– Я помню твое лицо, когда ты увидел Анну впервые. Ты что‑то почувствовал, да?
Феликс остановился у окна в полосе лунного света, его лицо было задумчивым. Он не ответил.
– Прошу тебя… – взмолилась я.
– Кошмарную боль.
– Значит, есть чему болеть! Значит, любовь и раскаяние – они все еще…
– Лика, память – это такая вещь, которая способна хранить не только радужные моменты, не только любовь и раскаяние.
– А что же еще? – насторожилась я.
«Что там еще в твоей голове, Феликс?»
– Не уверен, что тебе стоит это знать.
Я вылезла из кровати и подошла к нему. Села рядом с ним на подоконник.
– Слушай, – пожала плечами я, – тот Феликс, которого я помню, был беспринципным, безжалостным, отмороженным подростком. Все это я знаю. Вряд ли ты смог бы рассказать мне что‑то новое, так что…
– Плакат на твоей двери. На твоей двери когда‑то висел плакат, так ведь? Ты знаешь, при каких обстоятельствах он был сожжен?
Я вздрогнула. Экс‑Феликс сорвал его и сжег в ту ночь, когда притащился домой под кайфом со своими омерзительными дружками. За этот плакат с Оливером Сайксом я чуть не расцарапала ему лицо на следующий день. Неужели он действительно начинает кое‑что припоминать?!
– Знаю. И ч‑что?
Феликс заговорил, но ужасающий смысл его слов дошел до меня не сразу.
– В ту ночь, прежде чем сорвать его, он очень долго стоял перед твоей дверью, оставив развлекающихся приятелей в гостиной, и раздумывал над тем, сможет ли он выломать дверь в твою комнату, и если да, то как долго ты сможешь сопротивляться.
Я приросла спиной к оконной раме, по телу поползла дрожь.
– Теперь ты представляешь, каково жить с этим? Сейчас я смотрю на тебя, и в моем мозгу вспыхивают далеко не безобидные мысли – не мои мысли, но я вынужден жить с ними и терпеть их. Лика, я больше не хочу ничего вспоминать и… не могу оставаться здесь.
Я перевела на него изумленный взгляд.
– Не могу поверить. Феликс просто терпеть меня не мог, как и я его.
– Он был без ума от тебя.
Я смутилась и покраснела, слава богу, в комнате царил полумрак, и не было видно, как я превращаюсь в красный овощ. Феликс стоял напротив, его лицо было бледным и напряженным. Я бы никогда не решилась сказать то, что сказала в следующую секунду, но мне показалось, что подходящего момента больше никогда не будет и что если я не спрошу сейчас, то буду жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Я набрала побольше воздуха в легкие и выдохнула:
– А ты? Что чувствуешь ты – новый и другой, – глядя на меня?
Кажется, только сейчас я заметила, как близко он стоит. Как близко он стоит и как странно на меня смотрит. Я вдруг поняла, как легко пропасть, утонуть в этих глазах. Как в реке с тихой темной водой, в которой черная трава, хищные рыбы и сгинуло немало людей, тщетно пытавшихся перейти ее вброд… Я не отдавала себе отчет в том, что делаю. Я забыла обо всем. Я была готова броситься в эту реку с головой. Быть к нему настолько близко, насколько он позволит, – вот все, чего мне хотелось.
– Что ты чувствуешь? – снова спросила я, сползая с подоконника и неожиданно оказываясь в его объятиях..
Его ладони стремительно утонули в моих волосах, коснулись шеи и поползли вниз по плечам, по спине, пока он наконец не прижал меня к себе по‑настоящему. Как будто разрешая себе меня, как будто сдавшись после продолжительной борьбы. Наши лбы соприкоснулись, волосы смешались. Кажется, до этого момента, кого бы я ни обнимала, я никогда не испытывала такого волнения, как сейчас. «Коснуться его губ, коснуться его губ и умереть…» Я обняла его за шею, и в ту секунду, когда показалось, что уже ничто не способно остановить нас, забрать его у меня, – он заговорил, отвечая на мой вопрос:
– Чувствую, что еще никогда не был так близок к повторению ошибки.
И в одно мгновение все рухнуло. Я почувствовала, как он внутренне изменился. Все изменилось. Его взгляд стал холодным и отстраненным.
– Я должен ехать, – сказал он, отступая и выпуская меня из объятий.
– Какой ошибки? – прошептала я, едва держась на ногах, как инвалид, внезапно лишившийся опоры.
– Очень большой.
– Я помню, что я обещала не ставить тебе палки в колеса, когда ты соберешься уезжать, – сказала я, срываясь на хриплый шепот и приходя в ужас от навалившегося на меня отчаяния. – Но я не хочу! Я не могу вот так вот взять и отпустить тебя, Феликс!
Я видела, что он борется. Борется с чем‑то, что во много раз сильнее меня и всего того, что я могу сейчас сказать или сделать. Я смотрела и знала, что оно победит. По моим щекам поползли слезы. В сотый раз за этот вечер, но эти слезы были самыми горькими.
– Ты вернешься? Я тебя когда‑нибудь увижу?
– У меня нет ответа на этот вопрос. Я бы очень хотел увидеть тебя снова, но…
– Но у тебя есть дела поважнее и люди поважнее?
– Да.
Твердое, тяжелое беспощадное «да». Внутри все окаменело. Я не ожидала такой резкости, хотя и сама на нее напросилась. Мозг пытался лихорадочно выдумать что‑то, что заставило бы его задержаться, пробыть в этой комнате еще несколько драгоценных минут.
– Ты знаешь, – бодро начала я, пытаясь взять себя в руки и не допустить страдальческих нот в голосе, – на правах твоей, черт возьми, сестры, и во имя женщины, которая тебя родила и столько из‑за тебя вытерпела, я прошу и, более того, заслуживаю немного откровенности. Может расскажешь мне о тех, к кому ты так спешишь?
Феликс замер, он явно не был готов к такому нахальному прыжку с разбега в его личную жизнь. Я и сама от себя такого не ожидала, но времени на размышления не было, я просто начала говорить все, что лезло в голову:
– Я помню, что твоя «новая» сестра вчера выглядела вполне здоровой и самоуверенной, чтобы вообще волноваться о ней. Тогда, может быть, у тебя есть «новая» бабушка, которая захворала и попросила тебя срочно бросить все и привезти ей пирожков и горшочек маслица? Или есть какой‑нибудь «новый» троюродный дядюшка, чья старческая хандра гораздо серьезней того, что только что случилось с твоей матерью?! Расскажи мне о них, Феликс! Так хочется знать о тех, кому и в подметки не годишься!
Я была уверена, что и от этих вопросов он попытается уйти, но когда он заговорил, я услышала слишком многое, чтобы устоять на ногах.
– Ее зовут Дио. Она – мой самый близкий человек. И сейчас я должен быть с ней рядом.
Я отшатнулась от него, как от привидения. Своды моего мира начали стремительно рушиться. Минуту назад я думала только о том, как он невероятно притягивает меня. Минуту назад я была готова со слезами умолять его оставить мне электронный адрес или номер телефона. Я была готова на все, на любое унижение, только бы он задержался. Но теперь… Черт, почему я всегда так медленно и плохо соображаю? Его вежливость, сдержанность и постоянное соблюдение дистанции предельно ясно означают, что его сердце занято. У него есть девушка, и он не хочет делать того, о чем потом может пожалеть!
Но что‑то в его словах не давало мне покоя. Мой внутренний датчик, распознающий ложь, стал зашкаливать от напряжения. Да это всего лишь уловка! Ведро ледяной воды, чтобы привести меня в чувство. Феликс никогда не врал мне – просто ставил перед фактом, что это секрет или отмалчивался. Но сейчас во мне ворочались какие‑то подозрения. Либо я просто не хотела верить в существование некой Дио, либо ее на самом деле не существовало!
– Какая она? – прошептала я.
– Что? – переспросил он.
– Какая она, эта Дио?
– Поиграем в детектор лжи? – усмехнулся он. – Она удивительная.
– Нет, как она выглядит? – упрямствовала я, зная, что если она реальна, то он без колебаний сможет описать ее, а если это выдумка, то замешательство и смущение непременно отразится на его лице.
– Феликс, ты слышишь меня? Как она выглядит? Какие у нее волосы, кожа, глаза? Какого она роста, сколько ей лет?
Мне показалось, что на его лице промелькнуло смятение и растерянность. Но только на мгновение.
– Ее душа восхитительна, и это единственное, что имеет значение, – отрезал он.
– Неубедительно! – выкрикнула я.
Еще минута. Еще одна.
– Я не собираюсь убеждать тебя в том, что тебя вообще не касается.
Я стояла, молча проглотив обиду и с трудом веря ушам: он не может описать ее, потому что либо страдает приступами забывчивости, либо я только что поймала его на лжи. Он солгал мне!
– Значит, ты так спешишь к той, которую даже не можешь описать? – едко сказала я, скрещивая руки на груди, вцепившись дрожащими пальцами в собственные ребра. – Хочешь знать мое мнение?
– Вряд ли.
– Но тебе все же придется послушать! Не верю ни в какую Дио! Отказываюсь верить! Потрудись придумать какое‑то более внятное объяснение своей трусости… И бессердечности! И равнодушию! – я почувствовала, что если сейчас же не прекращу орать, то меня снова выбросит – голова налилась какой‑то тяжестью, а колени перестали справляться с весом моего тела.
– Феликс, – прошептала я, вдруг почувствовав невероятную слабость. – Кажется, меня снова… Мне не надо было снова нервничать.
Он подхватил меня на руки и понес меня к кровати. Я обняла его за шею и ткнулась лбом в его грудь.
– Что ты делаешь?
– Укладываю тебя спать, как и собирался. Ты устала. Тебе нужно поспать.
– Я не хочу спать, – возмутилась я, чувствуя, как он размыкает мои руки, обвившие его шею. У меня было слишком мало сил, чтобы сопротивляться.
– Ты будешь спать, – отрезал он, поправляя мне подушку и одеяло с какой‑то ошарашивающей заботливостью.
Я попыталась вытянуть руку и прикоснуться к нему, но моя рука отказалась мне подчиниться! Я никогда не чувствовала ничего подобного. Хотя нет… Когда в тот страшный день меня привезли в больницу с большой кровопотерей, мне пару раз делали уколы, ощущения после которых…
– Ты что, чем‑то накачал меня?! – закричала я, но голос был больше похож на сдавленный шепот.
– Да, прости. Так нужно.
– Феликс, умоляю тебя, останься… – последнее, что смогла произнести я.
Кажется, он взял меня за руку, но я больше не чувствовала своего тела.
– Лика… – начал он. – Я знаю, ты уже ничего не сможешь сказать, но, возможно, еще сможешь слушать меня. Это безопасный препарат, ты сейчас просто хорошо поспишь и проснешься утром бодрой и спокойной, пережитое не будет мучить тебя, так что ты будешь даже удивляться этому.
Никто из приятелей Феликса больше не будет преследовать тебя, просто забудь о них и ничего не бойся, это раз.
Два: Анне не придется ничего объяснять, об этом я тоже позаботился, не волнуйся слишком о завтрашнем дне, но все же хорошо думай над каждым словом, когда будешь говорить с ней.
И, наконец, мне бы хотелось, чтобы ты простила меня за этот стремительный отъезд, мне правда важно, чтобы ты смогла сделать это. Больше я ни о чем не прошу. Ты очень смелая, и решительная, и… И невероятная. С каждым часом, проведенным рядом с тобой, мне становилось все сложнее мыслить трезво, потом этот дом, поднявший во мне бурю невыносимых воспоминаний, в каждом из которых была ты, ты и снова ты… Чувства, которые я сейчас к тебе испытываю, сродни шоку, и, наверное, я окажусь близок к истине, если скажу, что ты чувствуешь что‑то похожее: мне достаточно вспомнить, как ты иногда смотришь на меня и реагируешь на мои прикосновения… Но эта игра слишком похожа на другую игру, в которую я уже играл когда‑то давно и которая закончилась двумя сотнями белых роз на Ольшанском кладбище в Праге. Это невыносимо вспоминать, не говоря уже о том, чтобы повторить. Отдать твою жизнь на растерзание нелогичным, иррациональным, неуправляемым чувствам, которые вы называете любовью, – это последнее, что я мог бы сделать с тобой. Нет, я предпочитаю убить этого демона в зародыше. Только поэтому я должен уйти, хотя каждая клетка этого проклятого тела приказывает мне, чтобы я остался, говорил с тобой, принадлежал тебе… Мне очень хочется, чтобы ты знала обо всем этом и помнила каждую секунду, но я не имею на это права. Мы оба не имеем на это права. Поэтому Salve et vale [6], Лика.
Зависимость
Оттенок потолка менялся вместе рассветом: цементно‑серый, розовый, тепло‑молочный. Я смотрела на потолок уже полчаса и, когда закрывала глаза, могла бы восстановить в памяти рисунок всех его неровностей.
Феликс ушел. И больше не вернется. Он в самом деле ушел.
Его выходка со снотворным просто не умещалась у меня в голове. Так бессовестно уйти, как он мог? Просто вколол мне снотворное и бросил в этом доме, как какую‑то безмозглую зверушку. Нет, вроде бы он что‑то говорил, но я никак не могла вспомнить, что именно. На небе разворачивалась в линию тонкая алая лента. Я подошла к окну и вытянула руку, разглядывая повязку. И вдруг…
Это было сродни волшебству, чистому абсолютному волшебству, какое иногда случается, когда ты меньше всего его ждешь. Я не успела ни испугаться, ни отпрянуть: на мою руку, ударив воздух тонкими крыльями и вцепившись коготками в ткань повязки, – села ласточка.
Я никогда не видела диких птиц так близко. Моя рука потянулась к ее блестящей, будто лакированной спинке, но ласточка вдруг соскочила с руки и взвилась в небо.
Снова чудо, входящее в мою жизнь без спроса и исчезающее, как только я протягиваю руку? Мне пора начать привыкать.
Я поплотней закуталась в одеяло и поплелась вниз. Кажется, этот дом еще никогда не был таким тихим и опустошенным. Кажется, еще никогда ступеньки не звучали так глухо, а двери не скрипели так сиротливо. Я заварила себе чай и забралась с ногами в кресло, выискивая глазами доказательства недавнего присутствия здесь того, кого я сейчас хотела бы видеть больше всего на свете.
В какой же момент меня угораздило потерять голову? Когда он шагнул под проливной дождь, чтобы помочь попавшим в аварию? Когда он спас Анне жизнь? Когда он поехал за мной, чтобы убедиться, что со мной все в порядке? Или когда он обнял меня и почти поцеловал, там наверху, в моей комнате? Почти…
О да! Влюблена по уши в того, кто вопреки моей воле накачал меня снотворным, как какую‑то безмозглую зверушку, и бросил! Дура!
* * *
Приведение себя в порядок заняло гораздо больше времени, чем уборка дома перед папиным приездом. Ссадина на лице, заработанная в Киеве, почти зажила, зато вчерашняя, отвешенная одним из похитителей, выглядела хуже некуда и требовала тщательной штукатурки. Я намазывала на щеку толстый слой тонального крема, морщась от боли, и не без некоторого мазохизма размышляла, осталось ли бы на мне сейчас хоть одно живое место, не повесь Феликс на меня маячок…
Маячок.
Я отложила тональник и вцепилась руками в столешницу. А что если?..
Полиэтиленовый сверток выглядел на редкость тошнотворно. Сквозь него просвечивала моя одежда, пропитанная потемневшей кровью. Я развернула полиэтилен и вывалила одежду на пол. Феликс сказал, что не успел снять маячок, когда вез меня из школы домой, но успел ли он снять его потом? Я разворачивала одежду, надеясь найти что‑то, чего раньше определенно не видела. На куртке блеснул ряд пуговиц, заклепки, язычок молнии… Ничего особенного. На майке… на майке тоже ничего…
Ничего, что могло бы быть маячком или хотя бы отдаленно походить на него. Я запустила пальцы в кармашек куртки и вытащила до дрожи знакомый клочок бумаги. Он лежал там же, куда я засунула его сразу после прочтения. Снова прошлась глазами. Ровный незнакомый почерк, разлапистые заглавные буквы, хвостатые знаки препинания…
Прошло всего несколько дней, а кажется, что вечность. Еще в воскресенье я бы с удовольствием запихнула эту записку Феликсу в горло, но вот наступил вторник, и я сижу на полу в ванной и чуть ли не рыдаю над ней.
Я повертела записку в руках и помчалась в свою комнату.
В ящике моего стола, в коробке с дорогими мне безделушками, лежал кулон, который я выбрала сама себе в лавке старьевщика, когда мне было пять лет. Тот самый, который я сунула подальше в стол после погрома в цветочном магазине как не оправдавший надежды талисман. Но теперь я, пожалуй, достану его, засуну в него эту бумажку и буду носить ее на груди, как фанатка какого‑нибудь рок‑певца носила бы на груди обрывок его одежды. Глупо, наивно и по‑детски? О, влюбиться в того, кого я больше никогда не увижу, – вот где была настоящая наивность и глупость.
Я наспех затолкала в себя яичницу, нашла в доме старую раздолбанную Nokia с треснувшим экраном, даже не пытаясь вспомнить, кому из членов семьи она принадлежала до того, как ее отправили на пенсию, отыскала запасные ключи и поехала в больницу.
В маршрутке набрала Альку.
– Школа? Не‑е, – зевнула Алька в трубку. – Сегодня всего два урока, а мамуслик уехала еще ночью на вызов и нескоро вернется. Так что учебу в сад, дома поваляюсь, кино посмотрю. Если освободишься, приезжай, у меня новая комедия… Хотя, наверно, тебе не до комедий сейчас?
– А куда мать поехала? Ч‑что‑то случилось? – насторожилась я.
– Да там на Ялтинской, сразу за Марьино, такой трэш! Как в кино. Машина влетела в дерево и загорелась. Но трупов внутри не оказалось! Все были снаружи! Один на дороге с пулей в животе, прикинь. И еще один неподалеку. Короче, понедельник день тяжелый, подвалило мамане работы.
После разговора с Алькой меня начало трясти, казалось, что заныли все ссадины и синяки на теле, горло стало колючим и шершавым, как проржавевшая труба. Я сжала в кулаке своего ангела на цепочке и закрыла глаза. Господи, что же там произошло после того, как Феликс увез меня…
Когда я вошла в палату, Анна спала, и я так и не решилась ее разбудить. Врач сказал что‑то про «состояние стабильно» и «нельзя волноваться» и упорхнул по каким‑то своим безумно важным делам. Я поправила Анне подушку, посидела рядом и тихонько вышла. В десять утра прилетал папа. Я очень хотела встретить его и надеялась, что мы успеем вернуться до того, как Анна проснется.
* * *
– Как это произошло? – пробормотал папа, целуя меня в висок.
Мы сели в такси. Я мучительно собиралась с силами, чтобы рассказать все по порядку.
– Пап, я не сказала по телефону и теперь не знаю, как начать… В общем, Феликс вернулся. Анна увидела его – и сердце подвело.
Его брови взлетели вверх, а глаза округлились от изумления.
– Феликс вернулся?! Когда? Где он? – засыпал меня вопросами отец.
– Он… уехал.
– Правильно сделал. И лучше бы ему не попадаться мне на глаза, когда вернется. С ума сойти…
Я взяла отца за руку. Кажется, у меня с ним еще никогда не было такого тяжелого разговора.
– Пап… Он… Он, может быть, и не вернется больше.
– Это как? – папины брови подпрыгнули еще чуточку выше.
Я сжала его ладонь и медленно, со скрипом, начала рассказывать о том, как мы случайно встретились в Киеве, что он изменился, что потерял память, что, судя по всему, он нашел свое место в жизни. А вдобавок к этому еще и Анну спас.
– Где же твой герой сейчас и почему он не вернется?
На словах «мой герой» меня бросило в жар.
– Я н‑не знаю. Но, мне кажется, у него была очень важная причина.
– Более важная, чем его мать.
Мне нечего было возразить, мысли путались и скакали вразлад.
– А еще он зашил мне руку, – добавила я, надеясь хоть чуть‑чуть сдвинуть его отношение к Феликсу в положительную сторону.
– Что значит «зашил»? – рявкнул отец.
– Я порезалась… Глубоко. И он…
Я оттянула рукав свитера и показала ему повязку. Отец сдвинул брови.
– Какого размера порез?
– Сантиметров пять‑семь. И в глубину, кажется, немало…
– В больнице отведу тебя к хирургу.
– 3‑зачем?
– Снять все это, вычистить и зашить нормально.
– Ты же даже не видел, как оно там зашито!
– Лика, ты хочешь обширную гнойную рану? Хочешь потерять руку? Как ты вообще допустила мысль, что дома, в антисанитарии, непонятно какими инструментами – неуч из автотранспортного колледжа мог бы правильно обработать и зашить рану?!
– Я уверена, что там все нормально! У него были инструменты, и она уже совсем не болит! Он где‑то успел научиться всему этому и…
– Это даже не обсуждается.
– Но…
– Не хочу слушать. Ты мне слишком дорога.
Остаток дороги мы ехали в тишине.
Папа злился на Феликса, он справедливо считал его источником постоянной головной боли, и я не могла упрекать его в этом. Он слишком любил Анну и меня.
Спустя час мы вошли в ее палату, и я тотчас встретилась взглядом с ее беспокойными серыми глазами. Я собиралась с силами перед долгим и сложным объяснением, почему ее сына не будет – ни сегодня, ни завтра, ни потом.
– Андрей?! – выдохнула она, обнимая склонившегося к ней отца. – Что случилось? Почему я здесь?
– Ш‑ш‑ш, не волнуйся, – заговорил папа. – Лика позвонила мне вчера, и я сразу прилетел.
– Что произошло?
Я присела на краешек ее кровати и взяла ее руку.
– У тебя был сердечный приступ.
Анна перевела взгляд с меня на папу и обратно. Она словно старалась вспомнить что‑то.
– Ой, как давно я не видела его… Где же он был все это время? – еле слышно спросила Анна. И от этих слов у меня внутри все сжалось.
* * *
Я не представляла, что это будет так сложно. «Он уехал… Он отлучился… Он временно отсутствует…» Боюсь, мне не хватит нужных слов, чтоб объяснить, почему его сейчас нет рядом.
– Я и забыла, какой он красивый…
Я сжала ее руку. «Да, красивый, очень! – мгновенно отозвались мои нервы. – Я удивляюсь, как не замечала этого раньше».
– Твой отец говорил, что в детстве ты с ним не расставалась.
– Ч‑что? – изумилась я.
– И даже разговаривала с ним, – улыбнулась Анна.
– Ты о ком?
– О нем, о ком же еще, – сказала Анна и указала мне на серебряного ангела, висящего у меня на шее. – Давно я его не видела. Где же он был?
«Ангел, боже мой, ангел! Она говорит об этом несчастном кулоне, а не о Феликсе!»
– У меня в столе, – прошептала я, ошарашенно переводя глаза на папу.
– Милая вещица, как хорошо, что она не потерялась.
– Как ты себя чувствуешь? Помнишь что‑нибудь? – осторожно спросила я, игнорируя протестующие жесты папы.
– Побаливает в груди. Помню, что услышала твой голос в гостиной и пошла к тебе. А потом… Как в тумане.
«Боже! Да она ничего, совсем ничего не помнит!»
– Не думай об этом, – решительно сказал папа и поцеловал ее в макушку. – Лика увидела тебя на полу и сразу вызвала скорую.
Я нахмурилась, но оспаривать папину версию не стала.
– Надеюсь, я не сильно напугала тебя, – повернулась ко мне Анна. – Сама не понимаю, как это могло случиться. Сердце меня никогда не беспокоило.
Я низко опустила голову и пыталась разобраться, было ли мое молчание о Феликсе спасением для нее или гнусным предательством…
В коридоре было сумрачно, суетливо и тревожно. Папа остался с Анной – поговорить о том, о чем обычно говорят любящие люди, которые долго не виделись. А потом меня ждал долгий поход по больничному лабиринту в логово хирурга.
* * *
– Давай сюда. Что здесь у нас? – сказал маленький толстенький мужик с кокетливой бородкой. Он совсем не был похож на хищника, которому полагается «логово», так что я мгновенно успокоилась.
– Порезалась, – буркнула я, протягивая руку.
– Вчера дети наложили швы. В домашних условиях, – резковато бросил отец. – Думаю, надо все обработать заново.
Клюв ножниц подцепил повязку, и она тут же свалилась на стол. В этом было что‑то символическое: все, что касалось Феликса, не собиралось задерживаться в моей жизни. Я отвернулась.
– Вчера, говорите? – переспросил врач.
– Угу, – кивнула я.
– Точно? Я бы сказал, что прошло дня три‑четыре. Воспаления и отека нет, шов сухой.
Я краем глаза видела, как у папы отвисла челюсть.
– Судя по кусочку нити – вот, видите, торчит, – шили хирургическим шелком. Красивая работа, прекрасные швы, после таких даже шрама не останется.
– Так значит… – начал папа.
– Все нормально. Через пять дней приходите, сниму швы.
– Значит, зашито… профессионально? – не унимался отец.
– Абсолютно. Говорите, дети шили? Может быть, подкинете мне парочку таких детей? А то рук не хватает, – захихикал хирург и прилепил мне на руку свежий пластырь.
* * *
– Не знаю, как ему это удалось. Я по‑прежнему считаю, что этот пацан заслуживает отменной трепки… а Анну нужно увезти отсюда, и побыстрее! – бушевал папа по дороге домой.
– Она не захочет, – вздохнула я.
После исчезновения Феликса отец пытался уговорить Анну на переезд к нему в Хайдельберг, но она протестовала, объясняя это нежеланием бросать сад и меня, хотя главной причиной, конечно же, был Феликс и слепая вера в то, что он однажды вернется.
– Я говорил с врачом. После выписки ей нужен будет тщательный уход, восстановление и никаких потрясений. И она просто нужна мне рядом.
Я понимающе улыбнулась и сжала его руку.
– Прежде чем поступать в университет, тебе нужно будет выучить немецкий язык, и лучшего способа, чем переезд в Германию, я не придумал. Я хочу забрать вас обеих, но она ищет любые предлоги, чтобы остаться.
– Ты не собираешься сказать ей правду? О том, что Феликс жив? – вздохнула я.
– Сейчас однозначно нет, и тебе не разрешаю. Может быть, потом, когда ей станет лучше.
Машина остановилась у ворот, и мы побрели в дом. Я собиралась приготовить обед и уединиться в своей комнате, но у папы оказалось свое мнение на этот счет. Узнав, что у меня сегодня в школе есть уроки, он сам быстро зажарил на сковородке гренки, разложил на них сверху сыр и салат, заставил все это съесть и вытолкал с рюкзаком за дверь.
* * *
У меня было такое ощущение, что последний раз я была в школе год назад, а то и больше. Поездка в Киев и все, что случилось в последние дни, в плане эмоциональной нагрузки весили примерно столько же, сколько весь учебный год до этого.
– Привет! – мне на плечо легла рука. – На биологию идешь?
Я обернулась и столкнулась нос к носу с Идой.
– Угу. Привет.
– Как ты вообще? Как Анна?
Мы взялись за руки и потопали на урок.
– Вроде ничего. По крайней мере выглядела сегодня бодрячком.
– Чего не скажешь о тебе, – нахмурилась Ида.
– Что, все так плохо? – натянуто улыбнулась я.
– Ага, выглядишь так, будто под бульдозер попала. Лика, если бы я не была знакома с твоей семьей, я бы, ей‑богу, подумала, что тебя избивают дома.
– Скажешь тоже.
Мы сели за парту, раздался звонок. Мимо нас медленно проплелся Чижов и рухнул на стул, уронив голову на локти. Его согнувшаяся спина и поза просто вопили о каком‑то диком горе.
– Что с ним? – прошипела я Иде.
– Мне сказала Наташка, а той Алка Балалаева, а Алке – Ленка Перцева, которая тусуется с Мерцаловой, что Мерцалова бросила Чижика.
– С чего вдруг?
– Вроде как сказала, что он недостаточно хорош для нее.
* * *
Биология была моим любимым предметом. Я никогда не испытывала с ней трудностей, будь то строение хромосом или задачи по генетике. То ли благодаря папе, который с детства подсовывал мне научно‑популярные книжки, то ли благодаря учителю, который неизменно приходил кормить нас гранитом науки в добром здравии и хорошем настроении.
Но сегодня я никак не могла сосредоточиться на уроке. Илья Степанович в приливе вдохновения порхал по классу, размахивал руками, водил указкой по доске, – а я смотрела на него и не слышала ни слова. Как будто тот находился за стенками аквариума.
Феликс не шел из моей головы. Я запустила палец под рукав и водила ногтем по пластырю на руке. Вот он, прекрасный, как божество, стоит возле своей машины, засунув руки в карманы, и не сводит с меня глаз, пока я спускаюсь к нему по ступенькам. Вот он обнимает и успокаивает меня в машине, пока я сгибаюсь пополам от боли в груди. Вот он стоит в саду и прижимает меня к себе, а над нашими головами кружат ночные бабочки, и благоухает сливовый цвет, и луна ныряет из облака в облако… А вот я превращаюсь в послушную куклу в его руках, пока его ладони скользят по моей спине… Я опустила глаза и уткнулась в книжку, ничего не видя и не слыша. Нет ничего более болезненного, чем думать о вещах, у которых нет будущего.
– Лика, как насчет тебя?
– Да? – кашлянула я.
– Ты думала над своим будущим? – Илья Степанович стоял у моей парты.
– В каком смысле? – моргнула я.