«На фотографии наша команда «All Stars» выглядит как схема количественного роста человечества со времен Мальтуса и до наших дней. Мы стоим на мостках над морем, взявшись за руки, - вся команда, от самого маленького до самого большого. Первый - Максим, второй - Бонди, третий - Юрек, четвертый - Славко, пятый - Илько, шестой - Леня, седьмой - Ленин отец, который почему-то затесался в нашу компанию, восьмой, и последний, - я (сто восемьдесят сантиметров роста, девяносто пять килограммов веса). Мы крепко держимся за руки, словно живая цепь поколений, и кажется, никакая сила не сможет разорвать и разъединить нас. Первым стоит маленький Максим, и я удивляюсь, почему на фотографии у него нет ангельских крыльев? Я сам видел эти белые с золотом крылья, они висят у него дома на стене; возможно, его отец, боясь, чтобы Максим не запутался в проводах, которых так много в городе, запрещает Максиму пользоваться этими крыльями. А может, есть еще какая-то неизвестная мне причина. Во всяком случае, у меня нет сомнений относительно ангельского происхождения Максима. Худенькое тело и тонкую шейку венчает большая высоколобая голова; волосы подстрижены под горшок. На лице сияют огромные серые глаза - сияют всегда доброжелательно ко всему, что окружает Максима».
Прошу прощения у читателей за самоцитату, но она просто необходима: это отрывок из моего рассказа «Маленькая футбольная команда», написанного в 1970 году. Рассказ был посвящен памяти молодого киевского поэта Леонида Киселева, умершего от острого лейкоза. Почти все герои этого рассказа - реальные люди, хотя и написан он в гротескно-фантастической манере. И маленькая футбольная команда была, и Юрек, и Бонди, Славко, Илько, и конечно же Максим.
Максим Драч. Сын большого поэта Украины Ивана Драча.
Я давно знаю и люблю Максима и смею уверить читателя, что нисколько не преувеличивал, когда описывал ангельскую его наружность и черты характера. Должен сказать, что таким Максим и остался, несмотря на мутации голоса и на то, что вымахал в худого и тонкого, как жердь, парня: остался очень добрым и очень светлым мальчиком, хотя какой же он сегодня мальчик?
В 1974 году Иван Драч издал книгу «Корень и крона», содержащую цикл стихов, посвященных строителям Чернобыльской атомной электростанции и города Припять. Основное звучание этих стихов было оптимистическим, и это естественно: ведь именно Иван Драч вошел - нет, не вошел, а ракетой ворвался в украинскую поэзию как вестник новых времен, новых могучих ритмов эпохи научно-технической революции. Есть у него стихи о генетике, кибернетике, о физиках-атомщиках; глубинные фольклорные, песенные начала украинской поэзии каким-то удивительным образом сочетаются в нем с обостренным восприятием того «странного мира», к которому стремительно примчалась цивилизация XX века.
В стихотворении «Полесская легенда» река Припять вела диалог с птицами и рыбами, бьющимися в тревоге от атомного соседства. Река объясняла, что Атому «замок из стали строят - и через десяток лет по всему свету возведут ему непоколебимые атомные троны». Уже в этом, достаточно романтическом восприятии строительства Чернобыльской АЭС, сквозь бодрую тональность стиха проскальзывала едва скрываемая тревога за судьбу полесской природы, поразившей поэта своей первозданной чистотой. Еще более тревожным, интуитивно провидческим оказалось другое стихотворение Драча из того же цикла: «Мария с Украины N62276: от Освенцима до Чернобыльской атомной», в котором поэт рассказывал о Марии Яремовне Сердюк, строительнице Припяти, человеке удивительной судьбы, простой украинской женщине, прошедшей через ад Освенцима и оставшейся не поколебленной в своей доброте и любви к людям.
«Маленькая женская судьба, ты фениксом над Освенцимом взлетела и вспыхнула, чтоб осветить над Припятью Атомоград» - так завершал эти стихи поэт. Какие неясные, тревожные гулы рождались в его душе в те дни, когда в краю речек, песков и сосен лишь намечались первые контуры атомной станции, нависшей над Киевским морем и Киевом? Мог ли думать Иван Драч, что сыну его, Максиму, придется выйти на борьбу с атомной бедой Чернобыля?
Максим Иванович Драч, студент шестого курса лечебного факультета Киевского медицинского института:
«Об аварии я впервые услыхал утром в воскресенье, двадцать седьмого апреля. Я работаю в реанимационном блоке кардиологического центра в больнице имени Октябрьской революции. Работаю фельдшером. «Старшим, куда пошлют». Пришел я утром в девять часов на дежурство. В половине десятого одна женщина (ее муж - майор внутренней службы) сказала: «Моего куда-то забрали, вроде какая-то атомная станция взорвалась, но я думаю, что это шутка». Но в двенадцать дня нам позвонили и сказали, что в связи с аварией на Чернобыльской АЭС мы вместе с отделением общей реанимации должны развернуть сорок коек на четвертом этаже. Наш блок на втором этаже. Пошел я на четвертый - готовить отделение. Больных перевели в другие отделения, поменяли постели, подготовили все медикаменты, кровезаменители и другое. Никто не знал, с чем нам придется иметь дело.
В шесть часов вечера нам сказали, что на пропускнике уже есть первые больные из Припяти. Пошли мы их принимать - наши дежурные врачи, из отделения радиоизотопной диагностики и общей реанимации. Увидели их. Это были в основном молодые парни - пожарные и работники АЭС. Сначала они пошли наверх со своими вещами, а потом прибежал перепуганный врач-дозиметрист и кричит: «Что вы делаете? Они же «светятся»!»
Спустили всех вниз, измерили и повели их мыть не на пропускник, а в отделение радиоизотопной диагностики, в котором вся вода собирается в контейнеры и вывозится. Это было мудро, потому что пропускник не загрязнили. Дали им наши операционные пижамы - и в таком виде повели наверх.
Первых было двадцать шесть человек. Я ходил наверх к ним.
Мы их не очень-то расспрашивали, было не до того. Все они жаловались на головные боли, слабость. Была такая головная боль, что стоит здоровый двухметровый парень, буквально бьется головой о стену холодную, говорит: «Так мне легче, так меньше болит голова».
Ну, мы сразу начали им делать гемадез, переливать глюкозу. Всех сразу положили на капельницы, организовали ото хорошо. Я бегал между блоком и отделением. Поскольку я работаю в больнице уже три года, всех знаю, где что взять - знаю, я ходил за системами, всякие технические дела, то да се. Был там мой однокурсник, Андрей Савран. Он тоже работает в реанимации, только в общей. Он в принципе в тот день не работал, просто зашел на кафедру забрать свои фотопринадлежности. Ну и остался работать. Раз надо - то надо. Врачей и персонала было там очень много.
Больные сказали нам, что горит, что взорвался реактор, что песок грузили, а что там конкретно - не было времени поговорить, да и состояние у них такое, что не до разговоров.
Дежурил я до утра. На следующий день пошел, как обычно, на лекции в мединститут. Первого мая я снова дежурил, но уже в кардиоблоке. Знал, что больных уже больше и что собираются для них освободить еще один этаж. Восьмой.
Второго мая по телевизору сообщили, что в район Чернобыля прибыли Е. К. Лигачев и Н. И. Рыжков, и я подумал, что без нас, студентов-медиков, не обойдется, раз уже на таком уровне дело идет. Чисто аналитически я высчитал, что намного легче собрать организованных студентов, чем врачей по больницам. А четвертого мая утром, во время первой лекции, пришел наш замдекана и сказал, чтобы собирались парни, что в одиннадцать часов мы уезжаем. Я пошел домой, взял куртку, свитер, штаны, кроссовки, рюкзак, шапку, чего-то поесть... Посадили нас в шикарный автобус, который возит интуристов. Туда хорошо ехали. А возвращались оттуда сорок человек в автобусе на восемнадцать мест. Ладно. Переживем.
Собрались мы в мединституте перед отъездом возле кафедры радиологии, там нас всех измерили. Объем работ поначалу не был известен. Говорили о работе в стационарах, госпиталях - вплоть до того, что землю грузить и траншеи копать.
Я взял с собой два операционных костюма и маски на всякий случай.
Сели в автобус, настроение веселое, шутили. Перед отъездом нам дали калий йод. Там один деятель на нас накричал: «Когда эти бездельники уже уедут?» - так ему на голову кто-то через окно вылил из мензурки этот калий йод, когда автобус отходил. Смеялись страшно.
Приехали в Бородянку, в районную больницу. Нас распределили по селам, по больницам. Подошел к нам один очень важный медицинский начальник из Москвы, слегка «под газом». Рассказал, чем будем заниматься, мол, что сегодня начинается эвакуация 30-километровой зоны. Кто-то из наших спрашивает: «А как насчет сухого закона?» Он говорит: «Ребята! Сухого закона в прилегающих районах нет. Пейте, сколько выпьете. Лишь бы могли работать. Только помните, что вы студенты-медики, и не падайте лицом в грязь, потому что она радиоактивна».
Нас повезли по селам. Из села в село перевозили, оставляли для усиления медперсонала. Я попал в Клавдиево. Разместились в больнице, в палате. Мы вдвоем с приятелем, Мыколою Михалевичем из Дрогобыча. Положили вещи, это уже было ночью, и поехали на дорогу. Стали там, чтобы контролировать машины, которые ехали из Чернобыльского района. У нас был один дозиметр стационарный, на кабеле, от машины работал, и два ДП-5 на батарейках было. Ночью часов до двух мы простояли, потом главный врач нас забрал и до шести утра я поспал. А в шесть часов он говорит: «Хлопцы, кто-то один, пойдем со мной». Я привык на работе так резко вставать, говорю: «Я поеду». Поехали куда-то далеко, на дорогу. Помню - поле, а в поле стоят дезинфекционные камеры, пожарная машина, стоит стол, на столе стаканы и хлеб. И «скорые помощи» - из Полтавы и Житомира.
Там мы проводили дозиметрический контроль - проверяли фон в автобусах, машинах, на одежде людей.
Работал я там с семи утра пятого мая до десяти часов утра шестого мая. Полные сутки с довеском.
Было прохладно, и я на куртку накинул медицинский халат. Но это не только для того, чтобы видели, что я медик, а чтобы не наехали. Потому что белый халат на дороге хорошо видно - затормозят или объедут.
Сначала движения особого не было. Летали над нами большие военные вертолеты, в камуфляже, они очень быстро летают. Летали над головами низко, уши закладывало. Движение на дороге как-то пульсировало. Большая волна пошла с десяти часов утра до часу дня. Шли киевские автобусы, в основном «Икарусы», в колонне по семнадцать - двадцать машин, были автобусы обуховские, новоукраинские - знакомые все места, потому я запомнил.
В автобусах сидели люди. В основном из села Залесье. Это в двенадцати километрах от Чернобыля, колхоз «Перемога». Тогда еще не все выехали, потому что часть людей осталась в селе - грузить скот...»
Помню, как в те дни сплошной вереницей навстречу тем, кто ехал в район аварии, шли грузовики, груженные коровами. Животные безучастно стояли в кузовах, уныло глядя на цветущие деревья, побеленные к празднику хаты и заборы, на ярко-зеленую траву и весенний разлив речушек. Возникли очень сложные проблемы с дезактивацией крупного рогатого скота, так как шерсть «набрала» достаточно радиоактивной пыли. Те же коровы, что успели попастись на лугах и полакомиться свежей травкой, еще и внутрь приняли радиоактивный йод и цезий. Таких животных убивали на мясокомбинатах, а их мясо собирали в специально выделенные для этого хранилища-холодильники, где оно должно было постепенно освободиться от радиоактивности, определяемой йодом-131 - изотопом, с коротким периодом полураспада.
М. Драч:
«В наших бригадах были еще девчата-лаборантки, они сразу брали у людей кровь на лейкоциты. Много было вещей в автобусах, и мы измеряли дозиметрами эти вещи.
Сначала образовались пробки, потом мы приспособились так, чтобы в три ряда пропускать автобусы, чтоб не было столпотворения. Один измеряет сам автобус, а двое - людей. Люди выходили из автобуса, вставали в очередь и по одному подходили ко мне. До какого-то уровня мы еще пропускали. Тех, у кого уровень был выше, - посылали на помывку, чтобы вещи от пыли отряхнуть. Был случай, когда у одного деда сапоги «считали» очень много. «Та я мыв чеботы, хлопци», - говорит он. «Идить, диду, и ще потрусыты трэба» Пошел, помыл сапоги - и у него уже был меньший уровень. Его посылали три или четыре раза мыть.
Почти не было людей в возрасте от двадцати до пятидесяти лет. Почему? Нам говорили, что они или удрали - бывало, что и детей, и родителей своих оставляли, - или остались там работать. Поэтому шли в основном старые, сгорбленные деды и бабы и маленькие дети. Еще детям щитовидную железу измеряли. Мы имели указание, что если щитовидка в два раза больше фона «считает», то этого ребенка надо госпитализировать. Я таких не видел.
Пройдя контроль, люди снова садились в автобус. Считалось, что он вымыт. Их действительно мыли. Правда, я встречал автобусы с высоким уровнем. Ребята наши выловили «КамАЗ» - страшно, что он имел на себе. Он из Припяти был. Тот «КамАЗ» отогнали сразу в поле, метров за шестьсот, и бросили.
И вот так весь день шли колонны. Под вечер начали везти имущество людей. Отдельно везли громоздкие вещи. На тракторах «Ковровец» с прицепами. Мы поймали десяток очень «грязных» - с запыленными вещами - прицепов. Их отправили на мойку.
Ночью мы поставили на столе фонарь и в халатах сидели. Шли отдельные автобусы с людьми, догоняли свои колонны. Запомнил: идет трактор «Беларусь», а в кабине рядом с трактористом дед старый, отец его, наверно.
Дед везет курицу и собаку. И говорит еще: «Собаку мою помиряйтэ». Я говорю:
«Диду, вытряхнуть собаку добре, колы прыйдете».
Был еще один милиционер, парень молодой, на «газике». Говорит:
«Кумэ, помиряй мэни радиацию». Я говорю: «Кумэ, ты вылазь». А он: «Кумэ, нэ можу вылизты. Я так наиздывся, так ту радиацию навывозывся, що не можу выйти з кабины. Давай я тоби ноги выставлю...» Свесил он мне ноги, я померил - много! - и говорю: «Кумэ, трэба чеботы трусыты «.
Потом, когда закончилась эвакуация, мы проводили медосмотры, сопоставляли данные анализов крови с другими данными. Брали на обследование - в больницу - тех, кто плохо себя чувствовал. Я перевозил этих людей.
Шестого мая привезли нам защитную одежду: черные комбинезоны, тапочки, сапоги, респираторы. Сказали, что корреспонденты едут.
А восьмого мая пас отправили в Киев. Пришла смена нам - приехали ребята со стоматологического факультета.
Ну, я десятого мая пошел на занятия, как обычно, и вернулся на работу в Октябрьскую больницу. В мае было много своих больных, инфарктных, - видимо, стресс сказался, мы в блоке много работали.
Числа одиннадцатого-двенадцатого мая я заметил, что очень много сплю - и не высыпаюсь. Я обычно сплю пять-шесть часов - и высыпаюсь полностью. А тут сплю по восемь-двенадцать, по четырнадцать - и не высыпаюсь. И какой-то разваренный, ленивый стал. Сделали анализ крови мне и положили на восьмой этаж в нашем же отделении».
В палате на восьмом этаже кардиологического корпуса лежали на обследовании студенты Киевского медицинского института, работавшие на ликвидации последствий аварии: Максим Драч, Дима Пятак, Костя Лисовой, Костя Дахно и Володя Бульда. С профессором Леонидом Петровичем Киндзельским мы приезжали в отделение - профессор консультировал студентов, смотрел их истории болезни, изучал результаты анализов крови. Впоследствии Максиму Драчу довелось познакомиться с доктором Гейлом, посетившим в начале июня Киев.
Сейчас Максим Драч и его друзья здоровы, им ничто не угрожает. Впереди - выпускные экзамены. Но свой первый, самый важный экзамен на гражданскую зрелость они уже с честью сдали, и я горжусь своим героем. Они - «не потеряли свое лицо.
В рассказе «Маленькая футбольная команда» я предсказывал
маленькому Максиму Драчу такое будущее: «Думаю, из него вырастет
странствующий философ, Сковорода XX века»
Я ошибся.
Из Максима, не сомневаюсь, выйдет прекрасный врач, отзывчивый и чуткий, который, как и Сковорода, будет нести добро людям, но добро, подкрепленное новейшими техническими достижениями медицины XX века. И будет Максим умудрен уже в самом начале своей медицинской деятельности уникальным опытом, приобретенным в дни большой народной беды, когда увидел он, как все непросто и противоречиво, как высокое и низкое соседствует в потоке тревожных событий.
...После консилиума мы вышли с Максимом на просторную террасу-балкон кардиологического корпуса, стоящего на горе. Отсюда открывался эпический вид на Киев - вечный город, застывший на приднепровских весенних холмах.
Стояли, смотрели, думали.
Что же происходило в те дни в Киеве?
Вид на Киев
Жаркий май 1986 года наложил свои новые приметы на Киев: и без того чистый город был в те дни вымыт, вылизан до непостижимой степени. Непрерывно, целыми днями ходили по городу машины-поливалки, шевеля водяными усами, смывая с горячего асфальта пыль, хранящую в себе радионуклиды. Всюду при входе в дома, учреждения, магазины и даже церкви лежали мокрые тряпки, и бесконечное вытирание обуви стало непременным признаком хорошего тона. По-прежнему многолюдными оставались улицы города, но если присмотреться внимательнее - можно было заметить, что в Киеве резко уменьшилось число детей: в первые дни мая город бросился вывозить своих детей всеми способами - организованными и неорганизованными, в поездах, самолетах, автобусах и «Жигулях». На запад, юг и восток двинулись огромные колонны легковых автомобилей с пожитками на крышах. Ехали родители, вывозя детишек, дедушек и бабушек, ехали к родственникам и знакомым, а многие - куда глаза глядят, лишь бы подальше от радиации.
В сообщениях печати тех дней подчеркивалось, что Киев и Киевская область живут нормальной жизнью. Да, люди не дрогнули перед бедой, люди боролись с аварией и ее последствиями - и внешний облик города мало в чем изменился, и внутренняя, самая жизнестойкая сущность его сохранилась, ибо в нем нормально работали предприятия, транспорт, магазины, институты, учреждения, функционировала (правда, с небольшими перебоями) связь, выходили газеты.
...Казалось в те дни, что никогда так много не встречалось в городе красивых девушек, что не было столь чарующей весны в его истории. Никогда не забуду, как, возвратившись из Чернобыля, я попал в вечерние сумерки, спускавшиеся на Киев. Все было такое привычное: над станцией метро «Левобережная» темнел силуэт недостроенного гостиничного небоскреба. Напротив, на стоянке, поблескивали крышами легковые автомобили - словно стая разноцветных рыб прибилась на ночевку к этим песчаным землям. Поезд метро стремительно приблизился к мосту, чтобы нырнуть в толщу киевских гор и прогрохотать к Крещатику. Днепр под метро-мостом распирало от половодья, его уходящие во мглу просторы были по-гоголевски огромны и патетичны. На набережной целовались влюбленные парочки, усталые люди возвращались в свои дома - и все эти простые, обычно не трогающие нас картины жизни многомиллионного города вдруг потрясли меня до глубины души, словно пришло озарение, понимание какого-то очень важного сдвига, происшедшего в сознании за последние дни. Этот мирный вечер показался мне пронзительно прекрасным, будто я навсегда прощался с весной, с городом и с самой жизнью.
В тревожном свете аварии, что стряслась совсем недалеко - всего в двух с половиною часах ходу на автомобиле, - в дни, когда было обострено до предела чувство опасности. Потом это прошло.
Днепр, горы, дома и люди - все обыденное казалось мне тогда необычным, словно сошедшим с экрана научно-фантастического фильма. Особенно часто в те дни вспоминался фильм Стенли Крамера «На последнем берегу» - о том, как после третьей, и последней, в истории человечества атомной войны Австралия обреченно ожидает прихода радиоактивного облака. Самым странным и неправдоподобным в фильме казалось то, что в критической ситуации люди живут как и прежде, не изменяя своим привычкам, сохраняя внешнее спокойствие, существуя словно бы по инерции. Оказалось, что это - правда. Привычки у киевлян остались прежние.
Однако патриархальный, древний город с его золотыми куполами соборов, хранящих память веков, за каких-то полмесяца всего преобразился непостижимо, прочно соединившись с обликом новой атомной эпохи. Из звонкой метафоры, всуе повторяемой до аварии, это словосочетание («атомная эпоха») превратилось в суровую действительность: слова «дозиметрический контроль», «радиация», «дезактивация», все эти «миллирентгены», «бэры», «рады», «греи» и «зиверты» прочно вошли в лексикон киевлян, а фигура человека в комбинезоне, с респиратором на лице и счетчиком Гейгера в руках замелькала всюду, стала привычной, равно как и скопища автомобилей перед въездами в Киев: на всех КП был введен дозиметрический контроль машин.
На киевских рынках с прилавков исчезло молоко и молочные продукты, запрещены были к продаже салат, щавель, шпинат. Другие дары украинской земли - редиска и клубника, молодая картошка и лук - подвергались дозиметрическому контролю. «Та ий-богу, нэмае той радиации», - божились крестьянки на Бессарабке, продавая клубнику по баснословно дешевым ценам. Но мало кто ее брал.
И, как это всегда бывает, непонятную жизнь взрослых стали копировать дети. И вот на Русановке мне уже довелось увидеть, как дети с палочкой в руках бегают по кустам, словно дозиметром измеряя фон. Играют в радиацию. А одна девочка, закутавшись в простыню, ходила по подъезду дома и, сделав «страшные» глаза, говорила загробным голосом: «У-у, я радиация, прячьтесь все от меня. Я злая и страшная...»
«В Киеве - деловая, рабочая обстановка», - утверждали газеты, радио и телевидение, и это была правда. Древний Киев сохранил свое лицо, свое достоинство и перед самим собой, и перед нашей страной, перед всем миром - это неоднократно подчеркивали с удивлением и уважением гости столицы Украины. Это так.
Но существовал в те дни и другой Киев, упрятанный от посторонних взглядов, не привлекший внимания газет и телевидения, и не упомянуть о нем значило бы утаить часть правды, исказить сложный образ событий. Был город возбужденных толп перед билетными кассами железной дороги и Аэрофлота. Были дни, когда трудно было попасть на вокзал даже тем, у кого уже имелись билеты, - приходилось вмешиваться милиции. В четырехместных купе выезжали по восемь-десять человек; за билет в Москву стоимостью пятнадцать рублей спекулянты требовали до ста рублей. Чуть ли не до слез меня тогда растрогал, хотя я и не очень сентиментален, кандидат медицинских наук, старший научный сотрудник Киевского института проблем онкологии Евгений Львович Иерусалимский, человек, с которым мы познакомились всего за три дня до всей этой истории. Он пришел ко мне и предложил билет на Москву для дочери. И пусть билет не понадобился, - в те дни такое предложение было знаком самой верной дружбы... В те дни, как и во время войны, мгновенно изменился ряд привычных представлений. Особую значительность и ценность вновь приобрели такие вечные понятия, как верность, порядочность, долг. Во многих киевских квартирах раздавались в мае телефонные звонки из разных городов Советского Союза. Звонили друзья, родственники, знакомые - приглашали в гости. Но были и такие, что не звонили, хотя, казалось, по всем дочернобыльским законам дружбы обязаны были бы это сделать.
Я долго - целый месяц - ждал звонка из Москвы от одного человека, которого считал истинным другом, который подолгу, бывало, гостил у меня. Не дождался. Но зато совершенно неожиданно позвонил из Баку армянский писатель Геворг Михайлович Агаджанян, живущий в столице Азербайджана, с которым один только раз в жизни я случайно встречался в Киеве, - он предложил прислать к нему дочь на лето...
Много странных и неожиданных вещей пришлось познать в те дни. Как вы думаете, за чем выстроились очереди в начале мая в универмаге? За финскими костюмами, западногерманскими туфлями «Саламандер» или югославскими дубленками? Нет. За чемоданами и сумками.
Киевские квартиры в те дни буквально вспухали от разговоров и слухов, от споров и пересудов, от домыслов и реальных фактов. Принимались и отменялись немедленно решения, выдвигались фантастические проекты, пересказывались анекдоты и правдивые истории. По городу ходили упорные разговоры о черных «Волгах», подъезжающих к привокзальной площади, о длинных очередях за авиабилетами в кассах, расположенных в некоторых наиболее приметных зданиях столицы...
Да, паники в Киеве не было. Но существовала огромная тревога за здоровье и детей, и взрослых - и к этому беспокойству тоже стоило прислушаться.
Всем памятны фотографии разрушенного реактора, облетевшие нашу прессу. Разломы стен и перекрытий, завалы, обломки у основания реактора. Даже люди, ничего не понимающие в атомной энергетике, были потрясены противоестественным видом реактора. Специалистам же было ясно, что произошло нечто беспрецедентное по своим масштабам.
Из доклада Советского Союза, представленного во Всемирную Метеорологическую Организацию:
«В результате аварии значительное количество радионуклидов, накопившихся в реакторе за время его работы, вышло за пределы станции.
В момент аварии образовалось облако, сформировавшее затем радиоактивный след на местности в западном и северном направлениях в соответствии с метеорологическими условиями переноса воздушных масс. В дальнейшем из зоны аварии в течение длительного времени продолжала истекать струя газообразных, летучих и аэрозольных продуктов. Наиболее мощная струя наблюдалась в течение первых 2-3 суток после аварии в северном направлении, где уровни радиации 27 апреля достигали 1000 миллирентген/час, а 28 апреля - 500 миллирентген/час на удалении 5-10 км от места аварии (на высоте 200 м)... Порции загрязненных воздушных масс (облака и порции струи радиоактивных продуктов) распространялись в соответствии с направлением ветров на большие расстояния по территории СССР.
Метеорологические условия распространения воздушных масс в районе АЭС с 26 по 29 апреля 1986 г. практически определили основную зону сформировавшихся ближних радиоактивных выпадений в северо-западном и северо-восточном направлениях от АЭС... В дальнейшем значительный выход радиоактивных продуктов из зоны АЭС и их перенос продолжались преимущественно в южном направлении вплоть до 7-8 мая 1986 г., обусловив радиоактивные выпадения в южном направлении.
...Полученные данные показывают, что характер загрязнения атмосферы и местности первоначально имеет скачкообразный характер. В течение короткого времени значения концентраций превысили те, что наблюдались за предыдущий день, на 2-3 порядка величин (то есть в 100-1000 раз. - Ю. Щ.)... Время наступления максимума различно для различных пунктов: Киев - 30 апреля - 2 мая (начало 29 апреля), Гомель - 28-29 апреля» (Ю. А. Израэль, В. Н. Петров, С. И. Авдюшин, Н. К. Гасилина, Ф. Я. Ровинский, В. А. Ветров, С. М. Вакуловский. «Радиоактивное загрязнение природных сред в зоне аварии на Чернобыльской атомной электростанции». - В журнале «Метеорология и гидрология» 1987, N2, с. 5-18).
К этому стоит добавить, что по данным советских экспертов, представленным в МАГАТЭ, выбросы во время аварии характеризовались неравномерностью в интенсивности и длительностью. В течение первых суток было выброшено только 25% общей суммы радиации, остальное количество - в течение первых девяти суток после аварии. Итак - 26 апреля - четверть всей радиации, с 27 апреля по 2 мая интенсивность выбросов снизилась в 6 раз, и с 3 мая интенсивность выбросов неожиданно вновь возросла и достигла примерно 70% размеров первоначального выброса. На 10-е сутки - резкий спад активности до 1% первоначального уровня. Общая радиоактивность выбросов, не считая полной утечки благородных газов (ксенона и криптона), по мнению экспертов, составила от 1Е18 до 2Е18 беккерелей (3Е7 - 5Е7 кюри). Иными словами, до 500 миллионов кюри (для сравнения укажу, что годовой «нормальный» выброс АЭС составляет не более 300 кюри. - Ю. Щ.) (из «Заключительного отчета о заседании группы экспертов МАГАТЭ», Серия 75, МАГАТЭ, Вена).
Итак, ничто уже не зависело от воли человека. Главным действующим лицом этой радиологической драмы стал ветер, его капризы и прихоти.
Тридцатого апреля ветер принес радиоактивное облако в многомиллионный Киев. Отчетливо помню тот день - я пришел в Министерство здравоохранения УССР, чтобы предложить свою помощь: к тому времени польские радиостанции ежечасно информировали население о сложившемся положении, приводили конкретные данные об уровнях радиации и рассказывали, что следует предпринять людям, как защитить детей, и я по наивности посчитал, что и медики Украины должны - обязаны! - выступить с подобными заявлениями; и хотя я не был специалистом в области радиологической медицины, но подумал, что может пригодиться мой писательский опыт при составлении обращения к населению.
Среди врачей нарастали беспокойство и напряженность, в министерских коридорах и кабинетах вполголоса произносились уровни радиации (данные поступали из разных районов Киева), и конечно же речь шла о принятии экстренных предупредительных мер. Не один я, естественно, думал об этом. Мое предложение поддержал тогдашний врач республиканской санитарно-эпидемиологической станции Г. К. Сергеев. Вместе с ним вошли мы в кабинет министра здравоохранения. Его хозяина - А. Е. Романенко - в те дни не было в Киеве: он с делегацией находился в США. Министерское кресло занимал его заместитель - А. М. Касьяненко. Едва услышав наше предложение, он в свойственной «большим начальникам» жестко-волевой манере резко заявил, что нас сюда не вызывал. И мы перестали для него существовать. Потоптавшись, мы вышли. Из окон кабинета было видно, как на детской площадке весело бегают малыши.
Несолоно хлебавши я пошел по городу. В аптеке на Печерске уже выстроилась очередь вежливых пенсионеров, закупавших йодные препараты - видно, слушали радио Швеции, или еще кто им сообщил о необходимых мерах профилактики. На улице Свердлова, прямо на улице, продавали кроссовки, и толпа штурмовала ларек. Обладатели кроссовок со счастливыми лицами выбирались из очереди, прижимая к груди картонные коробки... Все шло как обычно - и я вдруг подумал, что живу в каком-то абсурдном мире, который и не снился Кафке, Беккету или Ионеско. Ведь если бы я встал посреди киевской улицы и стал кричать об опасности, люди в лучшем случае посмотрели бы на меня как на сумасшедшего. В худшем - как на опасного политического провокатора... Во дворе своего дома я сказал об опасности соседу, гулявшему с маленьким сыном. Он поверил...
Многие, очень многие обвиняют сейчас медиков - почему не предупредили, почему не выступили раньше? Я не хочу выгораживать своих коллег - на их совести немало грехов, о которых речь впереди, - но справедливости ради я хочу подчеркнуть, что не медики командуют каналами массовой информации. И самые важные решения принимают тоже не медики. А решения были необходимы. Уже в конце апреля стоило крепко задуматься над целесообразностью проведения праздничных первомайских демонстраций в Киеве и примыкавших к Зоне районах - особенно с участием в них детей. Уверен, что любовь советских людей к Первомаю, их патриотические чувства ничуть бы не ослабели в результате отмены демонстрации. Мне рассказывали, как была отменена в Белоруссии одна из первых послевоенных первомайских демонстраций... из-за дождя. И что произошло? Точно так же в 1986 году народ бы правильно понял необходимость аварийных ограничений и временного отсутствия детей на улицах. Оценил бы с благодарностью. Потому что не выдерживают сопоставления фотографии разрушенного реактора и улыбающихся детей с цветами в праздничных колоннах. А разве нельзя было в праздничные дни попросить людей, заполнивших парки, пляжи и пригородные леса, выехавших на дачи, воздержаться временно от этих радостей весны? Люди поняли бы это.
Могут возразить: по уверениям специалистов уровни радиации в Киеве не превышали предельно допустимые нормы, из-за чего, мол, огород городить? Но есть еще и предельно допустимые нормы тревоги и беспокойства, превысившие в те дни все мыслимые уровни.
Нельзя, неправильно было бы в те дни игнорировать страх, порожденный радиацией, и бороться с ним либо при помощи молчания, либо путем бодро-оптимистических заявлений. Ведь в течение десятков лет газеты, радио, телевидение, научно-популярные журналы сами порождали, воспитывали этот страх, расписывая ужасы атомной войны, все ее соматические (телесные) и генетические последствия. И хотя масштабы чернобыльской аварии и ядерного взрыва просто несопоставимы, тем не менее страх перед радиацией оказался весьма силен. И уменьшить его, смягчить психологические последствия аварии можно было бы скорейшим объявлением простых профилактических мер. Как гласит народная пословица - «береженого бог бережет».
Я писал в те дни и сейчас могу повторить с еще большей резкостью и определенностью: один из самых суровых уроков первого, да и последнего тоже, месяца «чернобыльской эры» был преподан нашим средствам массовой информации. Стремительное развитие событий резко сократило время, необходимое на раскачку, на различного рода согласования и увязки. Запомнились несколько тяжелейших дней в нашей жизни - от двадцать шестого апреля до шестого мая, - когда налицо был дефицит отечественной информации; зато разгулялись на волнах эфира чужеземные радиостанции, буквально терзавшие души тех, кто бросился к приемникам. Не будем услаждать себя враньем - таких было много, ибо природа не терпит пустоты, в том числе и информационной. При этом был нанесен не только идеологический, но и медицинский ущерб. Сейчас уже трудно подсчитать, сколько людей пребывало в те дни в условиях сильнейшего стресса, в неведении и страхе за жизнь своих детей и близких, за свое здоровье.
Только шестого мая по республиканскому телевидению к населению обратился министр здравоохранения УССР А. Е. Романенко. Он, в частности, сказал:
«Метеорологические условия, складывавшиеся первоначально, вообще исключали распространение радиоактивных веществ в сторону города... Однако в последнее время изменились направление и сила ветра, что привело к некоторому повышению уровня радиоактивного фона в городе и области. Такой уровень радиации не опасен для здоровья и не является препятствием для обычной трудовой деятельности. Тем не менее Минздрав республики считает целесообразным довести до сведения жителей Киева и области рекомендации, соблюдение которых позволит существенно снизить степень возможного воздействия радиоактивных веществ на организм. Необходимо ограничить по возможности время пребывания на открытой местности детей и беременных женщин. Прежде всего необходимо принять во внимание, что радиоактивные вещества преимущественно распространяются в виде аэрозолей, поэтому в помещениях целесообразно закрыть окна, форточки, исключить сквозняки...»
Нетрудно понять, какое грозное впечатление произвели эти в общем-то простейшие и долгожданные рекомендации как на «катастрофистов» - распространителей всевозможных панических кривотолков, так и на бодряков-«оптимистов», твердивших до этого только одно: «все хорошо, прекрасная маркиза». В городе в майскую жару можно было встретить странные фигуры, закутанные с ног до головы в старые одеяния, в фуражках, шляпах или косынках, закрывающих чуть ли не пол-лица, в перчатках и чулках... Это были «катастрофисты», мобилизовавшие все средства индивидуальной защиты. Я их не осуждаю, но после Зоны с ее проблемами все киевские страхи казались просто смешными.
После первых дней молчания, когда информация была чрезмерно скупа, появились наконец многочисленные статьи в газетах, телевидение начало транслировать выступления специалистов. Но... В одной из первых передач Украинского телевидения, которую с нетерпением ожидали миллионы телезрителей, встретились ведущий, профессор-гигиенист, и два почтенных специалиста в области ядерной физики и радиационной медицины. Вместо того чтобы дать специалистам сказать слово - а им было что сказать, - ведущий передачи беспрерывно перебивал своих собеседников, поправлял их, рассказывая за них вещи, известные им значительно лучше. Вольно или невольно, у миллионов телезрителей могло создат<