Повести о смерти, надежде и святости 1 глава

 

Смертные боги

 

Первый контакт прошел мирно, почти обыденно: ино­планетяне внезапно приземлились около правительствен­ных зданий всех стран, и после кратких переговоров на местных языках с ними были заключены соглашения, да­вавшие чужакам право строить здания в специально огово­ренных местах, — ничего из ряда вон выходящего. Пришель­цы, со своей стороны, поделились с землянами кое-какими достижениями науки и техники, что улучшило жизнь поч­ти каждого человека, однако до всех этих новшеств чело­вечество через десять-двадцать лет неизбежно додумалось бы само. Что же касается самого большого дара пришель­цев — космических путешествий, — людям он принес лишь разочарование. Корабли инопланетян не умели передви­гаться быстрее света; больше того, у чужаков имелись убеди­тельные доказательства, что путешествовать быстрее света просто невозможно. Жили пришельцы невероятно долго, обладали бесконечным терпением и неторопливо, словно улитки, ползали среди звезд. Такое положение дел их впол­не устраивало, но человеческие экипажи умерли бы еще в самом начале самого короткого межзвездного перелета.

Прошло совсем немного времени, и все привыкли к присутствию инопланетян на Земле. Как и оговаривалось в соглашениях, никаких новых даров от них не ждали; они просто пользовались своим правом строить здания и время от времени их посещать.

Возведенные пришельцами дома сильно отличались друг от друга, но было у них и кое-что общее: все они очень походили на храмы... Храмы той религии, какую исповедовали местные жители. Мечети. Кафедральные соборы. Синагоги. Святилища. Словом, храмы.

Ни одну религиозную концессию туда не приглашали, но любого, кто случайно заходил в здание, хозяева встре­чали очень приветливо и тут же начинали с гостем душев­ную беседу о том, что интересовало его больше всего. С фер­мерами беседовали о сельском хозяйстве, с инженерами — о технике, с домохозяйками — о детях, с фантазерами — о фантазиях, с путешественниками — о путешествиях, с астрономами — о звездах. Гость неизменно уходил очень довольным, преисполненным сознания собственной важ­ности, размышляя о том, что некие существа проделали путь в триллионы километров и вытерпели невероятную скуку подобного путешествия (пятисотлетнего, утверждали пришельцы) только ради того, чтобы увидеться с ним.

Постепенно жизнь на Земле вошла в обычную колею. Ученые продолжали совершать открытия, инженеры про­должали применять их на практике, развитие цивилизации шло своим чередом. Однако теперь люди твердо знали, что за углом их не поджидает великая научная революция и что даже звезды ничего принципиально нового и порази­тельного не принесут. Осознание этого заставило беспо­койное человечество угомониться и просто наслаждаться жизнью. Что оказалось вовсе не так трудно, как считали некоторые.

 

Виллард Крейн был стар, но умел радоваться жизни — и радовался ей с тех пор, как вернулся домой с войны во Вьетнаме без ноги и узнал, что любимая девушка все рав­но его ждет. Теперь его жена уже умерла, но его не тяго­тило одиночество.

Всю свою совместную жизнь супруги прожили в Солт-Лейк-Сити. Когда они туда переехали, то был захудалый, пришедший в упадок старый городок, но теперь он пре­вратился в роскошный памятник архитектуры прошлого столетия, который поддерживали в отличном состоянии. Виллард пребывал в идеальном равновесии между богатством и бедностью: у него было достаточно денег, чтобы хватало на жизнь, но недостаточно, чтобы появилось искушение пускать пыль в глаза.

Каждый день он совершал короткую прогулку от сво­его дома до кладбища. Именно там, посреди кладбища, инопланетяне воздвигли одно из своих строений, в архи­тектурном отношении напоминавшее старый мормонский храм. В эпоху религиозных конфликтов такое здание могло бы показаться чудовищным, однако сейчас — возможно, благодаря созданной инопланетянами атмосфере искрен­ности — оно выглядело почти прекрасным.

Виллард обычно сидел среди могильных плит, погля­дывая на людей, которые время от времени заходили в святилище чужаков и выходили оттуда.

«Быть счастливым чертовски скучно», — подумалось ему в один прекрасный день. И чтобы внести немного разно­образия в свою унылую жизнь, он решил с кем-нибудь поругаться. К несчастью, все его знакомые были слиш­ком милыми людьми, и тогда у него появилась мысль сцепиться с пришельцами.

Когда человек стар, ему все сойдет с рук.

Виллард подковылял к храму инопланетян и вошел внутрь.

Внутри храм напоминал скорее музей: стены украша­ли фрески, картины, карты, на возвышениях стояли ста­туи. Пришельцев нигде не было видно — что ж, не беда. Уже то, что Виллард решился затеять хорошую ссору, вно­сило в его жизнь известное разнообразие, к тому же его душу согревала гордость за прекрасные произведения зем­ного искусства, которые чужаки отобрали, чтобы укра­сить свой храм.

Вскоре появился один из инопланетян.

— Доброе утро, мистер Крейн, — поздоровался он.

— Откуда ты знаешь мое имя, черт побери?

— Вы каждое утро сидите на надгробной плите и смот­рите на людей, которые к нам приходят. Нас это очень тронуло, и мы постарались побольше о вас узнать.

Транслятор инопланетянина был прекрасно запрограм­мирован — из него доносился теплый, дружеский, про­никновенный голос. А Виллард прожил много лет и повидал всякого, поэтому не особенно взволновался, когда пришелец, похожий на большой ком водорослей, засколь­зил по полу и шлепнулся на скамью рядом с ним.

— Мы мечтали о вашем визите.

— Что ж, вот я и пришел.

— А зачем?

Теперь, когда Вилларду задали прямой вопрос, причи­на, по которой он сюда явился, показалась ему глупой, и все же он решил довести игру до конца. Почему бы и нет, в конце концов?

— Чтобы с вами как следует разобраться.

— Господи! — в притворном ужасе воскликнул прише­лец.

— У меня есть кое-какие вопросы, на которые я до сих пор не получил удовлетворительного ответа.

— Уверяю, мы готовы ответить на любой вопрос.

— Хорошо.

Итак, о чем же спросить чужеземца?

— Простите, я туго соображаю. Клетки мозга, знаете ли, начинают умирать в первую очередь.

— Это нам известно.

— Хорошо. Итак, зачем вы построили этот храм? С ка­кой стати вы вообще возводите церкви?

— Но, мистер Крейн, мы уже тысячу раз отвечали на такие вопросы. Нам нравятся церкви. Среди всех архитек­турных сооружений человечества они выделяются особым изяществом и красотой.

— Не верю! — заявил Виллард. — Вы увиливаете от от­вета. Ладно, поставим вопрос по-другому. Зачем вы тра­тите время на то, чтобы сидеть здесь и толковать с выжив­шими из ума стариками вроде меня? У вас что, не нашлось занятия поинтереснее?

— Человеческие существа необычайно приятные собе­седники. Мы очень рады, что после многолетних поисков такой замечательный способ времяпрепровождения попал к нам... э-э-э... в руки.

Чужак зашевелил псевдоподиями. Это выглядело так забавно, что Виллард рассмеялся.

— Вы чертовски увертливые ублюдки, а? — сказал он, и пришелец засмеялся. — Ладно, задам еще один вопрос, только давайте без уверток, не то я решу, что вы что-то скрываете. Вы во многом похожи на нас, верно? Вы до­стигли приблизительно того же уровня технологического развития, что и мы, только в отличие от нас способны совершать межзвездные путешествия, потому что живете сотни лет. А в остальном вы очень на нас похожи. Но...

— Всегда сыщется какое-нибудь «но», — вздохнул чу­жак.

— Но неужели вы черт те сколько лет тащились сюда только ради того, чтобы возвести по всей Земле церкви и точить в них лясы с любым, кто туда заглянет? Я не вижу в этом смысла. Ни малейшего!

Инопланетянин медленно скользнул по скамье ближе к Вилларду.

— Вы умеете хранить секреты?

— Моя старушка так и умерла в уверенности, что она была единственной женщиной, с которой я спал. Да, кое-какие секреты я умею хранить.

— Тогда сейчас вам представится возможность это до­казать. Мы явились сюда, мистер Крейн, чтобы покло­няться.

— Поклоняться кому?

— В том числе вам.

Виллард рассмеялся — и смеялся долго и громко. Од­нако пришелец выглядел таким серьезным и искренним, какими умели выглядеть только инопланетяне.

— То есть вы хотите сказать, что поклоняетесь людям?

— О да! На моей родной планете любой, осмеливаю­щийся мечтать, мечтает о том, чтобы попасть на Землю, встретиться хотя бы с парой людей и жить воспоминани­ями об этих встречах всю оставшуюся жизнь.

Внезапно Вилларду стало совсем не до смеха. Он оки­нул взглядом окружающие его образцы человеческого ис­кусства — их было предостаточно. И эти церкви...

— Похоже, вы говорите серьезно.

— Серьезно, мистер Крейн. Мы скитались по галак­тике несколько миллионов лет, открывали новые расы, встречались с уже известными. Эволюция похожа на на­езженную колею: углеродные формы жизни развиваются примерно одинаково, хотя мы и кажемся вам ужасно чуж­дыми...

— В этом нет ничего страшного, мистер. Да, вы слег­ка уродливы, но в этом нет ничего страшного...

— Мы прибыли сюда не с одной планеты, как полага­ют ваши ученые. В действительности мы населяем тыся­чи планет, на каждой из которых развитие шло обособлен­но — и все же неизменно приходило к той форме, какую вы видите сейчас перед собой. По всей галактике распро­странена именно такая форма жизни. Мы — естествен­ный конечный продукт эволюции.

— Значит, мы из ряда вон выходящие.

— Можно и так сказать. В далеком прошлом, мистер Крейн, эволюция вашей планеты свернула с проторенно­го пути и создала нечто принципиально новое.

— Вы имеете в виду секс?

— У нас тоже есть секс, мистер Крейн. Разве раса мо­жет совершенствоваться без него? Нет. То, что появилось только на вашей планете, — смерть.

Вилларду было нелегко слышать это слово. Что ни го­вори, он очень любил свою жену, а еще больше любил себя самого. Смерть уже маячила перед ним — голово­кружения, одышка и постоянная усталость, которая не проходила даже после сна.

— Смерть?

— Мы не умираем, мистер Крейн. Мы воспроизво­димся, отделяя часть своего тела с идентичными ДНК — вам известно о ДНК?

— Я закончил колледж.

— У нас, как и у всех других форм жизни во вселен­ной, носителем интеллекта является ДНК, а не мозг. Мозг — побочный продукт смерти, у нас его нет. Личность, со всеми ее воспоминаниями, живет в своих детях, которые в буквальном смысле плоть от плоти ее, понимаете? Я ни­когда не умру.

— Ну, я рад за вас, — сказал Виллард, чувствуя себя обманутым и удивляясь, как он сам не догадался, в чем тут дело.

— И вот мы прибыли сюда и обнаружили цивилизацию существ, чья жизнь имеет конец. Вы рождаетесь не имеющими воспоминаний, несформировавшимися личнос­тями и спустя невероятно короткое время умираете.

— Но почему вы нам поклоняетесь? Эдак можно по­клоняться и насекомым, умирающим спустя несколько минут после появления на свет.

Чужеземец засмеялся, и Вилларда рассердил его смех.

— Так вот зачем вы сюда явились — чтобы посмеяться над нами?

— Но кому же еще нам поклоняться, мистер Крейн? Мы допускали возможность существования неких невиди­мых богов, но не имели склонности их выдумывать. Мы не умираем, с какой стати нам грезить о бессмертии? А здесь мы обнаружили тех, кто достоин поклонения, и впервые в нас проснулось желание отдать дань уважения этим выс­шим существам.

Сердце Вилларда билось так часто, что могло в любой момент остановиться. А вот у чужака не было сердца, не было ничего, чему мог бы прийти конец.

— Высшим, черт возьми!

— Мы, — продолжал чужеземец, — помним все, от на­чала зарождения интеллекта на наших планетах вплоть до нынешних дней. С самого «рождения», если это слово можно к нам применить, мы не нуждаемся в учителях. Нам не нужно учиться писать — мы просто обмениваемся РНК. Мы никогда не учились создавать прекрасные творе­ния, способные нас пережить, потому что нас ничто пе­режить не может. Все созданное нами разрушается, мис­тер Крейн, а мы все живем. Но здесь мы обнаружили тех, кто знает чистую радость созидания, творит прекрас­ное, пишет книги, придумывает персонажей, чтобы до­ставить удовольствие тем, кто знает, что автор лжет; мы нашли расу, которая изобретает бессмертных богов, что­бы поклоняться им, и с великой помпой празднует смерть себе подобных. В основе величия человеческого рода ле­жит смерть, мистер Крейн.

— Черта с два, — сказал Виллард. — Я на пороге смер­ти, и в этом нет никакого величия.

— На самом деле вы так не думаете, мистер Крейн, — ответил пришелец. — Ни вы лично, и никто из ваших со­племенников. Вся ваша жизнь построена на смерти и прославляет ее. Да, вы стремитесь отсрочить конец, насколь­ко возможно, и все равно его прославляете. В древней литературе смерть героя — кульминационный момент. В самых великих ваших мифах говорится о смерти.

— Эти поэмы писали не старики с дряблыми телами и сердцами, а люди, которые ощущали биение своих сер­дец только в момент волнения.

— Ерунда. Все, что вы делаете, несет в себе привкус смерти. Ваши поэмы имеют начало и конец, любое ваше сооружение не вечно. Прелесть ваших картин именно в том и состоит, что они прославляют мимолетность красо­ты. Ваши скульпторы пытаются остановить время. Ваша музыка тоже имеет начало и конец. Все, что вы делаете, бренно. Все на этой планете рождается и умирает. И все же вы боретесь со своей смертностью и побеждаете ее, накапливая знания и передавая их друг другу с помощью недолговечных книг, использующих ограниченный запас слов. Все, что вы делаете, имеет определенные рамки и пределы.

— В таком случае все мы — безумцы. И все равно непо­нятно, чему вы поклоняетесь. Вам стоило бы высмеивать нас.

— Нет, мы вас не высмеиваем, мы вам завидуем.

— Так умрите. Наверняка эта протоплазма, или что там у вас, уязвима.

— Вы не понимаете. Если человек умирает — после того, как создаст что-то, — созданное им переживает его. Но если я умру, все будет кончено. Мои знания умрут вместе со мной. Ужасающая ответственность. Мы не мо­жем позволить себе такого. Я — это картины, книги и пес­ни миллиона поколений. Смерть для нас означает гибель цивилизации. Вы же, уходя из жизни, обретаете величие.

— И потому вы здесь.

— Если вообще существуют боги, если во вселенной есть могущество, то вы — эти боги, и вы имеете это могу­щество.

— Нет у нас никакого могущества.

— Мистер Крейн, вы прекрасны.

Старик покачал головой, с трудом встал, вышел из хра­ма и медленно побрел вдоль могил.

— Ты сказал ему правду, — произнес чужак, обращаясь к будущим поколениям себя самого, которым предстояло запомнить эти слова, — но ничего хорошего из этого не вышло.

 

Прошло семь месяцев, весна сменилась осенью с ледя­ными ветрами, деревья потеряли последние листья, вмес­те с листьями исчезли краски лета. Виллард Крейн прико­вылял на кладбище, опираясь на металлические костыли, дающие ему четыре точки опоры вместо двух, которыми он обходился более девяноста лет. С неба лениво падали снежинки, временами ветер подхватывал их и кружил в безумном стихийном танце.

Виллард упрямо дотащился до храма и вошел.

Внутри его ждал пришелец.

— Я Виллард Крейн, — сказал старик.

— А я пришелец. Вы разговаривали со мной — или, если угодно, с моим отцом — несколько месяцев назад.

— Понятно.

— Мы знали, что вы вернетесь.

— Знали? Я поклялся, что ноги моей больше здесь не будет.

— И все равно мы вас ждали. Вы пользуетесь у нас огромной популярностью, мистер Крейн. На Земле есть миллиарды богов, достойных поклонения, но вы самый благородный из них.

— Я?

— Только вам пришло в голову преподнести нам ве­личайший из даров. Только вы пожелали показать нам, как будете умирать.

Старик удивленно замигал, из уголка его глаза выкати­лась слеза.

— Так вы решили, что я для этого сюда пришел?

— А для чего же еще?

— Для того чтобы проклясть ваши души, вот для чего. Ублюдки, собравшиеся, чтобы глумиться надо мной в по­следние часы моей жизни!

— И все-таки вы пришли.

— Я хотел показать вам, насколько отвратительна смерть.

— Пожалуйста. Покажите.

И, словно желая угодить пришельцам, сердце Вилларда остановилось, и старик рухнул на пол храма.

Чужаки сползались со всех сторон, подбирались по­ближе, глядя, как он с хрипом ловит ртом воздух.

— Я не умру! — прошептал Виллард, героически сра­жаясь за каждый вдох.

Его тело содрогнулось в последний раз, он затих.

Пришельцы застыли на несколько часов, пока тело землянина медленно сковывал могильный холод. А потом один из инопланетян произнес слова, которым они научи­лись от своих земных богов (и слова эти следовало повто­рить, чтобы непременно запомнить):

— Как прекрасно, о, Христос, Бог мой!

Сердца чужаков разъедала печаль, потому что этот вели­чайший из даров был для них недостижим.

 

Око за око

 

Просто рассказывай, Мик. Все подряд. Мы слушаем.

Ну, для начала... Я знаю, что делал ужасные веши. Если у тебя в душе хоть что-то есть, ты не убиваешь людей вот так запросто. Даже если можешь сделать это, не дотра­гиваясь до человека. Даже если никто никогда не догада­ется, что это убийство. Все равно надо стараться себя сдер­живать.

Кто тебя этому научил?

Никто. В смысле, об этом просто не было в книжках, что нам читали в баптистской воскресной школе — они там все время долдонили, что, мол, нельзя лгать, нельзя работать по субботам, нельзя пить спиртное. Но ни слова про убийства. Я так понимаю, Господь и сам порой счи­тал, что это дело полезное — как в тот раз, когда Самсон махнул ослиной челюстью, и готово: тысяча парней лежат замертво, но тут, мол, полный порядок, потому что они — филистимляне. Или как он лисам хвосты поджигал? Сам­сон, конечно, псих, однако свое место в Библии зарабо­тал.

Иисус в Библии, похоже, чуть не единственный, кто учил не убивать, хотя про него там тоже много написано. Да и то я помню, там было, как Господь поразил насмерть этого парня с женой, потому что они зажались и не дали ничего для христианской церкви. А уж как об этом пропо­ведники по телевидению распинаются, боже! Короче, нет, я вовсе не из-за религии решил, что нельзя убивать лю­дей.

Знаете, что я думаю? Наверно, все началось с Вондела Коуна. В баптистском приюте в Идене, в Северной Ка­ролине, мы все время играли в баскетбол. Поле там было паршивое, в кочках, но мы считали, что так даже инте­реснее — никогда не знаешь, куда отскочит мяч. Как эти парни из НБА играют — на гладком ровном полу — так-то любой сосунок сможет...

А в баскетбол мы играли целыми днями, потому что в приюте больше нечего делать. По телевизору — одни пропо­ведники. Там — только кабельное: Фолвелл из Линчбер­га, Джим и Тэмми из Шарлотта, модный этот тип Джим­ми Сваггарт, Эрнест Эйнгли — вечно как побитый, Билли Грэм — ну прямо как заместитель самого Господа Бога. Короче, кроме них наш телевизор ни черта не показывал, и ничего удивительного, что мы круглый год жили на бас­кетбольной площадке.

А этот Вондел Коун... Роста он был не очень большого, и не бог весть как часто попадал в корзину. Дриблинг вообще у всех получался кое-как. Но зато у него были лок­ти. Другие парни, если и заденут кого, так всегда случай­но. А Вондел делал это специально, да еще так, чтобы всю физиономию расквасить. Понятное дело, мы быстро приучились отваливать в сторону, когда он прет, и ему до­ставались все броски и все передачи.

Но мы в долгу не оставались — просто перестали за­считывать его очки. Кто-нибудь называет счет, а его брос­ков как будто не было. Он орет, спорит, а мы все стоим вокруг, киваем, соглашаемся, чтобы он кому-нибудь не съездил, а после очередного мяча объявляют счет, и опять без его бросков. Он просто из себя выходил — глаза выпу­чит, орет как ненормальный, а его броски все равно никто не засчитывает.

Вондел умер от лейкемии в возрасте четырнадцати лет. Дело в том, что он мне никогда не нравился.

Но кое-чему я от него все же научился. Я понял, как это мерзко — добиваться своего, когда тебя не волнует, сколько вреда при этом ты принесешь другим. И когда я наконец осознал, что более вредоносного существа, чем я сам, может, и на всем свете нет, мне сразу стало ясно, как это ужасно. Я имею в виду, что даже в Ветхом Завете Моисей говорил: наказание, мол, должно отвечать пре­ступлению. Око за око, зуб за зуб. Квиты, как говаривал старик Пелег до того, как я убил его затяжным раком. Я и сбежал-то из приюта, когда Пелега забрали в больницу. Потому что я не Вондел, и меня действительно мучило, когда я делал людям зло.

Но это ничего не объясняет... Я не знаю, о чем вы хотите услышать.

Просто рассказывай, Мик. Говори, о чем хочешь.

Ладно, я в общем-то и не собирался рассказывать вам про всю свою жизнь. В смысле, по-настоящему я начал понимать, в чем дело, пожалуй что, когда сел на тот авто­бус в Роаноке, так что отсюда можно, видимо, и начать. Помню, я еще очень долго старался не разозлиться, когда у леди впереди меня не оказалось мелочи на проезд. Я даже не завелся, когда водитель развонялся и велел ей выхо­дить. Оно просто не стоило того, чтобы за это убивать. Я всегда так себе говорю, когда начинаю злиться — мол, не за что тут убивать.

— И это помогает успокоиться. Короче, я протянул ми­мо нее руку и сунул в щель долларовую бумажку.

— Это за нас обоих, — говорю. А он в ответ:

— У меня тут не разменная касса. Сдачи нет!

Надо было просто сказать: ладно, мол, оставь себе, но он так по-скотски себя вел, что мне захотелось поставить его на место. Я просунул в щель еще пять центов и ска­зал:

— Тридцать пять за меня, тридцать пять за нее и еще тридцать пять за следующего, у кого не окажется мелочи.

Может, я его и спровоцировал. Жаль, конечно, но я ведь тоже живой человек. Он совсем завелся.

— Ты у меня поостришь еще, сопляк. Возьму вот и вы­швырну тебя из автобуса.

Строго говоря, он не имел на то права. Я — белый, пострижен был коротко, так что, если бы я пожаловался, его босс, возможно, устроил бы ему веселую жизнь. Мож­но было сказать ему это, и он бы, наверно, заткнулся. Только я бы тогда слишком завелся, а никто не заслужи­вает смерти, только потому что он свинья. Короче, я опустил взгляд к полу и извинился — не «Извините, сэр» или что-нибудь этакое, вызывающее, а тихо так, даже иск­ренне.

Если бы он на этом и замял дело, все кончилось бы хорошо, понимаете? Да, я, конечно, здорово разозлил­ся, но я уже приучил себя сдерживаться — вроде как заты­кать злость и потом потихоньку ее стравливать, чтобы нико­му не причинить вреда. Но едва я повернулся к сиденью, он так рванул автобус вперед, что я едва не полетел на пол и удержался на ногах, только потому, что схватился за поручень на сиденье и чуть не раздавил сидевшую сза­ди женщину.

Несколько человек что-то крикнули, вроде как возму­тились, и потом-то я понял, что кричали водителю, а не мне, потому что они все были за меня. Но в тот момент мне вдруг показалось, что кричат мне, да еще я испугал­ся, оттого что чуть не упал, и уже здорово разозлился... Короче, я не сдержался. Ощущение возникает такое, буд­то у меня в крови искры, перетекающие по всему телу, и я метнул этот импульс прямо в водителя автобуса. Он был у меня за спиной, поэтому я не видел его самого, но по­чувствовал, как искры попали в него, перекорежив что-то внутри, а затем все прошло и это ощущение исчезло. Я больше не злился, но знал, что он уже конченый чело­век.

Даже знал почему. Печень. К тому времени я стал настоящим экспертом по раковым опухолям. Ведь почти все, кого я знал, умирали от рака на моих глазах. И кро­ме того, я прочел все, что было на эту тему в иденской библиотеке. Можно жить без почек, можно вырезать у человека легкое, можно вырезать даже толстую кишку, и человек будет ходить с мешком в штанах, но никто не может выжить без печени, а пересаживать ее тоже еще не умеют. Одним словом, ему конец. От силы два года оста­лось. Всего два года — и только потому, что из-за плохого настроения он решил дернуть автобус, чтобы сбить с ног мальчишку-остряка.

Я себя чувствовал полным дерьмом. Прошло уже по­чти восемь месяцев с тех пор, как я в последний раз кому-то навредил — это еще до Рождества случилось. Весь год я держал себя в руках — дольше, чем когда бы то ни было, и мне начало казаться, что я справился с собой... Я про­брался мимо той леди, на которую меня швырнуло, и сел у окна, глядя наружу, но ничего не замечая. У меня только одна мысль крутилась в голове: мне жаль, что так вышло, мне жаль... Ведь у него, наверно, есть жена и дети, а из-за меня они очень скоро станут вдовой и сиротами. Даже со своего места я чувствовал, что происходит у водителя внутри: маленький искристый участок у него в животе, за­ставляющий опухоль разрастаться и мешающий естествен­ному огню организма выжечь его насовсем. Мне с неверо­ятной силой хотелось вернуть все назад, но я не мог. И как много раз раньше, мне подумалось, что, не будь я таким трусом, я бы давно покончил с собой. Не понятно толь­ко, почему я сам не умер от своего рака — ведь я себя нена­видел больше, чем кого бы то ни было в жизни. Женщина, сидевшая рядом, заговорила:

— Такие люди могут кого угодно из себя вывести, верно?

Я не хотел ни с кем разговаривать, поэтому просто буркнул что-то и отвернулся.

— Я очень признательна вам за помощь.

Только тут я понял, что это та самая леди, у которой не оказалось мелочи.

— Не за что.

— Право же, не стоило... — Она тронула меня за джинсы. Я повернулся и взглянул на нее: старше меня, лет двадцать пять, может быть, и очень даже ничего. Одета вполне прилично, так что, понятно, не бедная, и мелочи на до­рогу у нее не оказалось совсем не поэтому. Она так и не убрала руку с моей коленки, и мне стало немного не по себе, потому что зло, которое я способен сделать, гораз­до сильнее, когда есть прямой контакт — обычно я стара­юсь никого не трогать и нервничаю, когда дотрагиваются до меня. Быстрее всего, помню, я убил человека, когда один тип принялся лапать меня в туалете на остановке по шоссе 1-85. Буквально изорвал его всего внутри, и когда я выходил, он уже харкал кровью. Меня до сих пор, быва­ет, мучают кошмары: он меня щупает, а сам уже задыха­ется.

Короче, от всего от этого я немного нервничал тогда, в автобусе, хотя никакого вреда в ее прикосновении не было. Вернее, только наполовину от этого: рука ее касалась моей коленки совсем легко, и краем глаза я видел, как вздымается ее грудь, когда она дышит, а мне, в конце кон­цов, семнадцать лет и во всем остальном я совершенно нормальный человек. Так что мне, наверно, не совсем хотелось, чтобы она убирала руку.

Но это лишь до тех пор, пока она не улыбнулась и не сказала:

— Мик, я хочу помочь тебе.

Я даже не сразу сообразил, что она назвала меня по имени. В Роаноке я мало кого знал и уж ее-то точно не помнил. Мне еще подумалось, что она, может быть, одна из заказчиц мистера Кайзера, но кто из них знает меня по имени?.. Конечно, она могла видеть, как я работаю на складе, расспросить обо мне мистера Кайзера или еще что, поэтому я поинтересовался:

— Вы что, бываете у мистера Кайзера?

А она отвечает:

— Мик Уингер, тебе досталось такое имя, потому что оно было написано на записке, приколотой к одеялу, когда тебя нашли у дверей станции по очистке канализационных стоков в Идене. А эту фамилию ты взял, сбежав из бапти­стского приюта, и выбрал именно эту, возможно, потому что первым фильмом, который ты посмотрел, оказался «Офицер и джентльмен». Тогда тебе было пятнадцать, а сейчас исполнилось семнадцать, и за всю свою жизнь ты убил больше людей, чем сам Аль Капоне.

Я здорово занервничал, когда она сказала про имя и фамилию и про то, как я их заполучил, потому что узнать все это она могла, только если следили за мной несколько лет. Но когда она сказала, что знает про людей, которых я убил, тут уж не до злости было, не до вины и не до всяких фантазий. Я дернул шнур, чтобы шофер остано­вил автобус, буквально перелез через нее к выходу и спу­стя три секунды уже несся по улице бегом. Я этого всю жизнь боялся — что кто-нибудь про меня узнает. Но тут было еще страшнее — она как будто знала про меня уже давно. У меня возникло такое чувство, словно кто-то много лет подглядывал за мной через окошко в туалете, а я только сейчас это понял.

Бежал я довольно долго, а в Роаноке это не очень-то легко, потому что там сплошные холмы. Впрочем, боль­ше получалось вниз, к центру города, где, я подумал, мож­но будет нырнуть в какое-нибудь здание и выскочить через черный ход. Я не знал, продолжает ли она следить, но, раз ей или кому-то еще удавалось следить за мной так дол­го и так незаметно, то откуда мне было знать, есть за мной хвост или нет?

И на бегу я пытался придумать, куда мне теперь девать­ся. Из города, понятно, надо сматываться. Вернуться на склад я не мог, даже попрощаться, и от этого мне стало немного грустно: мистер Кайзер подумает, что я убежал просто так, без причины, как будто мне нет дела до лю­дей, которые, может быть, на меня рассчитывают. Мо­жет, он будет беспокоиться, поскольку я даже не забрал свою одежду из той комнаты, куда он пустил меня спать.

Я себя как-то странно чувствовал, представляя, что по­думает обо мне мистер Кайзер, но Роанок — это совсем не приют, не Идеи и не Северная Каролина. Оставляя те места позади, я ни о чем, в общем-то, не жалел. А вот мис­тер Кайзер... С ним всегда все было честь по чести, от­личный старикан — никогда не строил из себя большого босса, никогда не старался показать, что я хуже его, даже вроде как заступался за меня, дав остальным понять, чтобы меня никто не дергал и не заводил. Он взял меня на ра­боту года полтора назад, хотя я соврал, что мне уже шест­надцать, и он наверняка это понял, За все это время я ни разу не разозлился на работе, по крайней мере настолько, чтобы, не сумев остановиться вовремя, причинить кому-нибудь зло. Вкалывать приходилось дай бог: я здорово накачался, нарастил мускулатуру — даже не думал никог­да, что у меня такая будет, — и вырос дюймов на пять, должно быть: как ни куплю штаны, они спустя какое-то время опять коротки. Короче, я потел, и после работы, слу­чалось, все мышцы болели, но свои деньги отрабатывал и вкалывал наравне с другими. Мистер Кайзер ни разу не заставил меня почувствовать, что я там из милости, как это делали люди в приюте: мы, мол, должны быть бла­годарны, что нас не бросили где-нибудь подыхать с голо­да. В «Мебельном складе Кайзера» я впервые почувствовал какой-то покой в душе, и за то время, что я там прорабо­тал, никто из-за меня не умер.