Там, где вдруг оборвалась опушка
И коснулась берега вода,
Рано утром вещая кукушка
Начисляла Якову года.
А года-то не стоят – под гору,
Лыжами стремительно летят:
Было тридцать, глядь, а их за сорок,
Глазом не моргнул – под шестьдесят.
Были в жизни радости и грусти,
Повидал и пережил сполна,
Не с того ли голову так густо
Замела позёмкой седина.
И в селе не Яковом, как прежде,
Повстречав у дома своего,
А уже Евсеичем соседи
Звали уважительно его.
Уважением не без причины
Пользовался Яков у людей:
Трёх сынов и две красы-дивчины
вырастил с Мариною своей.
И в колхозе службу нёс исправно,
Дело знал, работая с душой
(он с учётом возраста поставлен
Был при коноводах, как старшой).
Невысок, с окладистой бородкой,
Чуть лукав, хотя и не хитёр,
По утрам он бойкою походкой
Деловито шёл на скотный двор.
Но хоть были без конца заботы
И уже не малые года,
Да дела – делами, а охоту
Не бросал Евсеич никогда.
Выберет зимой денёк погожий,
Ружьецо возмёт на перевес
И на лыжах сахарной порошей
Заскользит неторопливо в лес.
Был Евсеич следопытом ловким
И нередко снежной целиной
Русака, а то лису-огневку
Нёс домой под вечер за спиной.
А придёт конец косматым вьюгам -
Солнышко пригреет, и тогда
Громко забушует по яругам
Бурными потоками вода.
Глазом не моргнешь – у чернотала
Селезни-красавцы тут как тут,
И Евсеич, как Мазай, бывало,
С подсадною плыл на лодке в Кут.
Малая Ольшанка, словно море,
Разливала воды широко.
Эх, и зори были – чудо зори!
Сердцу праздник и душе – легко!
А когда охота под запретом,
Он берёг и птицу и зверьё,
Но однажды и в разгаре лета
Поневоле взять пришлось ружьё…
Перво-наперво ходили толки,
Но заговорили и всерьёз,
Что в округе объявились волки -
Тут уж всполошился весь колхоз.
И паниковал народ недаром:
Сам пастух рассказывал о том,
Как проклятые в его отаре
Семь овец порвали белым днём.
Вечером сидел Евсеич в хате,
Пил со зверобоем крепкий чай,
Тут вбежал колхозный председатель:
– Извини уж…
– Знаю…
– Выручай!
Даль темнела. Накалялись звезды
(ждал и сам Евсеич тех минут).
Без ружья, один, по тропке росной
Он прошёл бесшумно в Волчий Кут.
Руки возле рта сложил, как надо,
Воздуха вдохнул и, глядя вниз,
Вдруг завыл. Да так, что будь кто рядом -
Волосы б от страха поднялись.
Приложил ладонь поближе к уху,
Напряжённо вслушиваясь в тьму,
И тогда волчица жутко, глухо
Издали ответила ему.
А на утро с одностволкой старой,
К поединку со зверьём готов,
Был Евсеич возле крутояра
В непролазных зарослях кустов.
Тут и в полдень солнца не бывало,
Над костями – рой зелёных мух,
В сумеречных дебрях чернотала
С ног валил тяжёлый смрадный дух.
Здесь-то вот и состоялась встреча:
Серой тенью волк мелькнул на миг,
Ткнулся в кочку, срезанный картечью,
И, казалось, навсегда затих.
Но, когда Евсеич был уж рядом,
Щёлкнули вершковые клыки,
Из последних сил, виляя задом,
Вскинулся матёрый на дыбки.
Пасть дохнула кровянистой пеной -
Страшен был зверюга в этот миг -
Брызнул щепками приклад ружейный -
Заслонился вовремя старик.
И, кончая яростную схватку,
Замахнулся он, что было сил -
Лезвие ножа по рукоятку
В зверя разъярённого вонзил.
Постоял, устало сдвинув брови,
Вытер пот со лба, что побледнел,
И на кочку, красную от крови,
Где стоял, так тут же и присел.
Отдышался. Оглядел округу.
Не спеша облазил чернотал -
Под трухлявым деревом в яруге
Логово с волчатами сыскал.
А уж разговоров было сколько,
Как в село Евсеич приволок
Шкуру, снятую в овраге с волка,
И волчат, посаженных в мешок.
А потом, на праздник урожая,
Был народом переполнен зал,
|
|
|
|
И, сердечно руку пожимая,
Предколхоза Якову сказал:
– За расправу с серыми врагами
– «Спасибо» говорит тебе колхоз.
– Получай! – И с этими словами
Новую двустволку преподнёс.
А Евсеич глаз с ружья не сводит,
К сизой стали с головой приник,
И, растроганный, при всём народе
Прослезился от души старик.
Глава 6. Грозное лето.
Огнём и дымом небо заслоняя,
От самых западных границ страны
В июле до воронежского края
Полями докатился вал войны.
Уставшие бойцы у переправы -
На спинах – соль, а на зубах – песок,
От пыли серые, в бинтах кровавых -
Отходят с тяжким боем на восток.
А следом – танки, пушки, мотоцмклы,
Машины тупорылые гудят,
Навалом в кузовах, как тыквы,
Мерцают каски вражеских солдат.
Евсеич в огороде ошарашен,
Из-под ладони на врагов глядит,
Вдруг слышит голос от плетня:
– Папаша…
– Короткий стон: – Поближе подойди…
Честная мать! Глазам не верится:
За ветками по пояс в лопухах,
Израненные пять красноармейцев
Едва стоят с винтовками в руках.
Старик всплеснул руками изумлённо:
– Откуда милые?
Ему в ответ:
– Мы, батя, из последнего саслона…
Снаряды кончились… Патронов нет…
Легла в бою вся наша батарея –
Держался каждый, сколько только мог…
– А ну, сынки, давай за мной скорее –
Пока не поздно – лезте в погребок.
Едва закрыл тяжёлое творило
И забросал соломой, словно клад,
С просёлка на подворие ввалило
С десяток пьяных вражеских солдат.
Шагают нагло. Потны. Смотрят хмуро.
Облазили. Обшарили кругом,
Из автомата врезали по курам,
Подранка кочета добили сапогом.
И вот уже хозяйничают в хате,
Пугают, автоматы тычат в нос,
Ружьё с гвоздя сорвали над кроватью –
То самое, что подарил колхоз.
Евсеич за стволы схватился смело,
Да так, что побелела аж рука,
Но унтер размахнулся – парабеллум
Ударов в голову откинул старика.
Очнулся к ночи. Бабка, причитая,
Склонилась с мокрым рушником в руке:
– Живой, Евсеич?
– Как там … за сараем?..
– Причём сарай-то?
– Хлопцы… в погребке…
Старуха в плач:
– Никак отшибли разум…
Чего плетёшь-то? О, всевышний бог!
Евсеич с пола поднялся не сразу,
Пошатываясь, вышел на порог.
С оглядкою добрёл до погребицы,
Едва открыл творило (так ослаб):
– Не задохнулись?
И в ответ:
– Водицы…
Водицы, батя, по глотку хотя б…
Принёс ведро, белья на перевязки,
Два каравая, сала и пшена.
Прошёл по саду до реки с опаской –
Там немцев не было. Стояла тишина.
Вернулся к погребу.
– Идти-то в силах?
– Веди… пойдём!
И, обходя посты,
Тропой, что уж от смерти отводила,
Увёл бойцов в заречные кусты.
А там ищи-свищи, как ветра в поле,
Известна стёжка – что уж думать тут -
На островок! Куда ж деваться боле?
Авось опять укроет Волчий Кут.
А сам – домой. Успеть бы до рассвета!
Стога в тумане плыли, как в дыму,
И только звезды видели всё это,
Но звёзды не расскажут ни кому…
|
|
Глава 7. Сват.
С германским пленом и с самим германцем
Давным-давно Евсеич был знаком.
Всего он мог от немцев дожидаться,
Но тут сто бед обрушились, как гром.
Отобран скот. Ограблены все хаты.
С правления колхоза сорван флаг.
Красивых девушек поганые солдаты
Насилуют у мамок на глазах.
Да, слава богу, от такой напасти
Пока Евсеич уберёг семью:
На чердаке в сарае прятал Настю -
Меньшую дочь-красавицу свою.
А вот соседка – Фокина Параша -
Хотела за ступиться за дитё,
Так расстреляли и саму мамашу,
А после и семейство всё её.
Оскорблено, истерзано, изрыто,
Село стонало от обид и ран,
А ночью дождь оплакивал убитых
И тихо землю бинтовал туман.
Двенадцать суток ад кипел кромешный,
Но веком показался этот срок…
Потом фашисты собрались поспешно
И покатили дальше – на восток.
В деревне были только полицаи,
Охранный взвод остался на постой,
И старый дом господский занимая,
Работал госпиталь прифронтовой.
А старостой приказом коменданта
назначен был вернувшийся в края
(Ещё в тридцатом сосланный куда-то)
Кулацкий выкормош – Ерёменко Илья.
Уж этот лютовал фашистов хлеще!
Но как ни странно, а однажды вдруг
К Евсеичу он заглянул под вечер,
Как будто старый задушевный друг.
Раскланялся. Бутылку самогонки
Поставил вежливо на край стола.
Видать, на самом дне души подонка
Всё ж память благодарная жила.
Сначала – речь о жизни, о погоде,
Потом – о горестной судьбе своей,
А сам при этот с Насти глаз не сводит -
Обшарил всю от пяток до бровей.
И всё нахваливает – хороша девица!
И тут же думку высказал свою,
Что было бы неплохо породниться,
Тогда бы, мол, зажили, как в раю.
Старуха чуть не села от испуга
И выронила на пол огурцы:
– Да ты в своём ли разуме, Илюха?
Ведь по годам сгодишься ей в отцы.
Илюха ухмыльнулся:
– Суть не в годах!
Мужик я крепкий. а возьми в расчёт,
Что, раз поставлен старшим на народом,
То будут и зажиток и почёт,
А то ведь всяко может приключиться,
Гляди, потом не пожалела б, мать:
В Германию – сам комендант грозится -
Парней и девок будут угонять.
Евсеич поднялся нахмурил брови.
До боли в пальцах стиснул кулаки.
Упругие толчки горячей крови
В висках стучали, словно молотки.
– Ну вот что, сват! Хоть староста пока ты,
Но коль за тем пожаловал до нас,
То вон – порог. Уматывай из хаты,
Да поживей! А то не ровен час…
– О-о, этак-то со старостой негоже!
Такого я не слыхивал дотоль.
Так, значит, не согласные? Ну, что же…
Нижайше кланяюсь за хлеб и соль.
Глава 8. Вурдалаки.
Свинцом горячим небо всё прошито:
Воздушный бой стремителен, жесток.
Свились в клубок три вражьих «мессершмитта»
И лишь один советский «ястребок».
Ревут в смертельной ярости моторы,
Треск пулемётов, пушек перестук…
А всё село не сводит с неба взоров,
Глаза прикрывши козырьками рук.
Илюха тоже смотрит – рад и весел:
«Втроём-то заклюют уж одного…»
Да нет, не тут-то – задымился «мессер»,
И пламя жаркое окутало его.
Кося крылом к земле пошёл он круто,
Но что-то выпало за борт, и вот,
Как под зонтом, под шёлком парашюта
Фашист подбитый медленно плывёт.
А от села некошенной пшеницей,
Вздымая пыль и набавляя газ,
Машина с немцами по полю мчится
Туда, где приземлился чёрный асс.
А вскоре вихрем пронеслась обратно.
И сразу – к госпиталю под порог.
Фашист был, видно, не простым пиратом:
Среди врачей такой переполох!
Туда же и Илья был вызван срочно.
Пришёл, готовый выслужиться вновь.
И вдруг – приказ, как выстрел в ухо:
– Срочно
Для лётчика необходима кровь!
Илья опешил. Но немецкий доктор,
Похлопав поплечу его рукой,
Растолковал:
– Нам нужен до-нор!
Ферштейн? Здоровый девка, молодой!
Холодный пот Илья размазал хмуро,
Вздохнул свободней. Отлегла печаль:
Сперва-то о своей подумал шкуре…
Ну, а чужую кровь – её не жаль.
– Есть тут девица. Молода, здорова -
Другой в округе не найти такой, -
Уж в ней кровищи больше, чем в корове…
– Живет где? Быстро!
– Вон – подать рукой!
…Как гром с небес обрушилось несчастье:
К Евсеичу, посланцами Ильи
Вбежали немцы – подхватили Настю
Толкая, в госпиталь поволокли.
Без промедления раздели до гола.
Палач работал быстро и умело:
Змеиным жалом острая игла
Впилась в животрепещущее тело.
Рубином жарким кровь пошла в сосуд,
Румянец гасит лёд оцепененья,
А вурдалаки всё сосут, сосут,
Отсчитывая в колбе по деленьям.
В глазах у Настеньки тумана волны,
А голову сдавил тяжёлый звон…
Врач поднял палец:
– Ахтунг! Всё. Довольно!
А эту девку уберите вон!
Два санитара – два мордоворота -
Бесчувственную вынесли её
И, раскачав, швырнули за ворота,
Как никому не нужное тряпьё.
Илья взглянул с ухмылкою на роже:
«Пусть полюбуются отец и мать!
Перечить старосте – оно негоже,
Вот так-то лучше. Будут знать…»
Глава 9. На восток.
Поля и просёлки, луга и бугры
Окутала белая мгла.
Нежданно-негаданно, раньше поры,
На землю зима легла.
Село утонуло в глухой ночи.
Кружится, падает снег.
Тикают ходики, а на печи
Настенька стонет во сне.
Жива-то осталась, да высохла вся
Так, что смотреть не вмочь,
Завяла, поблекла былая краса,
И нечем беде помочь.
Не спится Евсеичу. Боль в душе…
Встал. Зажёг фитилёк.
Ровно двенадцать – пора уже
Бойцов провожать на восток.
На острове жили они. Потом
Землянку отрыли в логу.
Евсеич делился последним куском -
В обиду не дал врагу.
Он хлеб им носил и табак, и йод,
Жизнью рискуя не раз.
Поправились хлопцы. Окрепли. И вот
Пришёл расставаться час.
Харчишек набрал в обедневшей избе
И, не теряя минут,
По еле заметной в ночи тропе
Направился в Волчий Кут.
Ярился мороз. Начиналась пурга.
Ветер свистел, колюч,
И месяц, ныряя, брал на рога
Рваные клочья туч.
Четверо ждали его давно,
С пятым – не встретиться мать:
Умер от ран и ему суждено
Здесь навсегда лежать.
Отдали честь бугорку земли,
Готовые в дальний поход,
Евсеич кивнул головой:
– Пошли. –
И первым шагнул вперёд.
Держался кустарника вдоль бугра,
Потом повернул в лесок,
Довёл до опушки:
– Прощаться пора.
Вон в той стороне восток.
Идите – ночами. Спите – в стогах.
Дорог опасайтесь днём.
Да бейте, ребятки, крепче врага.
Помните: мы вас ждём!
К нему потянулись четыре руки.
– Ну, с богом. Побольше вам сил!
– Вернемся с победой!
– В час добрый, сынки.
И вслед их крестом осенил.
Ушли они снежною целиной,
И мрак был и густ и сед.
Позёмка пропела и пенной волной
Смыла за ними след…
Глава 10. Возмездие.
Видать, не зря в народе говориться
О том, что слухом полнится земля:
От дома к дому долгожданной птицей
Летела весть, бодря и веселя,
Что немцев бьют в котле у Сталинграда,
В Воронеже настал возмездья час…
А как-то ранним утром канонада
И до села с востока донеслась.
Уж тут не слухи! Как же не поверить,
Что армия родимая близка,
Когда просёлком, лютые, как звери,
Уносят ноги вражии войска.
Сугробы и мороз для них не сладки
И русские дороги не легки -
Соломой опоясались вояки,
Надели бабьи тёплые платки.
Не тот фашист, каким был в сорок первом,
Совсем не тот… И, стоя у ворот,
Шептал Евсеич: «Не уйдете, стервы!
Возмездие – оно везде найдёт.
И чёрным дёгтем пусть вам отольётся
Чужая кровь! Пора уже близка…
Не зря вернуться обещали хлопцы,
Прощаясь вьюжной ночью у леска».
Илья ж негодовал: судьба жестока…
Не взяли немцы, бросили, ушли.
Холуй был нужен до поры, до срока,
Теперь, видать, не миновать петли.
Глядел затравленно из окон хаты,
Как плотно запертый в ловушке волк,
Когда в село свернул с большого трактаАртиллерийский дальнобойный полк.
Моторы выли, перегревшись, глухо,
И снег летел из-под тяжёлых шин.
Семнадцать пушек насчитал Илюха
И три десятка грузовых машин.
Им путь на запад был уже отрезан:
Сжимали клещи русские войска.
Любой ценой – оврагами да лесом -
Спешили немцы выйти из мешка.
И вновь холуй потребовался фрицам,
Илью к полковнику толкают в зад.
– Нам нужен, как по-русски говорится,
Свой человек – дорогу показайт.
Илья, конечно, тут же рад стараться,
И как при том не поиметь ввиду
Последний шанс: «А вдруг, да может статься,
Что от верёвки всё-таки уйду».
– Есть проводник хороший, герр полковник.
Вон он стоит, бездельник, у ворот.
– Кто есть такой?
– Из тутошних, охотник.
Уж этот где угодно проведёт.
– Охотник? Хорошо! Скорей ведите!
Евсеич вежливо был приглашён.
Полковник щёлкнул портсигаром:
– Битте.
– Нихт раухе, герр оберст. Данке шён.
Полковник поднял брови изумлённо:
– Ты знай язык?
– Яволь.
– Учился где?
– В четырнадцатом трошки обученный…
Не по своей охоте… По нужде…
– Я уважай есть руссише зольдата,
Ты должен тоже помогай зольдат:
Проводишь нас до станции Курбатофф
И быстро получай большой наград.
Евсеич вспомнил Настенькины муки,
Расстрел детей, соседки смертный крик -
Сами собою потянулись руки
До хруста сжать полковничий кадык.
Пусть тут же пристрелить могли бы -
Он принял бы последний этот бой,
Да выдержке охотничьей спасибо -
Умел Евсеич управлять собой.
Он стиснул зубы, побледнев немного,
Махнул рукою, глядя на врага:
– Прошу уволить. Я вам – не помога:
Больной я. Слабый. Силы нет в ногах.
– Да брешет он, собака! Дело ясно.-
Вступил Илья, молчавший до сих пор. –
Чего тут тратить время по напрасну?
Пускай ведёт, и кончен разговор!
Ухмылка тронула лицо фашиста,
Евсеича он хлопнул по спине:
– У нас есть доктор. Помогает быстро… -
И кобуру поправил на ремне.
К машине повели под автоматом,
В кабину влезть коленом помогли.
Илюха под брезент залез к солдатам -
Рад и тому! – Моторы завели.
Водителю полковник бросил:
– Трогай!
Ну а Евсеич думал на ходу:
«Я вам, проклятым, покажу дорогу -
До самой преисподней доведу…»
С проселка двинулись к опушке леса,
Перевалили за бугор, и тут
Открылась вдруг низина.
– Что за место?
Евсеич улыбнулся:
– Вольфен Кут…
Машины продвигались еле-еле:
Всё глубже под колёсами снега,
Моторы перетруженно ревели -
Евсеич знал, куда ведёт врага.
Он знал и то, что не минует смерти,
И вспомнились ему в минуту ту:
Весна… Разлив… Кукушка на рассвете…
Утиный крик… Черёмуха в цвету…
Бой перепела в просе летом жарким…
След русака по первому снежку…
Машина дернулась пошла вразвалку,
Потом скользнула, словно по катку.
Полковник начал проявлять тревогу,
Взглянул на карту, расстегнув планшет:
– Ты хорошо есть выбирай дорога?
– Да, слава богу, знаю с малых лет.
Евсеич был одним лишь озабочен:
До кочек дотянуть бы к родникам,
А там, известно будет лёд непрочен -
Вот и дорога на погибель вам!
«Вперёд… Вперёд… Ещё поддайте ходу… -
Не догадался б немец, – будь он псом!»
И хрустнул лёд! Машина села вводу
По ступицу передним колесом.
Полковник из кабины осторожно
Ступил ногой на ледяной наслуд.
Илья из-под брезента вылез тоже,
Взглянул окрест и ахнул: «Волчий Кут…»
И закричал и замахал руками:
– Болото! Стойте! Гиблые места!
Колонна завизжала тормозами
От головы до самого хвоста.
Евсеич – под прицелом автоматов,
Полковник – в гневе:
– Сволощь! Больтшевик!
– А ты и впрямь подумал: «Нах Курбатофф?»
А во, видал… – созорничал старик.
Удар в лицо чуть не лишил сознанья,
И полушубок стал от крови ал,
Земля качнулась, поплыла в тумане,
Но на ногах Евсеич устоял.
Избитый в кровь, один, седоволосый,
Не дрогнул он перед толпой зверья.
– Клади свой шуба быстро под колёса!
– Пусть сам ложится… – подсказал Илья.
– Евсеич взглядом пронизал Илюху:
– Ложись-ка первым, здесь чтоб и подох!
И мокрый свой сапог, что было духа,
Влепил ему с размаха между ног.
Илья мешком свалился омертвело,
Не охнув даже, в лужу на ледок,
Полковник выхватил свой парабеллум:
– Ферфлюхтен швайн! – и оттянул курок.
Само собой понятно – от могилы
Евсеич был в тот миг на волоске…
Но тут четыре краснозвездных ИЛа,
Как кара, с неба сорвались в пике.
Фашисты в панике кричали: «Воздух!»
Пытались развернуть грузовики,
Но скаты буксовали. Было поздно -
На бреющем неслись штурмовики.
Свинца и стали плотная завеса
От ИЛов опустилась до земли,
Дыша огнём, обрушились эРэСы,
Разрывы бомб округу потрясли.
Пылал бензин, корёжились орудья,
И вопль фашистов в грохоте не молк,
А лётчики, сходясь по-русски грудью,
В упор крушили дальнобойный полк.
Евсеича тугой волной сначала
К машине кинуло, ударило о дверь.
Кругом рвалось, свистело, скрежетало…
Смекнул: врагу не до него теперь.
И тут же в камыши метнулся рысью,
От кочки к кочке делая прыжок,
Струя свинца смахнула шапку лисью -
Смерть не задела ровно на вершок.
Свернул лощинкою в ольшаник под горою,
Перебежал через гнилую гать…
Евсеич верил: Волчий Кут укроет,
И Волчий Кут укрыл его опять!
Глава 11. Встреча.
А вскоре, словно вихрь из-за пригорка,
Вздымая пыль по снежной целине,
Влетели россыпью в село «тридцатьчетвёрки»
С десантом пехотинцев на броне.
Своим глазам Евсеич не поверил,
И слёзы радости смахнул с лица,
Когда нежданно распахнулись двери
И в дом вошли знакомых два бойца.
– Ну вот, отец, и встретились с тобою!
Прими поклон нижайший до земли!
– А почему не все? Ещё где двое?
– Не жди их… Под Воронежем легли…
– Оно бы помянуть по-христиански,
Да немцы всё повыгребли из хат.
– Возьми, отец, подарок наш солдатский,
Вот с бабкой вам консервы, концентрат…
А с улицы звучит уже команда,
Взревели снова танки у ворот.
– Ну что ж, отец, пора. Прощаться надо -
Дорога дальше на Берлин зовёт.
– Придётся ли, ребятки, повстречаться?
Да сохранит броня от смерти вас!
Крушите, бейте поскорей германца!
– Придём с победой!
– Верю. В добрый час!
Эпилог.
Отбушевали, отгремели грозы,
Горюн-травою поросла печаль,
Опять светлы, как вдовьи слёзы, росы,
И беспредельна, словно память, даль.
Встают над миром розовые зори,
И будит землю журавлиный крик…
И долго-долго без нужды, без горя
На берегу Ольшанки жил старик.
К нему, частенько, сумку раскрывая,
Заглядывал знакомый почтальон
– Пляши, Евсеич! Вновь письмо с Алтая -
Шлёт ветеран гвардейский свой поклон.
Прочтёт Евсеич не спеша письмишко,
И станет меньше на лице морщин:
«Гляди-ка ты, не забывает Мишка!
Да жаль в живых остался-то один…»
Смахнёт слезу скупую втихомолку
И, словно вспомнив что-то в этот миг,
Привычно кинет за спину двухстволку
И в Волчий Кут направится старик.
Он до восьмидесяти жил на свете,
Потом почуял свой последний час,
Простился с миром, обойдя соседей,
Пришёл и помер, словно на заказ.
Он спит теперь спокойно на погосте
Под старой ивой на краю села.
Иное поколение в колхозе,
Иная жизнь и новые дела.
Но в ястный день и в хмурое ненастье,
Как на Руси заведено навек,
Сюда с внучатами приходит Настья,
С Алтая был приезжий человек…
На Волчий Кут с горы глядел он долго,
Но что он думал – людям не вдомёк.
А мимо кладбища того с двустволкой
Опять шагал какой-то паренёк…