Прекрасно помню момент, когда они приехали к нам сразу после освобождения. В гостях у нас как раз была друг семьи Элса Петриляйнен. Разговор между мамой, отцом и Элсой шел о совершенно непонятных и необъяснимых арестах знакомых нам людей и, конечно, о судьбе Анны и Юхана. Я и Кертту занимались в этой же комнате своими детскими делами. Элса сидела спиной к окну и лицом к двери, так что ничего в окно она увидеть не могла. И тут ни с того ни с сего Элса мечтательно так говорит: "А что если вдруг сейчас откроется дверь и войдут Анна и Юхана". Только она произнесла эту фразу, как дверь распахнулась и в комнату вошли тетя Анна и ведомый ею дядя Юхана с узелком в руке. Они вошли и растерянно остановились у дверей, словно не решаясь пройти дальше. Воцарилась мертвая тишина, все как окаменели - будто увидели вернувшихся с того света, даже мы, дети, замерли, прекратив свои игры. И только придя в себя, осознав, что все происходит на самом деле, мы все бросились обнимать родных. Возгласы удивления, крики радости, восторга, охи-ахи, вопросы... То, что происходило в эти минуты, возможно описать…
Чужие в своей стране?
В начале 1938 года финский язык в школах запретили. Все финноязычные школы, включая начальные, стали русскими. Поступил строжайший приказ изъять и уничтожить из библиотек бывших финноязычных школ все книги на финском языке, в том числе переводы на финский русских и западных классиков и даже переводы книг советских писателей и поэтов: Шолохова, Горького, Маяковского и других.
Отец в моем присутствии сказал дяде Юхана, что он не фашист и уничтожать книги не намерен. Из школьной библиотеки все книги были изъяты, но не уничтожены, а спрятаны у нас на квартире. Если бы кто-то из недругов узнал об этом и доложил в соответствующие органы, то тюрьмы или лагеря (как минимум) отцу было бы не избежать.
Летом этого же года арестовали учительницу финского языка нашей школы Элсу Петриляйнен и приговорили к десяти годам лишения свободы. Обвинения были предъявлены стандартные - антисоветизм и ц Освободилась Элса из лагеря в сорок четвертом или сорок пятом (точно не помню) и поселилась в эстонском городе Вильянди. После войны я и мама много раз встречались с ней. Элса многое рассказала о порядках и условиях жизни в лагере. Можно назвать чудом то, что она осталась жива и даже освободилась досрочно.
...Летом сорокового года я окончил семилетнюю школу имени Нуортева и для получения среднего образования перешел учиться в восьмой класс школы №8… Как-то во время перемены я в коридоре разговаривал с одним из моих земляков на финском. Мимо проходила учительница русского языка - она же моя классная руководительница - и яростно заорала на нас:
мол, школа эта русская и нечего здесь разговаривать на своем чухонском языке. Я рассвирепел и весьма эмоционально разъяснил ей ленинские принципы национальной политики, а также заявил, что ее поведение сильно смахивает на поведение нацистов. После этого продолжил разговор с земляком на финском.
Через несколько дней меня из этой школы исключили под предлогом переполненности класса и посоветовали обратиться в школе № 1, которая находилась в другом конце города, возле Александровского парка. В той школе меня приняли весьма доброжелательно. Руководителем класса здесь также была учительница русского языка. Однажды во время большой перемены она застала меня за чтением книги на финском языке. Хорошо помню, что в тот день я перечитывал уже в который раз роман А. Киви «Семь братьев». Учительница поинтересовалась, что это за книга, кто автор, много ли книг финских авторов я уже прочитал и где получаю эту литературу. Я рассказал, что у нас дома имеется большая библиотека, где наряду с книгами русских и иностранных авторов собраны произведения почти всех финских классиков. Эта учительница (к сожалению, забыл ее имя) по-доброму похвалила меня за то, что я не забываю свой язык и изучаю финскую литературу. Она высказала сожаление, что из-за незнания языка не имеет возможности ознакомиться с финской литературой.
Следует сказать, что все учителя и товарищи по классу относились ко мне очень корректно и за весь учебный год ни разу меня не оскорбили из-за моей принадлежности к финской национальности. Вспоминая те времена, могу твердо сказать, что все же большинство русских не впали в угар шовинизма.
Зимняи война
Поздней осенью 1939 года в связи с началом Зимней войны с Финляндией отец был мобилизован в действующую армию и направлен на Карельский перешеек, где участвовал в боях как политрук в воинских подразделениях и при необходимости как переводчик штаба Ленинградского военного округа. После заключения в марте 1940 года перемирия с финнами он был назначен в состав комиссии по демаркации границы между Финляндией и СССР. Демобилизоваться после войны ему не позволили. Поступил приказ о зачислении отца в кадровый состав Красной Армии с присвоением звания старшего политрука, что соответствовало тогда званию капитана.
…Следует отметить, что симпатии всей нашей семьи и родственников, а также подавляющего большинства наших ингерманландских друзей и знакомых были на стороне Финляндской республики. Все мы глубоко пе- реживали за судьбу финской нации. С другой стороны, все мы остро, с болью в сердцах переживали за судьбы наших воинов. Срочно организованные военные госпитали быстро заполнялись ранеными и обмороженными солдатами и командирами (в то время звания "офицер" еще не было). Из передач финляндского радио, которое мы регулярно тайно слушали, нам было хорошо известно о крупнейшем поражении Красной Армии на Карельском перешейке и особенно на фронте от Ладожского озера до Баренцева моря. Вернувшиеся с фронта воины рассказывали о неподготовленности Красной Армии к боям в зимних условиях, о большом числе обмороженных из-за плохого обмундирования, о неумении основной массы наших солдат ходить на лыжах, о неопытности командиров, о "кукушках", то есть финских автоматчиках, которые забирались на деревья, умело там маскировались и с высоты вели убийственный огонь из автоматов по нашим солдатам, о большом количестве убитых и раненых наших бойцов, подорвавшихся на минах, устанавливаемых финнами на дорогах, тропах, в домах, на подходах к оборонительным линиям… Было много разговоров о бездарной организации похода танковой колонны в тыл линии Маннергейма по льду Финского залива, при котором колонна была полностью потоплена финской нолевой артиллерией, стрелявшей даже не столько по танкам, сколько по льду залива. Стали распространяться невероятнейшие слухи об оборонительной линии Маннергейма. На полном серьезе говорили, что броня финских дотов покрыта толстым слоем резины и поэтому наши артиллерийские снаряды якобы отскакивают от стен дотов назад - к нам. Непонятно было, кто и зачем выдумывал и распространял подобные небылицы.
…К февралю-марту 1940 рода среди населения стали нарастать антивоенные настроения. Красная Армия терпела поражения в боях против крошечной Финляндии. В зарубежной печати стало распространяться мнение, что СССР — это "колосс на глиняных ногах", который может свалиться даже при небольшом ударе. Не это ли подтолкнуло Гитлера к осуществлению агрессии против Советского Союза?
Трудно описать ту бурю восторга и радости, с которой наша семья в марте сороковою встретила отца. Подол его шинели был пробит пулями, а ухо поцарапано рваным осколком мины (этот осколок воткнулся в ствол ближайшего дерева, отец отковырял его и привез домой на память как "сувенир с войны"). Но главное - отец вернулся с Зимней войны.
Начало Великой Отечественной
В начале июня 1941 года мама с младшей сестрой Сирккой уехали к отцу в Петрозаводск. Я и Kepтту ту пока что остались в Глазово под опекой тети Анны так как должны были закончить учебу (я восьмой класс, Кертту шестой). Экзамены мы оба сдали успешно. 22 июня мы с сестрой в сопровождении дяди Юхана отправились в Ленинград, откуда должны были выехать в Петрозаводск.
Был чудесный солнечный день, и на душе было радостно от предстоящей встречи с отцом и мамой, по которым мы очень соскучились. Сели в поезд и поехали. Когда поезд остановился на станции Мга, в наш вагон вошли новые пассажиры и сообщили, что Германия напала на Советский Союз и что немецкая авиация бомбит наши города.
От радости и благодушия, естественно, не осталось и следа. Многим пассажирам казалось, что могут разбомбить и этот наш поезд. Какая-то пожилая женщина начала тихо молиться за спасение всех нас.
Рано утром 23 июня без приключений мы прибыли в Петрозаводск. Нас встретили взволнованные родители. Они тоже очень боялись, что наш поезд подвергнется бомбежке.
Город показался мне довольно-таки мирным и милым. Отец получил комнату в благоустроенной квартире в доме военного городка на улице Гоголя. Работали кинотеатры. Несколько раз мы ходили с Кертту на оперетты. В продуктовых магазинах был неплохой выбор продуктов питания. Шла активная торговля на рынках, особенно рыбных. Но вскоре дыхание войны стало чувствоваться сильнее и сильнее. Время от времени объявляли воздушную тревогу. Было несколько случаев бомбежки в районе железной дороги. Какие-то бомбы упали и на жилые дома. Появились первые жертвы среди мирного населения. Пару раз я наблюдал за воздушным боем прямо над нашими домами, но сбить никому никого не удалось,
Однажды во время воздушной тревоги я, мама и сестры бежали по двору в бомбоубежище. В это время в небе шел бой. И вдруг в метре от нас строчкой брызнули фонтанчики песка, поднявшиеся от влетевших в землю выпущенных из самолета пулеметных пуль. Этот случай произвел на нас довольно-таки сильное и неприятное впечатление.
Клятва отцу
Иногда с фронта в штаб армии приезжал отец и оставался на день-другой дома. Приезжал он всегда весь в синяках и царапинах, а шинель, как правило, была изрядно испачкана. Однажды во время очередного приезда с фронта отец попросил меня пройтись немного с ним по городу. Во время этой прогулки отец сказал мне, что война эта будет длительной и жестокой, что вероятность его гибели очень велика. Поэтому он возлагает на меня ответственность за благополучие мамы и сестер. Отец потребовал меня поклясться, что я до последней возможности буду заботиться о них и что никогда ни при каких обстоятельствах не стану употреблять спиртного. Я поклялся и данное отцу слово сдержал.
Эвакуация и гибель отца
Где-то с середины августа из города началась массовая эвакуация населения. На несколько дней выдавались продукты, и люди грузились в основном на баржи, которые направлялись куда-то на юг.
В июле дядя Юхана решил вернуться в Павловск. Перед отъездом он весьма эмоционально убеждал маму сделать все возможное и невозможное, чтобы не попасть под оккупацию. Он говорил, что немцы обязательно повесят или расстреляют всю нашу семью как семью военного комиссара. И мы тоже начали готовиться к отъезду.
26 августа поздно вечером мама, я, Кертту и Сиркка, двоюродная сестра Лемпи Нуикканен (дочь старшей сестры отца) с двумя малолетними дочерьми взошли на палубу основательно перегруженного, кривого на один бок парохода "Роза Люксембург", чтобы отправиться на нем в Пудожский район, в порт Шалу.
Когда пароход с погашенными огнями отчалил, все мы, наша семья, вглядываясь в темноту, с величайшей тоской и печалью смотрели на высокий силуэт на берегу. Отец стоял на причале неподвижно, как памятник. Мы не знали, что видим его в последний раз. Через несколько дней, четвертого сентября, в поселке Ильинский, что под Олонцом, его убили финны. Как мне стало известно впоследствии, с самого начала войны финны усиленно охотились за отцом, так как знали, что он в штабе армии возглавлял отдел, который успешно вел советскую пропаганду и занимался агитацией противника.
Но тогда мы еще ничего этого не знали, просто попрощались с отцом на какое-то время и отправились в эвакуацию. С собой у нас было только несколько чемоданов с одеждой и самыми необходимыми вещами, а также с продуктами. Дело в том, что брать-то было особенно и нечего, так как в начале июня вопрос об окончательном переезде в Карелию еще не был решен и в Петрозаводск из Глазово мы не взяли ничего лишнего. Я почему-то не привез с собой даже пальто. Когда стало ясно, что немцы скорее всего оккупируют пригороды Ленинграда, отец написал своему брату Петру письмо, попросил вывезти к себе и спрятать нашу библиотеку, насчитывающую около полутора тысяч томов, среди которых были и очень ценные издания. Дядя Петр просьбу отца выполнил, но сохранить библиотеку ему не удалось. Все остальное наше имущество: мебель, фисгармония, отличная по тем временам радиоаппаратура, одежда, посуда было разграблено во время немецкой оккупации.
Прибыв в Шалу, мы перебрались на речной пароход и поплыли вверх по реке Водле к Подпорожью. Был снова погожий летний день. Мимо проплывали красивейшие мирные пейзажи Пудожья. На полях - скирды сжатой ржи. С трудом верилось, что где-то бомбят, стреляют, сжигают, взрывают не только отдельные дома, но и целые города, что где-то калечат и убивают, тысячами и миллионами, людей.
После некоторого ожидания в Подпорожье нак удалось сесть на попутный грузовик и добраться до Пудожа, где мы поселились в переполненном Доме колхозника. Мама и Лемпи сразу же отправились искать место, где можно было бы устроиться удобнее и на более длительный срок. Они дошли до деревни Колово, где маму очень любезно приняла хозяйка большого, типично карельского дома, который располагался на восточном конце деревни. Хозяйку звали Ирина Павловна (ее фамилию я, к сожалению, не знал). Она была простая пожилая крестьянка, всю жизнь проработавшая в деревне, но должен сказать, что более культурного, более деликатного, доброго человека трудно было бы найти даже среди высокообразованных. И еще — в доме Ирины Павловны была идеальная чистота.
Она выделила нам две смежные комнаты. Начался первый, сравнительно мирный и сытый этап эвакуации. Я поступил в девятый класс Пудожской средней школы. Часто ходил в Пудоже на рынок за продуктами. Несколько раз ездил на колхозной лошади в лес, заготовил на зиму березовых дров.
Где-то во второй половине сентября до нас дошел слух, что в Пудож прибыла часть штаба Седьмой армии. Я, мама и Лемпи поспешили в город, чтобы узнать о судьбе отца, так как от него давненько не было писем. В Пудоже мы успели застать уже отъезжающего сотрудника отдела пропаганды штаба, батальонного комиссара (фамилию, к сожалению, забыл), который сообщил нам, что мой отец погиб четвертого сентября. Что было с нами в тот момент — описанию не подлежит. Когда мы вернулись в Колово, мама легла на лежанку лицом к стене и пролежала так три дня. Она не кричала, не голосила - молчала, но ее подушка была пропитана слезами насквозь... Потом она встала, глубоко вздохнула и твердо сказала: "Жизнь должна продолжаться, и надо жить".
Похоронен отец в Ильинском в братской могиле.
На восток
Со школой мне пришлось вскоре расстаться, так как вышагивать каждый день десять километров туда и столько же обратно стало просто невозможно.
Как-то в последних числах сентября я в очередной раз отправился в Пудож на рынок за продуктами. На улицах Пудожа было немало людей: они стояли группами, смотрели на запад и что-то оживленно обсуждали. Я подошел к одной группе и спросил, что случилось. Мне показали на западный небосклон, который полыхал багровым огнем. Была середина дня и, значит, речи не могло идти об утренней или вечерней заре. Мне сказали: наши уходят из Петрозаводска и перед этим все жгут и взрывают. Тут подошли двое военнослужащих, и я спросил, правда ли это. Они подтвердили. На мой возрос, разве не собираются наши войска отвоевывать Петрозаводск, военные пожал плечами и ответили, что приказы начальства не обсуждаются. А потом продолжили свой путь,
В ноябре мы стали испытывать серьезные трудности с покупкой продуктов. А в декабре сорок первого начался настоящий голод.
По ночам куда-то двигались наши войска, которые днем прятались во дворах и избах. Финские самолеты совершенно свободно, чуть ли не задевая крыши домов, летали над деревней. Никакой противовоздушной обороны не было.
Но несмотря на все невзгоды, для встречи нового 1942 года я принес из лесу елку и установил ее в комнате. Была какая-то суеверная надежда, что если в этих условиях в доме будет стоять елка, то все в конечном итоге закончится хорошо.
После того как советские войска сдали противнику Медвежьегорск и Повенец, появилась реальная угроза оккупации немцами и финнами Пудожского района Мама, помня советы своего брата Юхана, в середине января сорок второго приняла решение срочно эвакуироваться дальше на восток, в Костромскую область - в город Галич, куда раньше эвакуировалась с маленьким сыном мамина племянница Элса Стельмах.
Мама пошла искать машину, которая могла бы довезти нас до Няндомы, расположенной на железной дороге Архангельск — Вологда. Оказалось, что из деревни Колово на Няндому отправлялись три грузовика. Один из водителей согласился нас взять. Двоюродная сестра Лемпи сначала отказывалась куда-либо ехать, но в последний момент, когда мы уже грузились в машину, заявила, что тоже поедет с нами. Кузов грузовика был загружен пятью пустыми двухсотлитровыми стальными бочками, так что места для нас оставалось совсем мало. Лемпи с детьми заняла наилучшие места внизу около кабины водителя. Там-же устроились и мама с Сирккою, Кертту пришлось разместиться на вещах уже повыше, а мне досталось место на самом верху, на бочках. Мороз был очень сильный. Одеты мы были сравнительно тепло, но ледяной ветер пронизывал все тело до костей. Где-то за нолтора-два часа до нашего отъезда на Няндому вышел и другой грузовик с людьми. Когда мы проехали уже приличное расстояние и остановились в одной из деревень, то узнали, что ту машину обстрелял финский самолет, и были убитые и раненые. Водитель нашей машины предупредил нас, чтобы мы сразу, как услышим гул самолета, дали знать ему и как можно быстрее выпрыгивали из кузова, бежали в лес и зарывались в снег. Как потом стало известно, и третья машина, которая выехала из Колово спустя два часа после нашего отъезда, тоже была обстреляна и тоже были раненые и убитые. Нам же крупно повезло.
К моменту прибытия в Каргополь я так застыл на своих бочках, что мне уже не хотелось слезать с машины и вообще двигаться. Все мне было безразлично, только в сон клонило, и я желал одного— чтобы меня никто не трогал. Но с машины меня стащили, привели в какой-то дом, напоили горячим суррогатным чаем и заставили шевелиться: ходить по дому, размахивать руками, приседать и т.д.
В нашей машине что-то поломалось, и водитель долго с ней возился. К вечеру мы поехали дальше. И наконец прибыли в Няндому.
Эвакопункт располагался, видимо, в каком-то клубе. Большой зал был до отказа забит людьми, среди которых было много больных. В разных концах зала лежали неподвижные тела, даже непонятно иногда было: умершие или еще живые. Вскоре к эвакопункту подъехал грузовик, и солдаты вынесли тела, погрузили в грузовик и куда-то увезли. Оставаться в этом зале было очень опасно, и мама стала искать временную квартиру, где мы могли бы дождаться погрузки в железнодорожные вагоны, чтобы отправиться дальше на восток. На улице она встретила женщину и спросила, не посоветует ли та, у кого на квартире можно перебиться несколько дней. Эта незнакомая женщина вытащила из кармана ключи от своей квартиры, протянула их маме, написала карандашом на бумажке свой адрес, рассказала, как туда добраться, и добавила, что так как торопится на работу, проводить нас до места не сможет. Она не спросила у мамы ни имени, ни фамилии, ни откуда мы и куда направляемся. Вечером, вернувшись работы, она сразу же, не ужиная, легла спать, А рано утром, перед уходом на работу, попросила нас в случае отъезда оставить ключи от квартиры соседям.
Лемпи со своими дочерьми отправилась к своей сестре Юлии, которая эвакуировалась в местечко недалеко от Няндомы.
Дня через три-четыре для эвакуированных подали три больших грузовых вагона, оборудованных нарами и печками-буржуйками. Нас также обеспечили приличными запасами каменного угля. В одном вагоне разместились в основном семьи польской национальности. В нашем вагоне — семьи военнослужащих. А в третьем вагоне устроили крайне истощенных, одетых в старые серые фуфайки мужчин. Женщин и детей в том вагоне не было. После того как выехали из Няндомы, во время одной из стоянок я подошел к этому вагону и спросил, кто они и откуда, куда едут и сколько их. Мне ответили, что все они — выпущенные на свободу узники каргопольских лагерей, едут по своим домам и в вагоне их пятьдесят шесть человек.
Мы стояли десять суток. За это время нам не выдали ни краюшки хлеба, ничего. Никаких запасов у нас уже не осталось, и все эти дни никто в вагоне ничего не ел. Воду мы добывали, растапливая снег. В распоряжении нашей семьи было около полутора квадратных метров площади на полу вагона, где были размещены также и наши вещи. Так что во время этого путешествия мы спали только сидя на своих вещах.
В вагоне расплодилось невероятное количество вшей колоссальных размеров, от которых нигде не было спасения. Одна женщина средних лет заболела психически — она часами непрерывно то хохотала в полный голос, то тихонечко хихикала. Над нами на нарах располагалась семья мурманских финнов. Девушка из этой семьи, примерно моего возраста, часто бредила от высокой температуры. До места назначения живой она, видимо, не доехала. Вагон, где раньше размещались бывшие лагерники, почти полностью опустел. Возможно, кто-то из бывших заключенных сумел уехать домой на попутных поездах, но основная часть обитателей этого вагона умерли здесь, в Коношах. Я видел, как железнодорожники грузили на большие конные сани десятки застывших в разных позах трупов в серых фуфайках и увозили куда-то;
Отходить от вагонов было рискованно, так как в любой момент без всякого предупреждения их могли прицепить к какому-нибудь составу и отправить дальше. Но на десятые сутки мама и я все же рискнули отлучиться на вокзал, гае добились телефонного разговора с военным комендантом Вологды. Мы сообщили об обстановке, сложившейся на станций за десять дней вынужденной стоянки, в том числе о гибели от голода освобожденных из лагеря людей, и сказали, что, если и дальше так будет продолжаться, нас ждет такая же участь.
Через пару часов после этот телефонного разговора два наших вагона прицепили к санитарному поезду, который шел из Архангельска. Третий вагон прицеплять не пришлось, так как там уже не осталось ни одного живого человека;
Утром мы прибыли в Вологду, где простояли четыре дня. В Вологде нас кормили по тем временам прилично, наравне с эвакуированными из блокадного Ленинграда. Внешне разницы между нами и ленинградцами не бьло никакой.
Между станционными путями и вокруг железнодорожного вокзала там и тут лежали недвижно люди на снегу. Кто-то был мертвый, а кто-то, видимо, без сознания. И тех, и других регулярно куда-то уносили. Но на освободившееся место падал другой истощенный. В чем же причина? Очень многие из тех, кто вырвался из голодного Ленинграда, на рынках Вологды отдавали все свои ценности за хлеб, картошку, сметану и другие продукты и наедались до заворота кишок, до смерти. Чтобы такого не случилось с нами, мама предупредила, что если желаем жить - переедать нельзя ни в коем случае, даже если кажется, что не наелись и очень хочется еще. Она посоветовала сосать во рту кусочек хлеба, как конфету. И этими советами она нас спасла от самого худшего. Ведь, если долго голодал, избавиться от чувства острого мучительного голода сразу невозможно, сколько бы ни съел.
На пятый день два наших вагона прицепили к составу из грузовых вагонов, в которых были размещены эвакуированные из Ленинграда, и мы снова отправились дальше на восток. Поезд останавливался только на крупных станциях, и потому к вечеру мы уже прибыли в Галич.
В Галиче
Мы вышли со своими вещами на галичский перрон. С нами здесь сошли еще несколько человек. У железнодорожника мама сразу узнала, где находятся улица и дом, куда мы направлялись. Это оказалось совсем рядом, у вокзала, И уже очень скоро мы встретились с Элсой. От нее мы узнали печальную весть: ее чудесный сынок умер, умер здесь, в Галиче,- и теперь она живет одна.
После: того как расположились с вещами в комнате Элсы, мы тщательно помылись и сменили полностью свою одежду. Все снятые с себя одеяния, кишащие вшами, сложили в большую наволочку, вынесли в ко-ридор и положили в ларь, где хранились дрова. После этого расстелили газеты и стали вычесывать на них насекомых из своих причесок. Вшей было так много, что давить их не имело смысла, мы просто сворачивали газеты со всей этой живностью и запихивали в топящуюся печку. Стелили новые газеты, и процесс продолжался. Только после этого легли спать, впервые за много недель приняв горизонтальное положение.
Утром следующего дня мы все поспешили в городскую баню и снова сменили свою одежду. Впоследствии всю эту одежду мама тщательно прокипятила и прогладила. Когда вернулись из бани, я потерял сознание. Видимо, расслабился психологически, "отпустил вожжи". Это очень опасный момент, немало людей при подобных ситуациях погибали. Через какое-то время я начал осознавать себя, стал слышать далекие голоса, которые обсуждали, жив ли кто-то или умер. Только полностью очнувшись, узнал что речь, оказывается, шла обо мне. После того как мама и Элса убедились, что я жив они отправились искать более просторное жилье. Поиски увенчались успехом, и уже к вечеру мы перебрались в довольно просторную комнату.
Вскоре получили хлебные карточки. Неработающим гражданам на день полагалось 400 граммов хлеба. На что-то другое съедобное не было даже карточек. Кое что из своих вещей срочно обменяли на рынке на продукты, но этого было явно недостаточно для восстановления сил и здоровья. За время нашего путешествия из-за длительной голодовки у нас у всех опухли ноги Больше всего пострадал я. У меня ноги опухли выше колен, а это уже было опасно. Мое физическое и психическое состояние катастрофически ухудшалось с каждым днем. Дров мы купили достаточно, и комната бьла всегда хорошо натоплена. Но утром, поднявшись с постели, умывшись и одевшись, я надевал на себя зимнее пальто и садился на теплую печку-лежанку. Так я мог сидеть часами, не шевелясь и ни о чем не думая. Мне ничего не хотелось, и даже чувство голода основательно притупилось. Мама, видя, что я медленно погибаю, решила встряхнуть меня силовым методом и таким образом заставить жить. В один прекрасный день в конце марта она вдруг сказала мне: "Сходи за водой". Я ответил, что не могу. Тогда она властным тоном приказала "Иди!" Я очень обиделся, но взял ведро и поплелся к колонке, откуда брали воду. Колонка находилась метрах в пятидесяти от дома, где мы жили. Отправляясь за водой, я был почти уверен, что по пути потеряю сознание или даже умру. Доплелся кое-как до колонки, набрал полное ведро воды, но нести eго в одной руке не мoг. Тогда стал его переставлять двумя руками с места на место, двигаясь таким образом к дому. После этого выполненного мною задания мама приказала мне принести дров, хотя дрова в тот день уже были не нужны Потихоньку, сделав множество ходок в сарай, я натаскал большую охапку. На следующее утро мама велела мне идти в магазин— выкупить по карточкам хлеб. И это задание я тоже выполнил. Таким образом мама спасла меня от окончательного угасания, точнее говоря, от смерти. Она неоднократно повторяла мне, что умереть —это легче всего, а ты будь мужчиной и при любых обстоятельствах борись за жизнь. В дальнейшем я стал каждый день выполнять разные хозяйственные поручения и больше на лежанке не отлеживался.
Призывник
К концу апреля - началу мая я окреп настолько, что пошел искать работу. Устроился в мастерские Галичской школы механизации сельского хозяйства
Приняли меня на должность слесаря по ремонту автомашин. Сначала выполнял самые простые операции, а в дальнейшем мне стали поручать все более сложную и ответственную работу. Осенью меня приняли на годовые курсы механиков машинно-тракторных станций. … В декабре 1942 года вступил в комсомол. А курсы закончить мне не удалось, так как в апреле сорок третьего пришла повестка из военкомата, где сообщалось, что я призываюсь в армию (к тому времени мне не исполнилось еще и восемнадцати). Но медицинская комиссия меня забраковала из-за сильной дистрофии (при росте 180 сантиметров я весил всего 45 килограммов).
Учеба на курсах была уже все равно сорвана, поэтому я решил идти в армию во что бы то ни стало. Пошел к военкому и заявил ему, что, оставаясь здесь, я все равно скорее всего умру от бесцельности и крайнего истощения и потому предпочел бы сначала наесться в армии хорошенько, а затем готов защищать Отечество и мстить врагам за гибель отца. Военком поинтересовался, являюсь ли я комсомольцем, и, поручив утвердительный ответ, немного подумав, сказал, что коли ты так решил — берем. Таким образом, 20 апреля 1943 года я был призван в армию.
Через несколько дней всем призывникам выдали пятидневный военный сухой продуктовый паек и посадили в товарный вагон. Из своего пайка я кое-что отдал провожавшей меня маме. Она ничего не хотела брать, но я был настойчив. На перроне нас, новобранцев, провожала большая толпа женщин: мамы, сестры, бабушки, невесты, жены. Когда наш поезд тронулся, они заплакали, закричали, запричитали. Но моя мама не плакала. Она стояла в стороне от толпы, улыбалась мне и только говорила: "Будь мужчиной! Я уверена, что ты вернешься живым и невредимым".
И я действительно вернулся живым и невредимым как из Красной Армии, так и из трудовой. В дальнейшем каждый раз, когда я оказывался в рискованной для себя ситуации, я вспоминал ее на перроне и меня спасала мамина твердая уверенность, что со мной ничего фатального не произойдет»…