесть на облаках письмо, написанное неразборчивым почерком.
– Здравствуй, госпожа Тури, – сказал он негромко, даже не поворачивая голову в мою сторону. – Я рад, что хоринг задержал тебя ненадолго.
Джерхи в доме!.. Вот проклятье, теперь и выругаться толком не получится. Не ругательство теперь для меня привычное «джерх». Простое слово, как шерх или хоринг…
– Сегодня все знают мое имя? – ехидно спросила я.
Седой человек соизволил наконец‑то оторваться от облаков и посмотреть на меня.
– Сегодня – все, – сказал он с улыбкой. – Потому что сегодня ты больше никого не успеешь встретить. Прости за то, что я встревожил тебя, но времени мало, говорить придется коротко. Меня послал на твой путь один мой друг, чародей. Зовут его Лю. Точнее, зовут его на самом деле Люмокироневхалли… что‑то такое, и еще слогов пять. Но этого никто, кроме него, запомнить не в состоянии.
– Он далеко? – резко спросила я. – Почему он сам не пришел?
– Он близко, – спокойно сказал седой. Называть его стариком почему‑то не хотелось. – Он очень занят. На вашем пути немало врагов – впрочем, ты знаешь. И не со всеми в состоянии справиться вы – ты и твой спутник.
– Как… – договорить я не успела.
– Как ты узнаешь, можно ли мне верить? – сощурился седой. – Никак. Я могу много рассказать тебе о чародее, но ты сама не знаешь о нем почти ничего. Могу рассказать о тебе, Тури – но тот же хоринг знал не меньше, а другом он не был… во всяком случае тогда, когда вы сражались. Нет, Тури, тебе придется или поверить мне на слово, или не разговаривать со мной вообще.
– Ну… положим, – проворчала я. – Дальше?
– Меня зовут Самир, – сказал седой. – Я лекарь. Много кругов врачую оборотней – и мадхетов, и анхайров. Как правило, они мне доверяют.
– Как‑то я во врачевании не нуждаюсь, – фыркнула я. – Да и вообще, оборотням лекари ни к чему.
Нечистая сила, не ляпнула ли я лишнего?
– Бывает так, что очень даже к чему, – возразил Самир. – Например, когда зараза пристанет. Или когда в городе мор – поветрие, по‑вашему. Тогда люди умирают. А оборотня можно спасти.
Я задумалась. Про поветрия я знала немало – спасибо Унди. Похоже, этот тип знает, о чем говорит.
– Дальше, – приказала я, на всякий случай положив руку на рукоять ножа. – Кому из нас нужна твоя помощь? Я заразилась чем‑нибудь от хоринга?
– Нет, ты здорова, – устало сказал Самир. – Твой спутник не исцелился после вчерашнего обвала полностью. Он ведь едва не умер, и прожил несколько минут до пересвета только мечтой о жизни.
Самир и впрямь знал о нас достаточно.
– Несколько сгустков крови успели запечься в легких твоего друга еще до пересвета, – продолжал лекарь. – А кровь анхайра не растворяется в крови человека, и наоборот. Поэтому Одинец не смог избавиться от них в человечьем обличье, а вулх сейчас просто болен. Ему трудно дышать – видишь?
Я вспомнила, как странно вел себя сегодня вулх. Да, приходилось соглашаться – очевидно, ему нужна помощь.
– Что ты будешь делать? – я выпустила рукоять.
– Я уведу его подальше отсюда. По двум причинам. Первая – такие болезни нужно исцелять на пересвете. Вторая – тебе лучше встретить этот пересвет в одиночестве.
– Почему? – я снова напряглась. Он хочет разлучить нас – неужели враг? Неужели противники решили перемолоть нас по одиночке?
– К тебе идет память синего дня, – невозмутимо ответил Самир. – Ее следует встречать без свидетелей. На следующем пересвете красная память придет к Одинцу. И ему неплохо будет побыть одному. Но это не значит, что я вас разлучаю. Когда ты очнешься в теле карсы, ты будешь многое помнить из жизни Тури – пока еще не столько помнить, сколько понимать. Полная память и полная власть над телами придет к вам через несколько дней. Но сегодня ты вспомнишь достаточно, чтобы по‑новому взглянуть на себя и на мир. А перед пересветом карсе лучше будет покинуть спутника – ненадолго. Одинец! Иди сюда!
Вулх, едва слышно поскуливая, приблизился к Самиру и втянул в себя воздух, широко раздувая ноздри. Потом вдруг изумленно обернулся ко мне
– честное слово, в его зверином взгляде было настоящее изумление! – и заурчал, уткнувшись лбом в широкую ладонь Самира.
Я поняла. От лекаря пахло Лю‑чародеем. Это был друг.
– Спасибо, Одинец, – сказала я искренно.
«Да чего там», – ответил взгляд вулха.
– Раздевайся, – велел Самир. – До пересвета всего несколько минут, а мне еще надо уйти за холмы и приготовиться к лечению.
– То есть? – не поняла я.
– В синий день одежда, оружие и Ветер будут нужнее Одинцу, – пояснил Самир. – Придется тебе встречать память нагой – надеюсь, не замерзнешь.
– А если на следующем пересвете мы разойдемся? – вдруг испугалась я. – Как же я получу все обратно?
– Лю что‑нибудь придумает, – уверенно сказал Самир. – Может быть, даже сам принесет тебе вещи. Если сможет.
– А…
– Раздевайся, Тури! Ветер, иди сюда.
Ветер приветливо всхрапнул и без колебаний двинулся к лекарю. Эх!.. Все меня бросили. Ну и ладно.
Я с дерзкой физиономией распустила ремни на одежде и стала выбираться из нее наружу. Четтан уже касался горизонта – если что, до времени Карсы я, пожалуй, и голой дотяну.
Самир не смотрел в мою сторону – тщательно и нежно ощупывал грудь вулха. Одинец негромко рычал, но не сопротивлялся.
– Лови! – крикнула я, швыряя кожаный ком в лекаря. Он легко перехватил его, опять не оборачиваясь. Я покачала головой – ну и реакция! Ему бы воином быть… или бродячим фокусником.
– Спасибо, Тури, – сказал он, поднимаясь с камня. – Я ухожу, так что – удачи. И прощай.
– Пока, лекарь, – угрюмо сказала я.
Да, если кто‑то решил сыграть над нами злую шутку, то надо признать, ему это удалось. Ни один разбойник не смог бы обобрать меня столь основательно, как это сделал странный лекарь. И почему только я отдала ему все? Даже ножны?
Хотя зачем мне сейчас ножны… Вот Одинец очнется – ему и решать, что делать с лекарем дальше. А мне сейчас только ждать остается – уже смеркается.
Я не стала разводить костер. Во‑первых, нечем было; во‑вторых, одинокий привал перед временем Карсы костра никак не требовал. Равнина, прогретая Четтаном за день, дышала теплом.
Я улеглась прямо на землю, подложив руки под голову, и засмотрелась на догорающий закат.
Что‑то тревожило меня в сегодняшнем пересветном небе. Что‑то было не так. Несколько мгновений я пыталась отогнать от себя эту мысль, а потом вдруг поняла, в чем дело.
Четтан уже скрылся за горизонтом, а синие лучи Меара все еще не высветили восточную сторону холмов. И я все еще была человеком.
А потом небо стало еще темнее, более темным, чем я когда‑либо видела, и в нем появились две или три маленькие, упругие, светящиеся точки. Что это, помогите мне боги?
И тут я сообразила, что это, и предчувствие небывалых, сказочных происшествий заполнило мою встрепанную душу. Приближалась Тьма. Смутные дни стояли на пороге и стучались в дверь мира.
Я впервые в жизни увидела звезды.
Я смотрела на них долго, почти минуту; на глазах у меня выступили слезы – то ли от восхищения, то ли просто от напряжения, а потом привычное синее зарево неумолимо стерло звезды с бледнеющего неба, и в силу вступил закон Меара. Для оборотня‑мадхета, не владеющего тайнами магии, не властного над своим телом – главный и непреложный закон. В мир шел синий день, которого Тури‑человек не увидит и не запомнит. Я еще успела подумать: ничего‑ничего, осталось несколько дней, и синий Близнец потеряет власть над моей памятью…
И только тогда, когда знакомая муть уже встала перед глазами, я внезапно вспомнила: я, дура, так и не передала Одинцу услышанный от Винора рассказ. Рассказ о дороге к У‑Наринне.
Глава двенадцатая.
Меар, день шестой.
Лавина запахов плыла вокруг, и я пил ее полной грудью… но грудь болела, и дышать было больно. Для того, чтобы почувствовать запахи, не нужно было втягивать воздух в легкие, я их чувствовал и так, сухим черным носом. Сухим. Это плохо, плохо. Нос всегда должен быть влажным, от этого запахи становятся еще ярче и понятнее.
Камень. Пыль: мелкая, дорожная. Давняя смерть. Свежий след коня и человека – это мои спутники. Человек и конь… Конь странный. Он пахнет не так, как обычные травоядные. Я даже не хочу считать его добычей. На этого коня нельзя охотиться, он другой. Совсем.
Человек. Друг… Наверное, хозяин. У него теплые руки, которые умеют восхитительно чесать за ушами и у шеи. Я даже могу позволить себе подставить шею – горло. Которое больше не доверю никому.
Бежать тяжелее, чем всегда; больно дышать. Не все время, но больно. Обычно я бегаю куда быстрее. Лапы не хотят слушаться, норовят нести меня побыстрее, но больно, больно…
Хозяин, не спеши. Я иду, иду. Бегу. Только не спеши так, мне не угнаться сегодня за конем…
Багровые тени лежали у стен ущелья. Темно‑пурпурные. Как всегда. Как всегда…
Наконец, ущелье заканчивается, впереди равнина, запах травы, земли. Мышей. Птиц… разных. Все птицы пахнут по‑разному. И козявок всяких запахи – эти вообще пахнут совсем не как еда, но их можно есть, если другой еды не добыть. Правда, не всех можно. Зато их гораздо больше, чем, скажем, птиц.
Грибами еще пахнет.
Человек. Не хозяин, другой. Знакомый запах… Человек пахнет здоровьем! Помощью!
Я лизнул его в руку и толкнулся головой в ладонь. Я всегда так делаю, когда хочу показать, что хорошо отношусь к человеку. Хозяин, давай не станем обижать этого путника, он поможет нам! Я снова стану здоровым, и тогда легко угонюсь за твоим конем.
Звуки человеческих голосов всегда вызывали во мне желание тихонько повыть, но нельзя, нельзя. От воя люди волнуются и сердятся.
А потом хозяин снял шкуру и стал белым и пахнуть немного иначе. Он уходил. Я дернулся, но Добрый человек удержал меня… И я понял, что хозяин уходит не насовсем. Просто он тоже хочет, чтоб меня полечили. А лечить, конечно, нужно без посторонних, в кустах, в логове, тогда никто не увидит и не узнает.
Едва ладони человека коснулись моей груди, сразу стало легче дышать.
Перед глазами все еще плыли красные закатные тени, когда я, Моран, вынырнул из пересветного небытия. На душе было странно, как иногда бывает в горах, на краю обрыва. Или у моря. Словно замечаешь, что мир, доселе серый и обычный, на самом деле полон красок и красоты. И внутри что‑то иногда вспыхивает, заставляя забыть суетную обыденность и хотя бы ненадолго уйти в легенду или сказку. Где нет повседневной грязи, где все люди добры и где никого не убивают. Даже оборотней.
Я приподнялся на руках, оторвав щеку от сырой земли.
Вот ведь странное ощущение! Я помнил кусочек красного дня. Я помнил вулха. Правда, было странно, что вроде бы небольшой кусочек воспоминания захватывал чуть не половину дня. Красный день равняется синему, я слышал это неоднократно. Как же так? Хотя для вулха, наверное, время течет совершенно иначе, нежели для людей. Но я был вулхом! Точнее, был внутри вулха, хотя и не мог управлять его телом. Но помнил. Помнил его странные мысли, опирающиеся вовсе не на то, что видишь, а на запахи. Для меня, Морана, человека, главным в этом мире были глаза. Мир таков, каким я его вижу. А слух, осязание – все остальное потом. Вулх же воспринимал мир носом. Закрыв глаза, он вовсе не стал бы слепым; как человек легко может ориентироваться в незнакомом месте с плотно заткнутыми ушами, так вулх, руководимый бездной окружающих запахов, безошибочно смог бы все то же, что и с открытыми глазами, и ничуть не хуже.
В общем, с минуту я сидел, опираясь на руки, совершенно пришибленный. Потом все же поглядел перед собой.
На востоке, за ущельем, вставал Меар. Длинные синие тени протянулись ко мне. Синие. Привычные, а не те, что вспомнил я недавно. Впрочем, для вулха как раз красные тени привычнее. Интересно, а вулх на пересвете так же удивляется воспоминаниям человека, как и я, человек? Вот ведь загадка! Что он чувствует, зверь? Что‑то ведь чувствует, кому, как не мне знать, что звери вовсе не такие, какими считают их люди?
В следующий миг на меня упало нечто кожаное, больно хлестнув по лицу каким‑то ремешком. Мышцы напряглись, и я взлетел в воздух, вскакивая.
Тьма! Вовсе я нюх потерял с этими пересветами, сижу, как торговка на базаре, клювом щелкаю, вокруг не смотрю.
Совсем рядом на камне сидел седой… нет, не старик, хотя сидевший позади меня мужчина явно успел немало пережить на своем веку. Его возраст назвали бы почтенным. От него не исходило ни малейшей угрозы, и я невольно расслабился. Взглянул, чем же он в меня кинул.
В руках у меня были магические курткоштаны, наша с Тури походная одежда. Это кстати, не люблю оставаться голым. Мужчина, насупившись, глядел, как я одеваюсь. Потом – как я обуваюсь. Потом – как вооружаюсь.
– Все? – наконец осведомился он.
– Все.
Вопросы задавать мне совершенно не хотелось.
– Здравствуй, Моран.
– Здравствуй и ты… не знаю, как тебя называть.
– Называй Самиром.
Вот, значит, кто ты такой! Самир, искуснейший лекарь, чье искусство не поддавалось ни осмыслению, ни огласке – Самир был в мире неизвестен. Считанные люди знали, что он существует. Еще меньше знали его в лицо.
Унди Мышатник говорил мне, что это единственный человек, который умел лечить оборотней. И лечил. Неудивительно, что он предпочитал сохранять безвестность при таком‑то таланте. Другие люди его бы не поняли.
Только теперь я сообразил, что не чувствую ни малейшего недомогания. Боли в груди и позвоночнике исчезли без следа. Я был здоров как… как оборотень. Вот.
– Ты меня лечил?
– Да.
– Спасибо, мастер Самир.
– Не благодари, Моран. Я всегда помогал анхайрам. Так же, как и мадхетам.
Отчего‑то я не удержался от вопроса:
– Разве это не одно и то же?
– Нет. Ты – анхайр. Человек‑вулх, дитя синего солнца. А твой спутник – мадхет.
Карса! Он знал о ней. Впрочем, чему удивляться? Значит, вот она – разница между двумя знакомыми с детства словами. Я всегда думал, что разницы нет. Анхайры – оборотни Меара. Мадхеты – оборотни Четтана, и превращаются в карс, а не в вулхов. Надо же!
– Самир, – спросил я, – а почему ты помогаешь оборотням? Ведь это не свойственно настоящим людям.
Седой совершенно не изменился в лице.
– Если ты убедишь меня, что анхайры и мадхеты чем‑то хуже людей, я обещаю задуматься над этим.
М‑да. Ну и ответ! Чем‑то речи Самира напоминали мне туманные, полные ускользающего смысла, слова чародеев. Того же Лю. Хотя Самир такой необычный лекарь, что его давно считали кем‑то сродни чародеям. Те считали, кто знал, разумеется. И не думаю, что сильно ошибались при этом.
Ладно. Его появление на нашем пути явно не случайно. Что же ему нужно? Или он просто явился, чтоб вылечить меня? Но второе породило бы массу новых вопросов. Например, откуда он знал, где меня искать? Откуда знал, что я ранен? И вообще – зачем ему лечить какого‑то анхайра, едва не прирезанного джерхи‑где в Диких землях невесть откуда взявшимися там же хорингами?
– Меня послал Лю, – сказал Самир, одним ударом вдребезги разбивая все мои догадки. Как всегда, мелкая деталь, но она объясняла все. Действительно все. Лекаря послал Лю.
Из‑за горбатого холма, похожего на гигантский муравейник, неспешно вышел навьюченный Ветер, тихо вминая копытами в траву округлые следы. Мой… то есть, наш конь здесь. Значит, и карса где‑то рядом. Спутник‑Тури. Ни разу еще мною не виденный, но, несомненно, прекрасный малый. Вчера я оставил тебя в трудном положении…
Я снова вспомнил хорингов и продажного Гасда‑отшельника. Тури сумел выкрутиться, раз мы оба живы и относительно целы, и благополучно перевалили через гряду. Но где карса? Или… она вовсе не жива, как я считаю?
– Где карса? – с тревогой спросил я, с ужасом ожидая услышать что‑нибудь страшное. Например: «Твой спутник мертв, Моран, но тебе предстоит…». Или: «Увы, друг мой, все мы смертны, даже оборотни…»
– Здесь, неподалеку, – ответил Самир. – Я отослал ее, чтоб не мешала лечению.
У меня гора с плеч свалилась. Слава всем в мире добрым диннам‑хранительницам, Тури жив!
Когда я понял, что мой спутник – оборотень, я почувствовал холодную готовность перегрызть за него глотку кому угодно. Даже не знаю, почему именно почувствовал. Вулх, наверное, не задавался подобными вопросами. Перегрыз бы, и дело с концом. Но моя человеческая половина по привычке искала ответы даже там, где ответы были не нужны. Где стоило просто довериться безошибочным инстинктам вулха, которые жили во мне и синим днем тоже.
– Ближайшие пересветы, – сказал Самир, задумчиво глядя в синее‑синее утреннее небо, – вам с Тури лучше бы держаться друг от друга подальше. Расходиться перед самым закатом… а после восхода другого солнца вновь пускаться в путь. Вместе.
– Зачем нам расходиться? – не понял я.
– В вас пробуждается память зверя. Это опасно. К тому же, карса и вулх – извечные враги. Лучше им не видеть друг друга, а когда наступают Смутные дни, это становится возможным.
– Мы уже шес… двенадцатый день идем вместе. И прекрасно ладим.
– Все эти дни, – холодно сказал Самир, – идут не вулх с карсой, а Тури с вулхом или Моран с карсой. Это не одно и тоже, если ты еще не понял.
М‑да. Теперь я понял. Мы можем прекрасно ладить – человек со зверем в любом сочетании. Но вот поладит ли зверь со зверем, да не просто со зверем, а со старым, от рождения мира, кровным врагом?
Стоп. Но если не исключена возможность встречи двух зверей… Значит… И Моран может встретиться с Тури! Ненадолго, наверное, но может!
Эта мысль вышибла у меня на лбу несколько бисеринок пота. Хотя ничего страшного в ней, конечно, не содержалось.
Тьма! И еще раз Тьма!
Я начинал понимать, почему близящиеся Смутные дни назвали Смутными. Потому что чем они ближе, тем сильнее мутнеет в башке! У меня, по крайней мере, здорово мутнеет. До полной непрозрачности.
– Мастер Лю еще что‑нибудь передавал для нас? – вежливо спросил я Самира.
– Больше – ничего. Не опоздайте в У‑Наринну.
Я огляделся. На востоке темнел лиловый язык ущелья. На западе, за холмом, лежала сырая округлая низина.
– Еще бы знать, где она…