У фигуристов, в парном катании или танцах, главный человек в жизни это партнер. Конечно, важны и тренер, и хореографы, и родители, пока ты еще ребенок или подросток. Но потом главным становится партнер. Человек, с которым ты рядом каждый день, каждую минуту по 10 часов в сутки. Ты знаешь все его слабости, впрочем, как и он твои. Он тебе становится почти родным. Но не всегда – близким. Сколько пар из партнеров превратились в супругов: Пахомова – Горшков, Роднина – Зайцев, Моисеева – Миненков… Одни – потому что сроднились. Другие, может, и впрямь встретили на льду свою судьбу. У меня таких совпадений на льду не случилось. Но мне всегда этого хотелось.
В моей жизни было всего два партнера, с которыми я чего‑то добилась. Первый – Илья Авербух. Как я с ним познакомилась? Как обычно знакомятся со своими партнерами девочки в секциях фигурного катания – мне его подобрали. Сначала я, как и все девочки, занималась одиночным катанием. На это ушло пять лет. Потом я выбрала танцы, и мама меня поддержала – все‑таки в танцах меньше бывает травм и падений. Первым мальчиком, с которым я начала кататься в танцах, был Сергей Сахновский. Мы с ним прокатались всего один год, моя мама решила, что перспектив у нас нет, стала искать ему замену. За меня тогда все решала мама. Подобрать мальчика и по уровню, и по росту, и по возрасту – большая проблема. По мнению мамы, имелось всего два подходящих варианта: один мальчик уже катался в танцах, такой веселый, симпатичный. Мне сразу же захотелось кататься с ним, но у него уже была партнерша. А второй вариант – Илья Авербух. Он только что пришел в танцы из одиночного катания, тогда как я каталась уже почти два года. То есть изначально у нас был разный уровень. Но мама решила, что с проблемами, которые есть у него как у одиночника, можно быстро справиться. Маме он нравился: «Фактурный, симпатичный!» К тому же моя мама и мама Ильи быстро сдружились и совместно решили, что мы будем просто «суперпарой». Мой тогдашний тренер, Геннадий Аккерман, восторгов мам не разделил – не увидел в Илье никаких особых талантов. И наши мамы повели нас к другому тренеру.
Пришли на просмотр к Наталье Ильиничне Дубовой. И опять та же история – тренер меня берет, а Илью нет. Целый год я каталась у нее в группе без партнера. Потом она мне все‑таки нашла одного, очень высокого мальчика. Я маленькая, а тренер мне каждый день твердит:
– Ничего, подрастешь – ешь морковку.
Я этой моркови съела, наверное, полтонны, но росла медленно, с партнером этим так и не каталась. Потом был еще один мальчик, потом я опять одна. В общем, моя мама настояла, чтобы я каталась с Ильей, и опять у Аккермана.
С семьей Авербухов мы с мамой проводили очень много времени. Едем, например, в Прибалтику, в Юрмалу на сборы, наши мамы – с нами. У нас своя спортивная база, где жили все наши сверстники, нам, конечно, с ними интереснее. Но наши мамы, особенно мама Ильи, хотели, чтобы мы вечерами были с ними. И мы нехотя плетемся после тренировок в домик, который родители снимали, смотрим с ним в разные стороны. Наши мамы всего наготовят, накормят нас, потом стараются куда‑то сводить – на концерт, в театр. Для них было важно, чтобы мы с Ильей побольше времени вместе проводили, а нам обоим это было в тягость, даже совместные походы в театр принимали как наказание.
Родители Ильи после наших побед собирали большие застолья. На столах – и поросята жареные, и всякие деликатесы. Папа Ильи всегда работал в ресторанном бизнесе. Приглашали много гостей, руководителей Федерации фигурного катания, тренеров и судей.
Мама Ильи любила гадания, а я такая любопытная, мне все это было интересно. Однажды, помню, в Крещенье, мама Ильи гадала на блюдце, каких‑то духов вызывала. Смотрит на блюдце и говорит:
– Ничего не понимаю. Вижу Маринку на пьедестале, а Ильи рядом нет. Ерунда какая‑то.
А еще она увидела, что я якобы уеду за границу, но без Ильи. Эти гадания были накануне чемпионата мира среди юниоров, куда мы с Ильей собирались. Я так это запомнила, потому что всех ее гадание озадачило. Хотя мама Ильи сама потом говорила:
– Все это ерунда, не надо обращать внимания.
Илья был интеллигентным, воспитанным мальчиком – мама занималась и его воспитанием, и образованием. Никогда не слышала от него ни одного грубого слова. Позже, когда мы уже катались в разных странах и встречались только на соревнованиях, я заметила, как Илья изменился. Спорт часто ожесточает людей, многие меняются…
Мы с Ильей катались 4 года. В первый же год выступали на чемпионате Советского Союза среди юниоров, но первыми не стали – это было в 1989 году. Однако уже в том же сезоне мы выиграли и чемпионат Союза, и стали чемпионами мира среди юниоров. Но мы много работали, и нам очень помогали – и наши мамы, и тренеры, и хореографы.
Илья человек талантливый. Любил придумывать новые движения. Оригинальничать. Но мы с ним абсолютно разные. Например, я решения принимаю сразу, сначала, конечно, все продумаю. А Илья нерешительный в жизни, у нас на этот счет возникали трения. И еще во время танца его очень часто захлестывали эмоции – так, что он даже забывал, что катается не один, а в паре. Танцам на льду нужен дуэт. Один ты никто. Хороший партнер, мужчина или мальчик, не тот, кто все делает сам, и все программы поставлены для него. На первом плане все‑таки должна быть женщина, она – украшение, а партнер ее представляет. И чем лучше партнер, тем больше он ей уделяет внимания. В общем, дуэт – это взаимоотношения. У Ильи, когда мы вместе еще катались, всегда была конкуренция со мной. Мы соперничали, а у соперничества в дуэте нет будущего. Потом, через несколько лет, мы с Ильей стали настоящими соперниками, выступали на соревнованиях за разные страны. И это продолжалось вплоть до Олимпийских игр 2002 года, когда я выиграла олимпийское «золото», а Авербуху пришлось довольствоваться «серебром».
ОТЪЕЗД
Февраль 93‑го года. Уже получена рабочая виза на три месяца во Францию, уже собран маленький чемоданчик… Почему маленький? Да потому что я все еще лелеяла надежду, что уезжаю ненадолго. Приеду во Францию, понравлюсь партнеру – не могу же я не понравиться! – и уговорю его ехать тренироваться в Москву. Линичук с Карпоносовым на деньги своего клуба купили мне билет. 6 февраля был день рождения Натальи Линичук, а 7‑го мы уже отправились во Францию. Геннадий Карпоносов поехал со мной, чему я очень обрадовалась. Одной ехать было просто страшно, забота моих наставников меня тогда тронула, Наталью я по‑прежнему обожала.
Правда, много позже я узнала, что Лионский клуб фигурного катания, где тренировался Гвендаль Пейзера, заплатил за меня клубу, который организовали в то время Линичук и Карпоносов. Было трудно смириться с тем, что ты не просто пешка в чужой игре, к чему все давно привыкли, а еще и обычный товар. И когда кому‑то этот товар оказался больше не нужен, его могут запросто продать – если покупатель найдется… Не знаю, во сколько меня оценили, контрактов я не видела, но эта информация ни для кого не была секретом.
Я не хотела – и не могла – быть ни пешкой, ни товаром. Но это я так считала, а всему миру это надо было еще доказать. И своим тренерам, которым стала не нужна, и Авербуху, который меня оттолкнул, и папе, который успел построить новую семью… Тогда я думала: «Получу олимпийскую медаль, вернусь домой, в Россию, с победой, вот тогда вы и узнаете, кого потеряли!»
В Москве было холодно и солнечно, в Париже – пасмурно и тепло. Париж я посещала однажды, и в моей памяти этот город остался как волшебный сон: длинные вечерние платья, вкусные запахи на улицах, все такое шикарное… А на этот раз впечатление отнюдь нерадостное. В общем, это был другой Париж и совсем чужая мне Франция. Вместе с Геннадием Карпоносовым мы долго добирались из аэропорта на вокзал. Ехали на метро, никаких такси, экономили деньги. Все вокруг серое, мрачное и чужое. Кому рассказать – побывала в Париже! На самом деле, ничего не видела. Надо было поскорее добраться до Лиона – там жил и тренировался выбравший меня мальчик по имени Гвендаль Пейзера.
В поезде пыталась представить, как мы встретимся. На видео он выглядел довольно привлекательным – светлые вьющиеся волосы, сам – стройный, высокий, всегда с улыбкой. В общем, он мне нравился. Я мечтала, как мы с ним завоюем сначала все европейские пьедесталы, потом и мировые…
На этом мои мечтания были прерваны голосом Карпоносова – поезд прибывал в Лион. Выглянула в окно – и не поверила своим глазам. Стоит целая компания, машут нам, улыбаются – и все в майках! Вышли из вагона – и стало понятно, почему они в майках. На улице по нашим меркам – жара, градусов 15–17. А мы прибыли в зимних пальто. Ничего, подумала, пальто можно и снять. Будущий партнер с первого взгляда меня разочаровал, показался легкомысленным. Я знала, что он старше меня на 3 года, а ведет себя как мальчишка. Какие‑то вульгарные фразы на русском, которым его научили на соревнованиях, все хи‑хи, ха‑ха… В общем, француз. Сразу стало понятно, что у него в жизни все о’кей. А я‑то прилетела из России с огромными проблемами. Думаю – ну приехали…
Нас рассадили по разным машинам и повезли на квартиру родителей Гвендаля. По дороге мне сообщили, что я пока поживу у них, для меня все уже приготовлено. Ладно, думаю, переночую, а потом посмотрим.
Семья Гвендаля жила в уютной квартире с пятью спальнями в многоэтажном доме. В столовой уже был накрыт стол, нас ждала старшая сестра Гвендаля – Сондрин. Потом пришла мой будущий тренер, Мюрель, с мужем. Она мне сразу понравилась – симпатичная, доброжелательная. Правда, совершенно не похожа на тех тренеров, с которыми я привыкла работать: полноватая, довольно крупная, в очках, но милая и приветливая. Мюрель в основном молчала. Зато непрестанно что‑то говорил ее муж, весельчак и балагур с восточной внешностью. Как я узнала впоследствии, он был французом арабского происхождения. Ни слова не знал по‑английски, но мог свободно разговаривать с кем угодно, с помощью мимики и жестов. Забавный и – очень позитивный. Его все называли Джезу, то есть Иисус по‑французски. Сначала его так называли только в семье, потому что он старался помочь каждому из своих многочисленных родственников. А потом и все окружающие стали его так называть, многие даже забыли его настоящее имя. Мы целый вечер за вкусным французским ужином проговорили о нашем будущем и решили завтра же приступить к тренировкам. Следующая информация меня буквально сразила: начало – в 6 утра!!! Партнер меня спрашивает:
– Как вы настроены?
– В 6 утра! Немыслимо… Мы никогда не катались в такую рань.
А он поясняет:
– Другого льда нет. Потому что лед отдают школам. Мы можем тренироваться только утром и в обеденный перерыв.
Наше расписание выглядело так: первая тренировка – с 6 до 9, потом короткий отдых, с 12 до 14 – вторая тренировка. Времени для тренировок достаточно, думаю, но как я буду вставать? Впрочем, с Россией разница во времени 2 часа, значит, для меня будет уже 8 утра, все‑таки полегче. Естественно, вставать пришлось в 4.45, хорошо, что каток совсем близко.
Был и еще один повод для паники – язык. Как я буду разговаривать? Они – ни слова по‑английски, я – ни слова по‑французски. И вообще, когда еще я выучу такой непонятный язык? В школе я учила английский, может, поэтому для меня Америка и Канада всегда казались как‑то ближе, а Франция была страной красивой – но нереальной. И вдруг именно Франция стала реальностью, которая меня совсем не радовала.
Свою первую ночь в доме будущего партнера я практически не спала.
В 4 утра проснулся весь дом, нас покормили легким завтраком – булочка и кофе, потом партнер на своей машине повез меня на каток, на первую тренировку. Не представляла, где нахожусь, города практически не видела – темно, но до катка доехали быстро. Вышли на лед – и здесь все по‑другому. Отношение к тренировкам, на мой взгляд, непрофессиональное. Как будто все пришли на занятия в кружок самодеятельности. Французы, здороваясь, всегда целуются. И пока утром с тренером вся группа не перецелуется, каждый не скажет «Как дела?» – работать не начинали. На эти поцелуи обычно уходило минут 15, и все – за счет времени тренировок. А у нас, в России, была такая установка: каждая потерянная минута – это подарок нашим конкурентам. Я привыкла так жить, так мыслить, не могла терять ни минуты. Смотрела на их поцелуи и думала: скоро я все это изменю. Целоваться будете вечером, в свободное от работы время.
Мой партнер надел ботинки, вышел на лед. Вижу, для него лед это хобби, дополнительные эмоции в его благополучной жизни. Но когда мы взялись за руки и поехали вместе, я сразу же почувствовала легкость скольжения, которой у нас с Авербухом никогда не было. С Ильей мне все давалось очень тяжело, и эта легкость нового партнера меня обрадовала.
Гвендаль – человек талантливый, разносторонний. Родители, прежде чем отдать его в фигурное катание, перепробовали с ним множество видов спорта, остановились на горных лыжах: во Франции лыжи наравне с футболом – национальный вид спорта. Но Лион – город равнинный, и отец Гвендаля решил, что фигурное катание будет, пожалуй, для мальчика лучше, да и каток рядом с домом. Впрочем, его никто не принуждал – лед Гвендалю понравился, у него легко все стало получаться. Первые победы тоже дались ему довольно легко. До меня он катался только с одной партнершей. По странному совпадению ее тоже звали Марина. Но они расстались. На этом карьера Гвендаля могла бы и закончиться. Во Франции для него, так же как и для меня в России, равного по уровню партнера не было. И тут очень кстати появилась я с моим письмом (это письмо на немыслимом французском, где ошибка на ошибке, мама Гвендаля сохранила). У меня в спортивном мире уже была репутация, а Олимпийский комитет Франции в то время делал ставку на фигурное катание. Французы решили вернуть давно потерянные позиции в этом виде спорта, фигурное катание щедро финансировалось из государственной казны. Но талантливые фигуристы как по мановению волшебной палочки появиться не могут. Так что, получается, мое несчастье обернулось счастливой находкой для Франции, чему я теперь, по прошествии многих лет, очень рада.
Но ни о чем этом я тогда не знала, да и не задумывалась. Я наблюдала за партнером на льду, чувствовала, что мы с ним пара, мы можем многого добиться вместе, хотя работать тоже придется много. А еще я поняла, что вся ответственность за наше будущее ляжет на меня. Попроси меня кто‑нибудь объяснить, почему я тогда так подумала, – не смогу. Но иногда я как будто слышу в голове какую‑то информацию, принимая ее за свои мысли. В первый же день нашей тренировки с Гвендалем я еще кое‑что поняла: нам вместе будет очень непросто…
Буквально через 10 дней к нам на каток приехало французское телевидение, мы должны были исполнить пробный номер. С телевидением прибыло руководство Французской федерации фигурного катания. Я понимала, что они во мне заинтересованы: все‑таки во Францию приехала чемпионка мира, пусть и среди юниоров!.. Уверена, президент федерации специально организовал эти репортажи, чтобы мое имя прозвучало на всю страну. Пришла и бывшая партнерша Гвендаля. Она отнеслась ко мне враждебно – я это чувствовала. Ведь Гвендаль оставил ее ради меня. Но мне до нее не было никакого дела, впрочем, и на место его подружки, «герлфренд», как это принято теперь говорить, я не претендовала. Гвендаль стал просто моим очередным партнером.
ЗАЛОЖНИЦА
Первая задача, которую я перед собой поставила, – наладить деловые отношения с тренером. Мюрель – замечательная, добрая, но у нее подход к работе, по моим представлениям, неправильный: нет той одержимости, к которой я привыкла в России. У нас была постоянная борьба – за победы, медали… У них – совершенно иная система, которую я воспринимала как «приятное времяпрепровождение». Понять, что это не наш, в чем‑то «советский», а «западный» подход к тренировкам, я смогла спустя какое‑то время. У них на первом месте – личность. И если эта личность к тому же наделена от Бога талантом, отношение тем деликатнее и бережнее, чем больше талант. У нас было все наоборот: если человек талантлив, из него постоянно «выжимали все соки». И все как будто ради его же блага, ради победы. Я приехала во Францию именно с таким настроением – мне были нужны только победы. А деликатность и уважение к таланту я воспринимала как непрофессионализм. В этом тогда состояла моя главная ошибка и – заблуждение. Я на все смотрела критично, даже с недоверием.
На тренировках Мюрель всегда была одета не в спортивный костюм, как наши российские тренеры, а в длинное, почти до пола, пальто. Когда я увидела ее впервые в этом пальто на льду, даже засомневалась – а вообще‑то, умеют ли они «вкалывать» так, как это делаем мы? Сколько же терпения понадобилось моему тренеру, чтобы растопить этот лед недоверия!..
Вообще французы произвели на меня впечатление людей легкомысленных, живущих в свое удовольствие. Они радуются жизни, постоянно находят для этого поводы. Например, на нашем катке, где тренировки начинались в 6 утра, где‑то около восьми часов появлялось солнце. И как только сквозь огромные окна на лед падали первые лучи, все тут же останавливались. Забывали о коньках, о работе, оборачивались в сторону этих первых лучей с возгласами: «Solei! Solei!» – «Солнце! Солнце!» Когда я увидела это в первый раз, такая своеобразная молитва дневному светилу показалась мне даже забавной. Через несколько дней меня это уже раздражало – опять тратят Бог знает на что драгоценные минуты тренировок… Со временем я поняла, как они были правы. Мы в нашей пасмурной стране, где девять месяцев в году зима, можем порадоваться появлению солнца. Но чтобы вот так, каждый день!.. А французы могут. Потому, наверное, солнышко и любит эту страну.
Я наблюдала за ними как взрослый воспитатель за маленькими детьми. Иногда они меня забавляли, иногда возмущали, чаще я к ним придиралась – внутренне, конечно. С другой стороны, думала я, нечего придираться. История нереальная – я счастливый билет вытащила. Замечательная семья, они замечательно ко мне относятся, у меня есть и стол, и кров, и, главное, у меня есть лед. А с остальным надо смириться и терпеть.
Очень быстро я поняла, что Гвендаль никогда в жизни не уедет из Франции – никуда. Вся семья крутится вокруг него. Я‑то планировала: попробуем, покатаемся, потом поедем в Россию, к нашим тренерам. Пришлось об этом забыть – условия диктовала не я. И это меня тоже бесило.
Когда я выходила из их квартиры на улицу, я частенько плакала – от бессилия что‑либо изменить. Думала – все, Москву не увижу никогда. Уезжала, все близкие говорили: «Маринка, не волнуйся, мы тебя не бросим, будем приезжать». Но я понимала, что это все разговоры. Кто ко мне приедет? Даже если найдут денег на билет – где они будут жить? Я сама как приживалка. Погуляю, поплачу, вытру слезы – и возвращаюсь, понимая, что другого пути у меня нет.
В Москве мама переживала не меньше меня – она не думала, что я там останусь. Когда вернулся Геннадий Карпоносов, сопровождавший меня во Францию, он встретился с мамой и стал ее успокаивать:
– Да не волнуйся. Что ты, свою дочку не знаешь? Да она с ее характером через месяц все бросит и приедет в Москву!..
Никто не верил, что у меня что‑то получится во Франции. Знали, что профессионалов высокого уровня – тренеров, хореографов – там нет. Думали, что я с моим независимым характером не смогу жить у чужих людей. А я смогла…
Каждый день подъем в 4.45. Каток. Ланч в доме родителей партнера. Опять каток. Вечером, без сил, приползала в свою комнатку в чужом доме. Жила, сцепив зубы. Раз в неделю собирала чемодан, была готова на следующий же день сорваться в Москву, потом, подумав и поплакав, распаковывала.
Эти первые годы моей жизни во Франции можно было бы назвать коротко: «Так закалялась сталь». Меня впоследствии часто называли «стальной» или «железной». Но никто не знал, как эта сталь закалялась. Сколько было пролито слез и, главное – я никому не могла показать эти слезы. Уходила из чужого дома в чужой город, ходила по чужим улицам, где вокруг звучал чужая речь – и рыдала, спрятавшись в каком‑нибудь сквере. Одна отдушина – витрины магазинов. Других радостей у меня не было. И хотя в этих роскошных магазинах я ничего не могла купить, я могла мечтать: когда‑нибудь… Родители Гвендаля выдавали мне мелкие деньги на самое необходимое. Я, конечно, брала, но во мне все сопротивлялось. Расценивала это как подачку, хотя знала, они все делали искренне. И, конечно, не для меня, а ради будущего своего обожаемого сына. Мне помощи ждать было неоткуда. Мне даже поговорить было не с кем. Я могла рассчитывать только на себя – и терпеть.
Наш тренер, Мюрель Буше Зазуи, – очень милая женщина, но я с ней общалась только на тренировках. А вот с ее мужем через некоторое время подружилась. Я долго не могла понять, какая у него позиция на льду, в Лионском клубе фигурного катания. Знала, что отец Гвендаля – президент этого клуба, но на катке все решения принимал именно Джезу. Мы долго друг друга не понимали, говорили «на разных языках» – в прямом смысле слова. Но потом, когда я уже стала более‑менее говорить по‑французски, он мне однажды сказал, что сразу увидел во мне искренность и желание работать, и поэтому стал относиться ко мне как к дочке. От него шло какое‑то тепло. Наверное, мне очень не хватало отца, я к Джезу душой потянулась…
Но в целом мне все не нравилось. Я себя чувствовала ужасно. Там просто все другое. В городе никого не знаю. Идти некуда, ничего не понимаю. Жила как в тюрьме и все время вспоминала роман Дюма «Граф Монте‑Кристо», верила, что и у меня рано или поздно все образуется, справедливость восторжествует, все мои враги будут отомщены. Не то чтобы я вынашивала какой‑то план мести, просто мне казалось, что жизнь обошлась со мной очень несправедливо. Еще недавно у меня было все – и самое лучшее, и вдруг не стало ничего. В доме, где я жила, мне ничего не принадлежало. И это меня просто бесило. Я не могла им рассказать о себе, о своих переживаниях, о своей жизни дома, в Москве, по банальной причине – не знала языка. Приходилось мириться со всем, с чем внутренне не была согласна. Я замкнулась, стала настоящей «букой», которая поглядывала на мир исподлобья.
Очень долго не могла привыкнуть к французским завтракам. На завтрак у них традиционно – булка с шоколадом, в общем, что‑то сладкое. В России я никогда не ела на завтрак сладкое. А сочетание хлеба с шоколадом меня просто поразило. Когда я видела, как мой партнер отрезал себе кусок багета, намазывал маслом и клал сверху полплитки шоколада, не могла взять в толк, как это можно есть!.. Сейчас я к этому отношусь терпимо. В моей нынешней жизни уже не представляю себе завтрака без булочки или багета с джемом и хорошим кофе.
Первые годы жизни в Лионе были для меня настоящей каторгой: только работа ради главной цели моей жизни – Олимпиады. Там, в Лионе, я часто вспоминала одну историю из моего детства, которую мне как‑то рассказала мама.
Однажды, когда мне было лет 5, мама вела меня на каток на тренировку. И вдруг я ее спросила:
– Мама, а почему вы меня не назвали Олимпиадой? Очень красивое имя.
Мама обомлела:
– Тебе что, твое имя не нравится?
– Нравится, но Олимпиада – лучше. А можно мне имя поменять?
– Ну уж нет, милая, раз назвали Мариной – будешь Мариной.
Каким же сильным с самого детства было во мне стремление к Олимпиаде! К той, на которой я обязательно буду первой. Ради этой цели я и жила.
Родители партнера всячески подчеркивали, что я – член их семьи, брали меня с собой в гости, к своим родственникам, на море, в горы. Правда, я сама никак не могла влиться в чужую жизнь. Одиночество жуткое. Общение – только с мамой по телефону. Да и то особенно не наговоришься, за все разговоры надо платить, а своих денег нет.
Гвендаль, как я и предполагала, стал только партнером – не больше. В семье его все боготворили. Еще бы! Его мама – школьный преподаватель младших классов, папа – учитель физкультуры, и вот у них – такой талантливый сын: и поет, и на фортепиано играет, даже музыку сочиняет, и к тому же великолепно катается на коньках. Его сестра так на него чуть ли не молилась. А я, наверное, в принципе не могу ни на кого молиться. К тому же в нашем дуэте лидером стала я. Гвендаль, как и всякий мужчина, долго не мог с этим смириться. Мы прошли все: и ссоры, и конфликты. Зато результат был не за горами: в 1998 году на Олимпиаде в Нагано, в Японии, мы сразу стали бронзовыми призерами. Правда, до этого пришлось работать на износ целых пять лет.
НА ГАЛЕРАХ
Первые годы во Франции я целые вечера проводила перед телевизором. Запомнила один фильм – про рабов, прикованных цепью к галерам. И больше в их жизни ничего не было. Подумала, что я такой же раб, прикованный невидимой цепью ко льду лионского катка. Только мое рабство было добровольным, казалось, ничто не мешало мне уехать – но именно уехать я и не могла. Вернуться на родину я должна только «со щитом», а не «на щите».
Мы с Гвендалем начали тренироваться с элементарных упражнений, отрабатывая технику. У французов в фигурном катании преобладает английская школа, мне это было и интересно и полезно – каждый день я открывала для себя что‑то новое в своей профессии. Но жить по нашему расписанию оказалось очень трудно: приезжаешь домой, быстро перекусываешь – и назад, на каток. После дневных тренировок приползаешь домой без сил, душ, полчаса – телевизор и в постель. Утром, затемно, опять на каток – до вечера. Время начала тренировок удалось изменить только года через четыре, когда мы с Гвендалем начали занимать призовые места. И то со сдвигом с 6 утра на 7.30. А потом, когда мы готовились к Олимпийским играм, будучи уже чемпионами мира, мы сами могли выбирать время: каток подстраивался под нас, мы это право заработали. А кем мы были тогда, в первые годы, для всех – для Французской федерации, для зрителей, для владельцев катка? Просто перспективной парой, на которую все поглядывали с любопытством. А вот кем мы сможем стать – зависело только от нас.
Нам нужно было готовить программу к первым международным соревнованиям. Летом на катке появился хореограф – француженка по имени Доминик Ода. При ее появлении я внутренне напряглась, никаким хореографам, кроме русских, не доверяла. В России к лучшим фигуристам приглашали хореографов из Большого театра, а о Доминик я никогда не слышала. И вообще она производила впечатление человека, которому ближе рок‑музыка, чем классический балет…
Но меня в ту пору никто не спрашивал, с кем бы я хотела заниматься. А Доминик уже ставила для Гвендаля с его бывшей партнершей несколько программ, считалась на лионском катке «своей», мне оставалось лишь смириться и приспосабливаться. Я стала к ней присматриваться. Она была далеко не юной, но одевалась и вела себя совсем как девчонка. Следила за всеми модными тенденциями, заразительно хохотала, строила глазки всем окружающим мужчинам, хотя у нее уже было двое детей. Эта французская раскрепощенность меня и возмущала, и интриговала одновременно. Я ведь приехала из России, где все чинно‑благородно, по меньшей мере чисто внешне. Такая откровенность у нас была тогда еще не принята, а у французов это – норма, еще одно проявление радости жизни. Кстати, раскрепощенность Доминик сказывалась и в работе. Она оказалась очень изобретательной, смело соединяла элементы классики и модерна. Ее дерзкие идеи пошли мне на пользу, а уроки модерна помогли развить координацию и свободу движений. В русской школе фигурного катания модерна практически не было. К тому же на уроках Доминик все движения показывала сама – для фигуристов это всегда очень важно. Как важно и то, что она всегда была в форме, следила за своим весом, хотя очень любила вкусно поесть. Эти мои наблюдения за Доминик помогли мне в будущем. Я поняла, почему француженки в большинстве своем стройные и подтянутые. Просто им свойственно то, что принято называть «самодисциплиной». И этому я у них научилась: могу позволить себе вкусно поесть, а потом увеличить физическую нагрузку, чтобы не поправляться.
Что меня в Доминик раздражало, так это ее непрофессионализм, в моем понимании этого слова, разумеется. Я тогда думала примерно так: если хореограф «профи», то он сначала доводит до своих учеников каждый жест, каждый взгляд, все оттенки и нюансы любого движения, потом все это тщательно с ними отрабатывает практически до совершенства. А у Доминик была масса интересных идей, но что из этого получится, ее, похоже, уже не волновало. Приходилось нам ее заставлять отрабатывать все нюансы. Говорю «нам», на самом деле мне, конечно. Я иногда ее «доставала» своей дотошностью, но именно за это она меня и уважала. Вскоре мы с ней подружились, стали частенько вместе ужинать в лионских ресторанчиках. Я ей много о себе рассказывала. Она была старше меня, могла иногда что‑то подсказать. Понимала, как мне тяжело одной.
Мы работали с ней в течение месяца. В нашем с Гвендалем танце, поставленном Доминик, были элементы и классики, и модерна. Самое удивительное, что такое сочетание мне самой очень понравилось. Хотя если бы меня раньше спросили – возможно ли такое, я бы просто возмутилась.
Доминик первая сделала для нас с партнером то, что и стало нас отличать от других танцевальных пар: хорошее сочетание классики и модерна. И еще она была тем человеком, который помог мне научиться одному очень важному качеству – компромиссу. И на льду, на тренировках, и в жизни. Но в целом я тогда пребывала в состоянии постоянного стресса, в первую очередь из‑за неопределенности. Как дальше все сложится с моим гражданством? А речь уже шла о получении французского гражданства, без которого я не могла выступать за Францию на Олимпийских играх. Как нас воспримут на соревнованиях в Европе, в мире? Понимала, что мы с Гвендалем как пара обязательно состоимся, но как воспримет наш мир фигуристов это сочетание – русская и француз? Я постоянно об этом размышляла. Если раньше все было просто и ясно: я выступаю за родину, за Россию, то теперь я ведь буду выступать не за родину… Это сейчас подобные смешанные пары стали обычным явлением, а тогда, в начале 90‑х, мы были первыми. Даже уехавшие из России Белоусова и Протопопов остались для всего мира русской парой. А кем были для всего мира мы?
В общем, такими размышлениями я сама себя загоняла в тупик. Но пути назад не было и я наконец стала учить французский. Пошла в обычную школу, где меня поместили в класс с детьми. Забавно. Сначала мне было просто не по себе, а потом привыкла. С детьми общаться проще, они все‑таки более открытые существа. Дома языком занималась мало, предпочитала смотреть телевизор, понимая по смыслу и картинке, о чем идет речь. Это же мне помогало запоминать слова. Но на все это уходило немного времени. Голова была занята только работой.
Мой партнер после тренировок шел к своим друзьям – отключиться от проблем на льду. Проблемы создавала я – начала его муштровать. У тренера была такая позиция: вы сами взрослые. Она стояла в стороне, предоставляя нам практически полную свободу. А какие мы взрослые? Пришлось мне все взять в свои руки. А поскольку Гвендаль был мальчиком избалованным, я долго не знала, как с ним найти общий язык. Начала брать жесткостью – только так он меня слушался, правда, иногда ворчал:
– Все тебе мало, всем ты недовольна…
А что мне оставалось делать? Я не знала, что происходит у моих конкурентов, недавних друзей по команде. Знала, что наши тренеры, российские, заставляют их работать до седьмого пота, а у нас тут полная свобода. Гвендаль все повторял:
– Для меня это хобби, просто я люблю кататься.
А для меня это работа, и еще у меня была цель.
Когда французы брали у меня самое первое интервью, они, конечно, спросили, чего я хочу добиться? И я ответила:
– Стать олимпийской чемпионкой.
А Гвендаль такой цели не ставил. И поэтому во мне жил постоянный страх – а вдруг он в одночасье все бросит? Вдруг в какой‑то момент ему все надоест??? Неизвестно, насколько у него хватит характера и – терпения. И это мучило меня долгие годы, практически всю нашу общую с ним спортивную карьеру. Точнее до того дня, когда мы стали чемпионами мира. Только тогда я поняла, что он пойдет со мной до конца, до олимпийского «золота».
Мне приходилось непросто с Гвендалем. Если я начинала с ним разговаривать нормально, он готов был проболтать всю тренировку. Моя позиция – нельзя терять ни минуты, его позиция – надо и отдыхать… Приходилось давить, прессовать… Мне тогда ярлык приклеили: жесткая. Партнер на вторую, послеобеденную тренировку, например, мог запросто опоздать, прийти на полчаса позже. Я промолчала раз, другой, потом говорю:
– Я бросила все ради дела и не могу тратить время на ожидание. Мне плевать на твою школу. У нас тренеры с четвертого класса не разрешали вообще ходить в школу во время тренировки.
Наверное, я не во всем была права, это я сейчас понимаю. Но для меня во время тренировки хоть землетрясение – я со льда не уйду!
В начале мая 1993 года я приехала в Москву делать визу. На постоянную пока рассчитывать не приходилось, претендовать на рабочую не было никаких оснований, но выход нашли – студенческая виза. На ее оформление уйдет примерно месяц. Целый месяц! Понимала, что для подготовки это ужасно. Но как я радовалась, что мне не давали нужные для Франции бумаги, так не хотелось уезжать из России!.. Думала – здесь отдохну, а вернусь в Лион, просто буду больше работать. Но мысль «остаться в Москве, махнув на все рукой» мне уже и в голову не приходила. Я понимала, где мое будущее – теперь оно было накрепко связано с Францией.
Мы готовились все лето. Осенью – наше первое участие в международных соревнованиях. Я вместе с Гвендалем на льду всего полгода. Наш тренер очень хотела, чтобы мы выступили где‑нибудь до чемпионата Франции, и мы отправились на первые соревнования в самом начале сезона в Братиславу.
Было начало сентября, приехали всего три или четыре пары, многие еще не чувствовали себя готовыми, не хотели рисковать. Но в тех соревнованиях участвовала одна пара, которая в «табели о рангах» числилась как 10‑я в мире. Мы у них выиграли!.. Для нас это было очень важно, для меня – особенно. Я когда ехала туда, загадала: как здесь все сложится, так и дальше пойдет. Это будет знаком. Но что происходило перед этими соревнованиями!..
Еще до моего отъезда в Москву за визой был жуткий конфликт с партнером. Я его все‑таки «пережала». В итоге мы с ним поругались, и он заявил:
– Я, наверное, кататься больше не буду. Слишком стало трудно.
Я в панике. А он через пару дней отошел, говорит, мне надо подумать – буду ли я дальше кататься. Я испугалась, его родители тоже. И если у нас, в России, родители в такой ситуации сказали бы просто: «Будешь продолжать – и никаких разговоров», то у них, в их демократическом обществе, превалирует уважение к личности, даже если эта личность – их сын, который полностью от них зависит. В общем, они устранились.
Понимаю, опять мне надо принимать какие‑то меры. Звоню Линичук, начинаю говорить, как все ужасно, что я собираю чемоданы, непрерывно плачу. А она в ответ:
– Ты же во Франции. Чего тебе не хватает?
Да, во Франции, но ведь никто не задумывался, что у меня там не было никакой жизни, кроме спорта. Я пыталась объяснить Линичук, что мне нужен новый партнер, что с этим мы «далеко не уедем». Он избалованный, капризный, истерики закатывает. И вообще я не хочу тренироваться во Франции. Линичук меня успокаивает:
– Марина, возьми себя в руки и подожди до завтра, послушай, что он скажет. А партнер он хороший. Не надо так впопыхах все рвать. А потом что‑нибудь придумаем. Будете приезжать к нам на сборы.
Все и впрямь образовалось, Гвендаль, конечно, остался. И в Братиславе была наша первая победа, после которой мы с ним договорились: поменьше конфликтовать, обо всем договариваться спокойно. Однако этот страх – а вдруг он уйдет! – меня уже не покидал. Но я понимала: у нас с партнером есть перспективы. Мы стали подбирать себе новый <