Какого рода ожидания составляют «видимый, но не замечаемый» фон взаимопонимания, и как они связаны с опознанием людьми стабильного хода межличностных обменов? Некоторую информацию об этом можно получить, если сначала попытаться узнать, как человек будет воспринимать обычную и знакомую сцену и что он в ней увидит, если мы попросим его просто взглянуть на нее как на что-то, чем она «очевидно» и «на самом деле» для него не является.
Студентам было дано задание провести от пятнадцати минут до часа у себя дома, рассматривая происходящее, исходя из допущения, что они квартиранты, снимающие жилье. Им было сказано не предпринимать никаких действий, основанных на этом допущении. О своем опыте сообщили тридцать три студента.
В своих письменных отчетах студенты «бихевиоризировали» домашние сцены. Вот выдержка из одного отчета, иллюстрирующая, что я имею в виду.
«Невысокий плотный мужчина вошел в дом, поцеловал меня в щеку и спросил: „Как дела в университете?“ Я вежливо ответила. Он прошел на кухню, поцеловал более молодую из двух женщин и сказал: „Приветствую“ второй. Женщина помладше спросила меня: „Что ты хочешь на ужин, солнышко?” Я ответила: „Ничего“. Она пожала плечами и больше ничего не сказала. Женщина постарше прошла по кухне, шаркая ногами и что-то бормоча. Мужчина вымыл руки, сел за стол и взял газету. Он читал, пока две женщины не закончили накрывать на стол. Все трое сели к столу. Они обменялись шаблонными замечаниями по поводу прошедшего дня. Женщина постарше произнесла какую-то фразу на иностранном языке, которая рассмешила остальных».
Люди, взаимоотношения и действия описывались без учета их истории, места данной сцены в последовательности разворачивающихся жизненных обстоятельств или того, что данные сцены представляют собой текстуры событий, релевантных для самих участников. Ссылки на мотивы, пристойность поведения, субъективность в целом, а также социально стандартизированный характер событий опускались. Описания можно было сравнить с описаниями человека, подсматривающего в замочную скважину, который отбрасывает многое из того, что ему известно сообща с испытуемыми о наблюдаемых сценах, как если бы автор отчета наблюдал эти сцены в состоянии легкой амнезии по отношению к своему обыденному знанию социальных структур.
Студентов удивило, насколько личными были взаимоотношения между членами семьи. Дело одного считалось делом всех. Критикуемый не имел возможности сохранить свое достоинство, и окружающие не допускали, чтобы он обиделся. Одна студентка сообщила, что была поражена, насколько свободно ей позволено вести себя дома. Демонстрация поведения и чувств осуществлялась без явной заботы об управлении впечатлениями. Застольные манеры отличались грубостью, а члены семьи обходились друг с другом без особой учтивости. Одной из первых «потерь»при восприятии сцены был обмен новостями между членами семьи, который превращался в пустую болтовню.
Студенты сообщали, что им было трудно придерживаться такого способа восприятия. Знакомые объекты — в первую очередь, люди, но также мебель и обстановка в комнатах — сопротивлялись попыткам студентов вообразить себя посторонними. Многие начали с беспокойством осознавать, каким образом совершаются привычные движения: как обращаются со столовыми приборами или как открывают дверь или приветствуют другого члена семьи. Многие сообщали, что им было сложно сохранить подобную установку, потому что из-за нее становились удручающе заметными ссоры, разногласия и враждебность. Часто описание обнаруженных неприятностей сопровождалось заверением студента, что его описание семейных проблем не отражает «истинной» картины, что на самом деле его семья вполне счастлива. Несколько студентов сообщили о немного гнетущем ощущении от «разыгрывания роли». Некоторые студенты попытались определить «реальных себя» с точки зрения действий, подчиняющихся правилам поведения, но сдались, признав, что у них не получилось. Им казалось более убедительным, что они «являются по-настоящему собой» в «обычных» обстоятельствах. Тем не менее, один студент был впечатлен тем, насколько точно и успешно он мог предвидеть реакции окружающих на его действия. Это чувство не вызвало у него беспокойства.
Многие отчеты содержали вариации на тему: «Я был рад, когда по прошествии часа мог снова стать самим собой».
Студенты были убеждены, что увиденное глазами квартиранта — это не их подлинное домашнее окружение. Установка квартиранта вела к внешним проявлениям, которые они отбрасывали как любопытные несоответствия, водящие в заблуждение и имеющие малое практическое значение. Как изменились их привычные способы восприятия своего домашнего окружения? В чем их взгляд отличался от обычного?
В их отчетах можно выявить несколько точек расхождения между «обычным» и «требуемым» способами восприятия. 1) Глядя на свой дом глазами квартирантов, они заменяли совместно признаваемую текстуру событий правилом интерпретации, которое требовало, чтобы эта совместная текстура временно не учитывалась. 2) Эта совместно признаваемая текстура помещалась под юрисдикцию новой установки, определявшей сущностные структуры данной текстуры. 3) Для этого во взаимодействиях с другими людьми применялась установка, суть и цель которой знал только ее носитель, которая не разглашалась, которая могла быть принята или отклонена носителем во время принятия решения и которая была предметом сознательного выбора. 4) Эта установка поддерживалась в качестве интенции путем персонального и сознательного следования единственному эксплицитному правилу, 5) согласно которому цель интенции, как и в игре, была идентична восприятию вещей в соответствии с этим единственным правилом. 6) И что самое важное, такое восприятие не было связано с необходимостью приспособления своих интересов в рамках данной установки к действиям окружающих. Эти моменты показались студентам странными.
Когда студенты использовали эти фоновые ожидания не только в качестве способов восприятия семейных сцен, но и в качестве оснований для действия в них, члены семьи, участвовавшие в этих сценах, реагировали возмущением и гневом.
В еще одном эксперименте студентов попросили провести у себя дома от пятнадцати минут до часа, воображая себя квартирантами и действуя, исходя из этого допущения. Им было сказано вести себя осмотрительно и почтительно. Они должны были избегать перехода на личности, использовать формальную речь, говорить, только когда к ним обратятся.
В девяти из сорока девяти случаев студенты либо отказались выполнять задание (пять случаев), либо попытка была «неудачной» (четыре случая). Четверо из отказавшихся студентов сказали, что побоялись выполнять задание; пятая сказала, что предпочла не волновать свою мать, у которой проблемы с сердцем. В двух из «неудачных» случаев семья с самого начала восприняла все как шутку и отказалась изменить свое отношение, несмотря на продолжающиеся действия студента. В третьей семье решили, что за этим что-то кроется, но что именно — их не касается. В четвертой семье отец и мать отметили, что их дочь «чересчур мила» и, безусловно, хочет чего-то, о чем она вскоре сообщит.
В остальных четырех пятых случаев члены семьи были озадачены. Они усиленно пытались сделать странное поведение понятным и вернуть ситуацию к нормальному виду. Отчеты были полны описаний удивления, замешательства, шока, беспокойства, раздражения и гнева, а также обвинений со стороны различных членов семьи в том, что студент ведет себя низко, не считаясь с другими, эгоистично, подло или неуважительно. Члены семьи требовали объяснений: «В чем дело?»,«Что на тебя нашло?»,«Тебя что, выгнали?»,«Ты не заболел?»,«Чего это ты нос задираешь?»,«Почему ты злишься?»,«Ты спятил или просто дурак?». Один студент ужасно разозлил свою мать, спросив в присутствии ее друзей, не будет ли она возражать, если он возьмет что-нибудь перекусить в холодильнике. «Не буду ли я возражать, если ты возьмешь что-нибудь перекусить? Да ты тут уже который год перекусываешь, не спрашивая у меня разрешения. Что на тебя нашло?» Одна мать, разъяренная тем, что дочь говорила с ней, только когда к ней обращались, начала гневно обвинять дочь в неуважении и упрямстве, и даже сестра студентки не смогла ее успокоить. Отец отчитал дочь за то, что она мало заботится о благополучии окружающих и ведет себя, как избалованный ребенок.
В ряде случаев члены семьи сначалавосприняли действия студента в качествеобычного приглашения к совместному веселью, но вскоре это отношение сменилось раздражением и сильным гневом на студента за то, что он не знает, когда нужно остановиться. Члены семей передразнивали «вежливость» студентов — «Конечно, мистер Херцберг!» — или обвиняли студента в том, что он ведет себя так, будто умнее других, и в целом саркастически высмеивали эту «вежливость».
Объяснения искались в связанных с прошлым, понятных мотивах студента: он «слишком много занимается» в университете; он «заболел»; он «опять повздорил» с невестой. Когда объяснения, предлагавшиеся членами семьи, не получали подтверждения, оскорбленный член семьи переставал разговаривать, авиновника пыталисьизолировать, подвергнуть наказанию и осудить. «Не лезь к нему, у него опять это его настроение»; «Не обращай внимания, но пусть только попросит у меня чего-нибудь»; «Ладно, раз ты воротишь от меня нос, я тоже буду тебя игнорировать, и еще похлеще»; «Почему ты всегда нарушаешь нашу семейную гармонию?» Во многих отчетах сообщалось о различных вариантах следующего выяснения отношений. Отец последовал за сыном в его комнату. «Мать права. Ты скверно выглядишь и несешь чепуху. Тебе бы лучше подыскать другую работу, на которой не надо будет сидеть допоздна». На это студент ответил, что он ценит участие, но он чувствует себя хорошо и лишь хочет немного побыть наедине. От этого отец пришел в ярость: «Я больше не желаю этого от тебя слышать, и если не можешь обращаться с матерью по-человечески, лучше убирайся отсюда!».
Не было ни одного случая, чтобы объяснение студента не смогло исправить ситуацию. Тем не менее, члены семьи по большей части не нашли в этом ничего забавного и лишь немногие из них посчитали этот опыт поучительным, каким он должен был быть со слов студента. Выслушав объяснение, сестра холодно ответила от лица всех четырех членов семьи: «Пожалуйста, не надо больше экспериментов. Мы тебе не крысы». Иногда объяснение принималось, но только усиливало обиду. В ряде случаев студенты сообщали, что объяснение оставило их самих, их семью или и тех, и других в сомнениях по поводу того, чтó студент говорил «по роли», а чтó — «по правде».
Студенты говорили, что задание было для них трудным, но в отличие от тех, кто просто наблюдал, они отмечали, чтосложность заключалась в том, что к ним не относились как к людям, пытающимся играть роль, а также в том, что, сталкиваясь с ситуациями, они не знали, как отреагировал бы на них квартирант.
Были получены и некоторые совершенно неожиданные результаты. 1) Хотя многие студенты сообщали о длительныхмысленных репетициях, мало кто упоминал о предварительных страхах или колебаниях. 2) В то же время, хотя события часто принимали непредвиденный и неприятный оборот, только в одном случае студент сообщил о серьезных сожалениях. 3) Очень немногие студенты сообщали о нескрываемом облегчении, испытанном по прошествии часа. Гораздо чаще сообщалось о частичном облегчении. Студенты нередкосообщали, что в ответ на гнев окружающихсами начинали сердиться и легко соскальзывали обратно к субъективно знакомым чувствам и поступкам.
В отличие от сообщенийпассивно наблюдавших «квартирантов»,лишь очень немногие из данных отчетов«бихевиоризировали» сцену.