Кристина Старк
Крылья
#ONLINE-бестселлер –
Текст предоставлен издательством https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=17086887&lfrom=217846808
«Кристина Старк. Крылья»: АСТ; Москва; 2016
ISBN 978‑5‑17‑093653‑3
Аннотация
Семнадцатилетняя Лика Вернер после покушения на ее жизнь обнаруживает, что в состоянии стресса может ненадолго перемещаться в тела других людей. Лика уверена, что сходит с ума, пока не встречает человека, который подозрительно хорошо осведомлен о такого рода «симптомах».
Захватывающий роман о любви на фоне восхитительных декораций: альпийские предгорья, мегаполисы Европы, улочки крымских городков, пейзажи Тибета и Саудовской Аравии. Роскошная жизнь швейцарской аристократии, тайные организации, закрытые школы, эксперименты над человеческой психикой, чувства, которым невозможно противостоять.
Кристина Старк
Крылья
© К. Старк, 2015
© Shutterstock, Inc., фотография на обложке, 2015
© ООО «Издательство АСТ», 2015
* * *
Руслане и Каролине, моим чудесным дочерям. Пусть в вашей жизни будет все, но в первую очередь тот, кто подарит вам крылья.
Часть I. Infragilis et tenera [1]
Му body is a cage that keeps me From dancing with the one I love But my mind holds the key[2]
– Sara Lov, «My Body Is a Cage»
– Если бы мы с вами были птицы, – как бы мы взвились, как бы полетели… Так бы и утонули в этой синеве… Но мы не птицы.
– А крылья могут у нас вырасти, – возразил я.
– Как?
– Поживите – узнаете. Есть чувства, которые поднимают нас от земли. Не беспокойтесь, у вас будут крылья.
– И. С. Тургенев, «Ася»
Перемещение
Не нервничать, не испытывать боль, страх и стресс, – каждое мое утро начинается с этой мантры. Вещью номер один в моей жизни стал пузырек с успокоительным. Я уже почти привыкла к своей болезни.
Меня зовут Лика. Мне семнадцать. И я до сих пор помню тот день, когда меня в первый раз выбросило…
* * *
Лето 2011 выдалось на редкость жарким. Мой город превратился в филиал ада на Земле: едкий раскаленный воздух, сочащийся смолой асфальт, красные люди с обгоревшими лицами. Машины и те, казалось, ползали по улицам медленно, как отравленные мухи.
Но мне повезло сбежать из адской духовки в тропический оазис. Всего неделю назад я устроилась работать в цветочный магазин. Я никогда не интересовалась ботаникой, флористикой, искусством упаковки и продаж, так что не сразу смогла вообразить себя в должности продавщицы в цветочном магазине… Но Ольга, владелица магазина, была приятельницей моей мачехи. Это раз. Потом, мне предложили неплохие деньги и расчет каждую неделю. Это два. Ну и три: я могла находиться среди буйной зелени с утра до вечера, и пусть там снаружи хоть градусники трескаются. Куда лучше, чем жарить картошку в «Макдональдсе»!
Мне сразу пришлись по душе все эти бутоны, сочные стебли, разноцветные рулоны упаковочной бумаги, все эти счастливые покупатели, предвкушающие праздник. Вот заскочил молодой парень и требует три порочно‑красные розы. Наверно, он влюблен по уши… Интересно, они уже целовались или еще нет?
А вот две нарядные дамы почтенного возраста шепчутся в уголке. «Да‑да, конечно, у нас есть камелии!» – подмигиваю я, как будто торгую камелиями с пеленок. Я бы ни за что не призналась, что всего три дня назад не смогла бы отличить камелию от пиона. Я представляю вечеринку почтенных дам, с букетами в плетеных корзинках, музыкой семидесятых и роскошным чаепитием. Будет миндальное печенье и черничное варенье в стеклянных вазочках! Ведь дамы в шляпках не пьют водку и не танцуют босиком на столах? «А вам какие камелии, белые или розовые? Конечно, вы правы, белые смотрятся куда утонченней…»
– Лика, что бы я без тебя делала? – шепчет мне Ольга, провожая взглядом довольных посетительниц.
Она мне льстит. Я уверена, что мне можно найти замену в два счета. На этой земле полно таких девушек, как я: не слишком уверенных в себе, но всегда готовых прийти на помощь (особенно когда нужно отличить камелию от розы). Девушек со средним ростом, средним весом и весьма усредненным размером ноги. С темно‑каштановыми волосами и глазами цвета мокрого асфальта. Звучит не слишком романтично, зато в точку.
– Лика, можешь уйти сегодня пораньше! – прокричала мне Ольга из подсобки.
– Это еще почему? – спросила я.
– Потому что пятница!
Стыдно признаться, но у меня не было особенных планов даже на такое священное время, как пятничный вечер. У меня не было ухажера, и я без энтузиазма относилась к ночным клубам. Я собиралась провести остаток дня дома в компании книжки и тарелки печенья. Анна, моя мачеха, знает триста пятьдесят рецептов печенья. А я люблю его есть. Может быть, поэтому мы отличная команда.
– Ах да! Пятница! Я и забыла, – я театрально хлопнула себя по лбу. – Спасибо, Оль… У меня как раз грандиозные планы на сегодняшний вечер.
– Свидание? – промурлыкала Ольга. – Кто этот счастливчик?
«Гарри Поттер».
Я решила дождаться еще одного покупателя, а потом с чистой совестью сбежать домой. Звякнул колокольчик над дверью. Очередной посетитель, мальчишка лет десяти, вытащил из ведерка пышную хризантему, уверенно подошел к прилавку и сунул мне мятый полтинник.
– Девочке? – улыбнулась я.
– Нет, бабушке, – серьезно ответил он.
– Ей понравится, – заверила я его, заворачивая цветок в слой целлофана и едва сдерживаясь, чтоб не потрепать его по волосам.
– Даже не знаю. Она на кладбище вообще‑то, – пожал плечами он. – Год как уже.
Я прикусила язык и протянула ему сдачу.
– Классный, – кивнул он, когда я наклонилась к нему через прилавок.
– Что, прости? – переспросила я.
– Классный кулон, – он указал на серебристого ангела с распростертыми крыльями, болтающегося на моей цепочке. – Талисман?
– Вроде того.
– И как, защищает?
– Еще как. Однажды я воткнула его в глаз плохому парню.
Мальчишка рассмеялся. Но его смех вдруг заглушила лавина пронзительного звона: где‑то недалеко только что вдребезги разлетелась витрина. Сгорая от любопытства, он рванул к двери и высунул голову наружу, а когда повернулся ко мне снова, то был бледен как мел, и едва не охрип от испуга:
– ГОТОВЬТЕ СВОЙ ТАЛИСМАН!
И он тут же исчез за дверью, унося ноги от какой‑то неведомой опасности. Едва дверь захлопнулась, тут же раздался еще один взрыв крошащегося стекла.
– Что там такое? – Ольга вышла из подсобки с ведерком ирисов.
Я подбежала к витрине и прижалась лбом к стеклу, пытаясь рассмотреть происходящее на улице, и в этот момент…
Два силуэта по ту сторону появились так внезапно, как умеют появляться только призраки. И убийцы. И если бы мне дали еще минуту, то я успела бы отступить, убежать, спрятаться, – но этой лишней минуты мне не дали. Чья‑то рука подняла биту и обрушила ее на стекло…
* * *
Ольга закричала. Этот крик потом долго преследовал меня по ночам. Все остальное – как в тумане. Как будто меня окунули в таз с водой, и все звуки остались где‑то далеко, над поверхностью.
Витрина просто взорвалась от мощного удара. Меня осыпало осколками стекла. Я свалилась на пол, проехавшись ладонями и коленками по стеклянной каше. Жаркое лето не оставило мне ни единого шанса: на мне не было никакой мало‑мальски серьезной одежды, которая защитила бы тело от лавины осколков, – ни куртки, ни штанов, ни кроссовок, – только тонкий белый сарафан на бретельках и вьетнамки на хлипкой подошве.
Я попыталась встать, опираясь на локти и вытянув перед собой две окровавленные ладони. И вот тогда‑то я услышала голос. Всего несколько слов, но они намертво врезались в мою память.
– Крови много не бывает.
Тот, кто их произнес, был молод, лет двадцать, не больше. Я не посмела заглянуть ему в лицо. Все, что запомнила – черная одежда и ботинки с истертыми от ударов носками. Я все еще стояла на четвереньках, от ужаса не чувствуя, как осколки обжигают колени, когда этот огромный ботинок поддел меня под ребра, как какую‑нибудь собачку, и отбросил к стене. Потом я узнала, что этот пинок стоил мне двух ребер.
Двое других были похожи на цепных псов, сорвавшихся с привязи: они прошлись по полкам битой – той самой, от которой разлетелась витрина, смели на пол охапки свежих цветов, облили все керосином из пластиковой бутылки и подожгли… На мое счастье, они очень спешили. Я боюсь думать о том, где я была бы сейчас, если бы у них было лишних хотя бы полчаса.
Я сидела на полу и таращилась на свое белое платье, на котором там и сям расцветали алые, как маки, пятна. «Я ранена. Это моя кровь. Такая алая… Кензо[3], ей‑богу, удавился бы от зависти», – почему‑то подумала я. У меня не получалось встать. Боль в боку мешала дышать. Я кое‑как вытащила самые крупные куски стекла из ладоней и икр и, движимая тем самым инстинктом, который заставляет жука залезать в щель, а мышь в норку, – поползла к прилавку.
Ольга больше не кричала. Трещали и плавились жалюзи на окнах, полыхали букеты сухоцвета, пол был усеян зеленой кашей из раздавленных цветов. С улицы неслись визги, вой сирен, звон рассыпающихся витрин. Я сидела за прилавком, кашляя от дыма, но боялась выползти наружу. Боль, паника, стук крови в висках, разноцветные мухи перед глазами – все смешалось в один сплошной водоворот, в который меня затягивало, как слепого щенка. Последнее, что я запомнила перед тем, как отключиться, – желтовато‑зеленое, словно отлитое из парафина, лицо Ольги, лежащей под прилавком в полуметре от меня.
* * *
Папа сидел возле моей койки и читал мне вслух газеты, старательно пропуская все новости о бесчинствах бритоголовых в торговом квартале. Больше всего досталось китайским лавкам, татарским закусочным и суши‑бару на Булгакова, который, поговаривали, принадлежал какому‑то корейцу и который сожгли дотла. Невообразимое происшествие для нашего тихого и спокойного Симферополя. Все подробности я узнала позже – когда сняли бинты и я смогла держать в руках газету. Родители обсуждать произошедшее в моем присутствии категорически отказывались.
После происшествия меня с мистическим постоянством начали преследовать обрывки одного и того же кошмара. Словно подсознание пыталось напомнить мне что‑то, о чем я бессовестно забыла. Этот сон как будто записали на пленку и стабильно, раза два‑три в неделю, крутили в моем «ночном кинозале». Начиналось все с того, что…
Я лежу в мокром красном плати под прилавком. Красный мне к лицу, бесспорно. Но это тот оттенок платье, с которым в реальной жизни лучше дела не иметь. Мне кажется, что я умираю, ибо что‑то поднимает меня в воздух. По сценарию это должен быть медленный восходящий поток, с потусторонним сиянием и голосами ангелов… Но нет. Меня поднимают с земли быстро, бесцеремонно, рывком. Я посылаю рукам и ногам сигналы, пытаюсь мычать «я живая, я еще тут», но сигналы теряются где‑то на полпути, ноги и руки не работают, и все, на что способны голова и конечности, – предательски болтаться из стороны в сторону.
– Множественные ранения осколками, дышит, – говорит мой спаситель и кладет меня на носилки. Я открываю глаза и вижу Феликса.
Феликса! Во сне меня спасает Феликс, и я не перестаю удивляться невозможному сюжету этого сна. Феликс – мой сводный брат. Впрочем, «брат» – слишком большая честь для него. «Сын Анны, жены моего отца» – максимум, на что я согласна.
Мой отец и мать Феликса познакомились несколько лет назад, вскоре поженились и стали жить вместе. Мы все стали жить под одной крышей: папа, мачеха, я и Феликс. С Анной мы быстро нашли общий язык. Я таяла от ее утонченности и той непостижимой ловкости, которая позволяла ей превращать моего вечно утомленного и раздражительного отца в сияющего, довольного жизнью здоровяка. А вот Феликс… Сказать, что Феликс мне не нравился, – не сказать ничего.
Феликс был на пять лет старше меня и, по мнению Альки и Иды, моих близких подруг, «весьма ничего». Темноволосый, высокий, сухой, внешне очень похожий на мать и… совершенно омерзительный тип. Если бы меня попросили найти слова, наиболее ярко характеризующие его, я бы не задумываясь сказала: «лжец», «пройдоха», «кровосос». И на подвиги, вроде поиска моего бездыханного тела в эпицентре вооруженного погрома, он однозначно не был способен.
Но сны – тот сорт материи, который кройке не подлежит, поэтому…
Феликс укладывает меня на носилки и смотрит на меня хмуро, заботливо, напряженно. У него на голове краповый берет и серо‑голубой камуфляж. И… крылья. Невероятно, но у него за спиной – два сложенных, гладких крыла!
– Феликс, – шепчу я, – да у тебя же крылья, Феликс! Прошу тебя, дай мне их! Я их верну. Не испорчу, не порву, я обещаю!
А Феликс молчит. Глаза темнее маслин, скулы окаменели, кожа белая как бумага.
– Лика, не нужно, – просит он.
Но я сползаю с носилок и повисаю на нем, вцепившись в плечо. На плече нашивка: пикирующий орел с выпущенными когтями. «Феликс, мне нужны эти крылья больше всего на свете, понимаешь? – мой голос срывается до хриплого шепота. – Я же стану сильной! Сильной, быстрой и неумолимой! Как бумеранг, как сокол, как ангел возмездия…»
«Девчонка бредит», – где‑то вспыхивает чужой голос и тут же меркнет.
«Кровопотеря… Перелом ребра… Сюда ее! Поехали! Эй, вторую тоже прихвати, рассечение на затылке, без сознания. Давайте булками шевелите, девчонка что‑то мне совсем не нравится…» – голоса загораются и тут же угасают. Феликс молчит.
– У тебя есть минута‑две, – наконец говорит он. – Потом крылья вернут тебя.
Как, уже?! Поворота головы мне достаточно, чтобы разглядеть развернутый веер перьев за правым плечом. Я приседаю и, словно подброшенная невидимой пружиной, – взвиваюсь ввысь. Крылья несут меня так быстро, что воздух начинает обтягивать тело, как полиэтилен. Голова врастает в плечи, слизистая глаз мгновенно пересыхает, я зажмуриваюсь и…
Просыпаюсь. Этот эпизод про Феликса снился мне чаще всего. Но был и другой.
Я сижу на узкой металлической скамье. Это полицейская машина: задняя ее часть, два на два, в которой перевозят задержанных. Передо мной металлическая решетка, отгораживающая сиденье водителя. Я никогда не была пассажиром подобных автомобилей, но обстановка не вызывает во мне ни удивления, ни страха. Я спокойна, я словно под завязку засыпана гравием и залита бетоном: биооболочка, а внутри – монолит. Меня не сломать.
Я не вижу своих рук, они за спиной. С браслетами на цепочке. Смотрю на свои колени, обтянутые черной синтетикой и на… свои черные ботинки, с истертыми от ударов носками.
Отчего‑то мне становится радостно. «Крови много не бывает », – говорю я и двигаю задницу поближе к прутьям, обрамляющим сиденье водителя. «Крови много не…» – я упираюсь лбом в металлическую перекладину и…
Открываю глаза. Так заканчивался второй эпизод. С неизменным ощущением давящей на лоб железяки, от которого не удавалось избавиться еще долгое время после пробуждения.
А потом снилось еще что‑то… Но я никак не могла вспомнить, что.
* * *
– Как там Ольга?
– В порядке. Распродала то немногое, что уцелело, и закрыла магазин.
– Жаль… Анна, как меня нашли? – спросила я у мачехи, стараясь, чтоб голос не выделывал предательских виражей.
– Прикатил «Беркут», – начала она. – Кого успели, переловили, потом… приехали кареты скорой… Слушай, твой отец будет зол, если узнает, что мы об этом говорили. Может, ну их, эти разговоры? Давай‑ка поешь.
– Да нормально все. «Беркут», значит…
Я вспомнила вышитого орла на плече Феликса‑из‑сна и поежилась.
– Мне часто снится, что меня выносит из того магазина Фел… человек в форме «Беркута».
– Так и было. Может, это не сон, а воспоминание. Ты иногда приходила в сознание. Наверняка что‑то слышала и видела, – Анна говорила медленно, словно слова застревали у нее в горле. – Слушай, я приготовила для тебя цыпленка! Если ты сейчас же его не съешь, мне придется везти его обратно по этой жаре, а по приезде выбросить, смирившись с тем, что несчастная птица умерла зря и этот куст розмарина в нашем саду тоже отращивал ботву зря… Ну так что? Будешь есть?
– Буду! – выпалила я с деланной серьезностью, и мы обе рассмеялись. О чем я тут же пожалела, чувствуя вспышку боли в боку.
– Ты сказала, что кое‑кого поймали? – Я поздно поняла, что снова гоню грозовую тучу в едва возникшую атмосферу непринужденности.
– Да, – буркнула Анна. Достала завернутый в салфетку нож и принялась пилить цыпленка.
– Он уже умер, – пошутила я и стала ждать ответную шутку. Но вдруг нож в руке Анны погрузился в жареное мясо по самую рукоятку и замер, она застыла на месте и выпалила:
– Не умер, он просто разбил голову. Поделом, Бог все видит.
– Что? – поперхнулась я.
Анна ошарашено поджала губы.
– Ты имела в виду… цыпленка, да? – наконец криво усмехнулась она.
– Да! А ты кого имела в виду?
– Слушай… Твой отец меня…
– Анна, пожалуйста…
– Разделает на части, – закончила она.
«По‑жа‑луй‑ста», – повторила я одними губами. И она сдалась, выкатывая слова медленно, как валуны.
– Один из задержанных. Разбил себе голову о металлическую перегородку в машине. Очень сильно.
– Как? Случайно?
– Нет. Случайно так удариться невозможно! Он бился головой об эту… железку, пока его не оттянули и что‑то не вкололи. Там черепно‑мозговая и кровавое месиво вместо лица. Ох, зачем я все это рассказываю, твой отец меня закопает…
У меня перехватило дыхание.
«Крови много не бывает», – говорю я и двигаю задницу поближе к решетке, обрамляющей сиденье водителя. «Крови много…» – я упираюсь лбом в металлическую перекладину и…
– О…
И в эту секунду я вспомнила тот обрывок сна, который каждый раз ускользал от меня сразу же после пробуждения. Мои пальцы впились в матрас, комкая простыню.
«Не бывает…» – я откидываю голову назад и с молниеносным ускорением опускаю ее на металлическую балку. Первый удар рассекает кожу на лбу – алый ручей устремляется вниз, разделив лицо на два берега. Второй удар ломает нос. От боли и напряжения вздуваются вены на руках. Мое сознание готово выпрыгнуть из этого тела, но я почему‑то уверена, что у меня еще есть… минута‑две. А потом… крылья вернут меня.
– Лика, боже мой… Врача! – завопила Анна. – Ох я дура…
Мне стало трудно дышать, в глазах снова заплясали разноцветные точки. Это не он разбил себе голову. Это я разбила ему голову! Все случившееся в машине для арестантов – не было сном. Я действительно была там!
Меня нашли вскоре после того, как я потеряла сознание под прилавком. Я смотрела на спасающего меня человека в форме и видела перед собой Феликса. А потом я отключилась, и мое сознание «перепрыгнуло» в тело мужика в черных ботинках. Одна часть меня осознавала реальность произошедшего, а другая – большая – пыталась выдать все происходящее за галлюцинацию на фоне травматического шока. Одна часть меня решила, что другой такой шанс для кровавой – во всех смыслах – мести больше не подвернется. Другая – сделала все, чтобы я не вспомнила об этом.
Я собрала свой ужасный пазл и теперь, предчувствуя скорое помешательство, не могла оторвать от него глаз.
* * *
Едва я встала на ноги после нападения, отцу предложили работу в Германии. Эта новость стала для меня полной неожиданностью. Мой папа, который днями и ночами пропадал в своей лаборатории, в подземелье какого‑то (научно‑исследовательского института) дракона, и о котором, как мне казалось, кроме меня и Анны, никто не вспоминает, – вдруг позарез понадобился кому‑то аж в Германии. Если точнее, в Центре молекулярной биологии Хайдельбергского университета. (Мне, как примерной дочери, пришлось выучить назубок место новой «работы».)
Оказалось, папино имя было на слуху в научной среде. О чем я, наверно, знала бы, если бы хоть чуть‑чуть соображала в генетике. Но, ясное дело, с генетикой я не дружила, а папа сообщать мне о своей крутости не считал нужным. В те драгоценные дни, когда он не сражался допоздна со своим «драконом», а мог провести время с семьей, – он предпочитал говорить не о работе, а о более важных вещах. Например, о том, есть ли у меня уже ухажер и не распускает ли он руки.
И тут вдруг эти немцы, выманивающие папу из подземелья в свои светлые, уютные лаборатории. Конечно, он не мог отказаться, не мог устоять. А нам с Анной не оставалось ничего другого, как радоваться вместе с ним, засунув подальше вопросы «надолго ли?», «а как же мы?» и «что же дальше?».
На семейном совете, за тарелкой дымящегося жаркого и бутылкой шампанского, было решено, что Анна не поедет с отцом в Германию. Останется в Симферополе еще на год, пока я не окончу школу, а Феликс – колледж.
О том, чтобы оставить «ребятишек» без присмотра, и речи не шло. Во многом благодаря Феликсу. На Феликса со спокойной душой можно было наклеить ярлык «трудный ребенок». «Ребенку» шел двадцать третий год, но трудностей все не убавлялось…
* * *
Отец уехал в Германию сразу же после первого звонка, когда я, торжественно разодетая в белоснежную рубашку и черные брюки (все что угодно, только бы скрыть свежие шрамы на руках и ногах), начала свой последний учебный год. Даже Феликс заявился на торжественную линейку с тремя алыми розами наперевес. Меня бросало в дрожь от красных цветов после погрома; меня тошнило от самого Феликса, но я взяла букет с вежливой улыбкой, пока мои одноклассницы поедали Феликса глазами (почему девчонкам всегда нравятся отморозки?). Потом мы всей семьей отправились гулять в парк, ели мороженое и смеялись – пожалуй, это была последняя радужная страница в жизни нашей семьи. А потом все покатилось в пропасть.
Феликс и раньше без особого трепета относился к матери, но после отъезда моего отца словно с тормозов слетел. Я не раз видела его пьяным в компании друзей. До меня все чаще доходили слухи, что его компания развлекается не только алкоголем, но и наркотиками. Я отказывалась верить, пока однажды он не заявился в наш дом с эти самыми «друзьями».
Анна тогда уехала на какой‑то «цветочный» симпозиум в Ялту, учиться собственноручно опылять орхидеи. Развлекаться, в общем. Я коротала вечер на нашем старом диване, в компании огромной чашки чая и сериала «Во все тяжкие». И тут в двери повернулся ключ, и она бесцеремонно распахнулась. Звук был такой, как будто ее открыли, пнув ногой. Я вздрогнула и пролила на себя чай.
– А вот и моя дорогая сестричка, – хохотнул Феликс, вваливаясь в гостиную. Он выглядел странно, не так как обычно: движения, выражение лица, речь – все какое‑то резкое, судорожное. Но больше всего меня поразили глаза: они казались почти черными в полумраке и смотрели на меня так, как будто видели впервые. Этот взгляд был невыносим.
За Феликсом в дом просочилось еще полдюжины парней – шумные, горластые, бесцеремонные. Бритые затылки, бутылки пива в руках. Непрошеная свора гончих псов в моей тихой, домашней реальности. Наверно, так чувствуют себя лисята, когда в нору спускают фокстерьеров. Один из типов зажег сигарету, стоя прямо посреди гостиной! А у нас тут сроду никто не курил!
Я выключила телек, отставила чашку и встала:
– Эй, потуши сигарету.
– А то что? – ухмыльнулся тот, обнажая ряд мелких, прямо‑таки рыбьих зубов. У наглеца были желтовато‑белые волосы, прыщавая бледная кожа и бесцветные глаза. То ли летнее солнце отказывалось прикасаться к нему, то ли он выползал из своей пещеры исключительно по ночам.
Я перевела глаза на Феликса. Тот стоял и улыбался, наслаждаясь моим замешательством.
– А то я звоню Анне и отцу, – рассердилась я (лисята тоже умеют кусаться!).
– Вано, гаси никотин, а не то канарейка выклюет тебе глазки, – буркнул Феликс, пытаясь скорчить серьезную мину, но было понятно, что он едва не лопается со смеху.
Тип погасил сигарету, но прежде, испытывая мои нервы и глядя на меня с пугающей насмешкой, выпустил в потолок синюю струю дыма.
Не нужно было быть профессором, чтобы по этим расширенным зрачкам и несвязной речи понять, что мне лучше убраться в свою комнату, запереть дверь на максимум оборотов и сидеть тихо. Шесть двадцатилетних лбов под кайфом – не лучшая компания для школьницы, экстремальный опыт которой заканчивался на нескольких выкуренных в школьном туалете сигаретах.
Я ничего не сказала Анне, о чем потом неоднократно жалела. Возможно, тогда было еще не поздно. Возможно, отец смог бы задействовать свои связи и не дать пасынку ступить на кривую дорожку. А дорожка и в самом деле оказалась очень кривой.
* * *
Феликс учился в автотранспортном колледже. «Учился» – это громко сказано, «числился» – в самый раз. Пока в результате не был отчислен за проваленную сессию.
Когда все вылилось наружу, Феликс перестал появляться дома. Анна звонила ему каждый день, ездила в общежитие, в котором он когда‑то жил, но так ни разу и не застала его там. Знал бы этот отморозок, сколько слез она пролила.
А потом телефон Феликса начал постоянно пребывать вне зоны сети. Анна обратилась в милицию, начались поиски. Перетрясли всех его приятелей и знакомых. Отец неоднократно приезжал поддержать Анну. Он даже подумывал огорчить немцев и вернуться в Симферополь, но Анна была категорически против. Уехать в Германию она тоже отказывалась, до последнего надеясь на то, что Феликс однажды постучит в дверь.
Анна была полностью сломлена. У куска мяса, пропущенного через мясорубку, и то было больше душевной стойкости и веры в лучшее, чем было у нее. По вечерам после уроков я готовила Анне ужин, читала и укладывала спать, как маленького ребенка. Она буквально на глазах становилась тоньше и бескровней. Ее пожирала сильнейшая депрессия.
Каждый день я клялась себе, что, если когда‑нибудь живой и невредимый Феликс предстанет передо мной – я живого места на нем не оставлю.
* * *
Год близился к концу. О Феликсе ничего не было известно вот уже несколько месяцев. Отец намекнул мне, что неплохо бы взяться за немецкий язык, а потом, чем черт не шутит, поступить в университет в Германии. Одним словом, озадачил.
Я еще не представляла толком, чем бы мне хотелось заниматься в жизни, не хотела изучать немецкий, не хотела уезжать из любимого города. Однако, как ни крути, чувствовала острую потребность уехать поближе к отцу, быть рядом и увезти к нему Анну. Этот вихрь противоречий сводил меня с ума…
В остальном жизнь снова нащупала прежнее русло и теперь, капля за каплей, возвращалась в него. Казалось, еще день‑два, и станет совсем легко. Однако это предвкушение было преждевременным…
* * *
Найти репетитора по немецкому не составило труда. Я просто открыла газету, пробежалась глазами по списку имен и вдруг увидела то, что надо. Имени было достаточно! Хельга Адольфовна! Человек с таким именем просто обязан был знать немецкий в совершенстве.
Интуиция не подвела. Хельга оказалась пожилой арийской дивой с тщательно уложенными седыми волосами и в свои шестьдесят с небольшим отличалась невероятной энергией и свежестью. Словно последние лет двадцать пролежала в криокамере. Ну или, по крайней мере, ежедневно пропускала по стаканчику эликсира молодости. Я даже представить не могла, что такие люди водятся в нашем запущенном городишке.
Как‑то в субботу утром, за несколько дней до Нового года, я отправилась в гости к Хельге за очередной порцией зубодробительной германской лексики. Снег шел всю ночь, густо засыпал подоконники, а сад вообще превратился в заколдованный лес из сказок про Нарнию. В доме витал запах корицы и лимонных корок: Анна все утро пекла печенье, и я даже успела стянуть у нее несколько штучек перед отъездом.
Маршрутка до Маршала Жукова, и вот я на месте, звоню в дверь, стягивая на ходу куртку и вытряхивая мокрый снег из капюшона. Щелкнул замок, дверь беззвучно открылась, и я, постукивая каблуками, шагнула в полумрак гостиной. К моему удивлению, вместо Хельги передо мной стоял незнакомый рыжеволосый тип в красной толстовке. Я напряглась. В голове завертелся рой самых мрачных подозрений: разве у Хельги были родственники? разве этот тип годится ей в приятели? разве он похож на какого‑нибудь сантехника или компьютерного мастера? Нет, нет и нет – вот ответы на все эти вопросы! Мне конец. Этот тип залез в квартиру, укокошил Хельгу, которая наверняка сейчас лежит где‑нибудь в ванне с проломленным черепом, и вот теперь… МНЕ КОНЕЦ!