Истоки "Преступления и наказания" восходят, вероятно, ко времени
каторги Достоевского. 9 октября 1859 года он писал брату из Твери: "В
декабре я начну роман <...> Не помнишь ли, я тебе говорил про одну
исповедь-роман, который я хотел писать после всех, говоря, что еще самому
надо пережить. На днях я совершенно решил писать его немедля <...> Все
сердце мое с кровью положится в этот роман. Я задумал его в каторге, лежа на
нарах, в тяжелую минуту грусти и саморазложения (...) Исповедь окончательно
утвердит мое имя" (Достоевский. Письма, II, с. 608).
"Преступление и наказание", задуманное первоначально в форме исповеди
Раскольникова, вытекает из духовного опыта каторги. Именно на каторге
Достоевский впервые столкнулся с "сильными личностями", стоящими вне
морального закона, именно на каторге началось изменение убеждений писателя.
"Видно было, что этот человек - описывает Достоевский в "Записках из
Мертвого дома" каторжника Орлова, - мог повелевать собою безгранично,
презирал всякие муки и наказания и не боялся ничего на свете. В нем вы
видели одну бесконечную энергию, жажду деятельности, жажду мщения, жажду
достичь предположенной цели. Между прочим, я поражен был его странным
высокомерием" (ПСС, 4, с. 47).
Но в 1859 году "исповедь-роман" не был начат. "Вынашивание" замысла
продолжалось шесть лет. За эти шесть лет Достоевский написал "Униженные и
оскорбленные", "Записки из Мертвого дома" и "Записки из подполья". Главные
темы этих произведений: тема бедных людей, тема бунта и тема
героя-индивидуалиста - синтезировались затем в "Преступлении и наказании".
8 июня 1865 года, прося денег у А. А. Краевского, Достоевский предлагал
ему для "Отечественных записок" свой новый роман: "Роман мой называется
"Пьяненькие" и будет в связи с теперешним вопросом
0 пьянстве. Разбирается не только вопрос, но представляются и все его
разветвления, преимущественно картины семейств, воспитание детей в этой
обстановке и проч. и проч. - Листов будет не менее 20, но может быть и
более" (Достоевский. Письма, I, е. 408).
11 июня А. А. Краевский ответил Достоевскому отказом - ввиду отсутствия
у редакции денег и наличия большого запаса беллетристики. 2 июля 1865 года,
испытывая тяжелую нужду, Достоевский вынужден был заключить кабальный
договор с издателем Ф. Т. Стелловским. За те же три тысячи рублей, которые
Краевский отказался выплатить за роман, Достоевский продал Стелловскому
право на издание полного собрания сочинений в трех томах да еще обязался
написать для него новый роман объемом не менее десяти листов к 1 ноября 1866
года.
Этот кабальный договор позволил Достоевскому выплатить неотложные долги
и выехать в конце июля 1865 года за границу. Но за границей денежная драма
принимает новую, совершенно неожиданную остроту. За пять дней в Висбадене
Достоевский проигрывает в рулетку все, что имеет, вплоть до карманных часов.
Отчаянная нужда принимает катастрофические размеры. "Рано утром мне объявили
в отеле, - пишет Достоевский 10/22 августа 1865 года из Висбадена А. П.
Сусловой, - что мне не приказано давать ни обеда, ни чаю, ни кофею. Я пошел
объясниться, и толстый немец-хозяин объявил мне, что я не "заслужил" обеда и
что он будет мне присылать только чай. Итак, со вчерашнего дня я не обедаю и
питаюсь только чаем. Да и чай подают прескверный, без машины, платье и
сапоги не чистят, на мой зов не идут, и все слуги обходятся со мной с
невыразимым, самым немецким презрением. Нет выше преступления у немца, как
быть, без денег и в срок не заплатить". Через два дня Достоевского лишают
света: "Скверно то, что меня притесняют и иногда отказывают в свечке по
вечерам, в случае если остался от вчерашнего дня хоть крошечный огарочек".
В маленькой комнате, без денег, без еды и без света, "в самом тягостном
положении" и "в совершенном отчаянии", "сжигаемый какой-то внутренней
лихорадкой" (там же, с. 411 - 423), Достоевский приступил к работе над своим
величайшим созданием - романом "Преступление и наказание".
Оставив "Пьяненьких", Достоевский в Висбадене задумал повесть, замысел
которой явился зерном будущего "Преступления и наказания". Как отмечает Л.
П. Гроссман, "идеи, издавна бродившие в его (Достоевского) сознании, в
критический момент денежного крушения дали какое-то новое сочетание и
выдвинули на первый план замысел криминальной композиции" (Гроссман Л.
Достоевский. М., 1962, с. 337).
В сентябре 1865 года Достоевский решил предложить новую повесть журналу
"Русский вестник". В письме к издателю этого журнала М. Н. Каткову
Достоевский излагает подробную программу своего произведения, его главную
идею:
"Могу ли я надеяться поместить в Вашем журнале "Р<усский> В<естник>"
мою повесть?
Я пишу ее здесь, в Висбадене, уже 2 месяца и теперь оканчиваю. В ней
будет от пяти до шести печатных листов. Работы остается еще недели на две,
даже, может быть, и более. Во всяком случае, могу -сказать наверно, что
через месяц, и никак не позже,. она могла бы быть доставлена в редакцию
"Р<усского> В<естни>ка".
Идея повести не может, сколько я могу предполагать, ни в чем
противоречить Вашему журналу; даже напротив. Это - психологический отчет
одного преступления. Действие современное, в нынешнем году. Молодой человек,
исключенный из студентов университета, мещанин по происхождению и живущий в
крайней бедности, по легкомыслию, по шаткости в понятиях, поддавшись
некоторым странным, "недоконченным" идеям, которые носятся в воздухе, решил
разом выйти из скверного своего положения. Он решился убить одну старуху,
титулярную советницу, дающую деньги на проценты. Старуха глупа, глуха,
больна, жадна, берет жидовские проценты, зла и заедает чужой век, мучая у
себя в работницах свою младшую сестру. "Она никуда не годна", "для чего она
живет?", "полезна ли она хоть кому-нибудь?" и т. д. - эти вопросы сбивают с
толку молодого человека. Он решает убить ее, обобрать, с тем чтоб сделать
счастливою свою мать, живущую в уезде, избавить сестру, живущую в
компаньонках у одних помещиков, от сластолюбивых притязаний главы этого
помещичьего семейства - притязаний, грозящих ей гибелью, - докончить курс,
ехать за границу и потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в
исполнении "гуманного долга к человечеству" - чем уже, конечно, "загладится
преступление", если только можно назвать преступлением этот поступок над
старухой глухой, глупой, злой и больной, которая сама не знает, для чего
живет на свете, и которая через месяц, может быть, сама собой померла бы.
Несмотря на то, что подобные преступления ужасно трудно совершаются -
т. е. почти всегда до грубости выставляют наружу концы, уликой и проч. и
страшно много оставляют на долю случая, который всегда почти выдает
вино<вного>, ему - совершенно случайным образом - удается совершить свое
предприятие и скоро, и удачно.
Почти месяц он проводит после того до окончательной катастрофы, никаких
на него подозрений нет и не может быть. Тут-то и развертывается весь
психологический процесс преступления. Неразрешимые вопросы восстают перед
убийцею, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце. Божия
правда, земной закон берет свое, и он кончает тем, что принужден сам на себя
донести. Принужден, чтобы хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к
людям; чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством, которое он
ощутил тотчас же по совершении преступления, замучило его. Закон правды и
человеческая природа взяли свое, убили убеждения, даже без сопротивления).
Преступник сам решает принять муки, чтоб искупить свое дело. Впрочем, трудно
мне разъяснить вполне мою мысль.
В повести моей есть, кроме того, намек на ту мысль, что налагаемое
юридическое наказание за преступление гораздо меньше устрашает преступника,
чем думают законодатели, отчасти потому, что он и сам его нравственно
требует.
Это видел я даже на самых неразвитых людях, на самой грубой
случайности. Выразить мне это хотелось именно на развитом, на нового
поколения человеке, чтобы была ярче и осязательнее видна мысль. Несколько
случаев, бывших в самое последнее время, убедили, что сюжет мой вовсе не
эксцентричен, именно что убийца
развитой и даже хороших накл<онностей> м<олодой> человек. Мне
рассказывали прошлого года в Москве (верно) об одном студенте, выключенном
из университета после Московской студент<ской> истории, - что он решился
разбить почту и убить почтальона. Есть еще много следов в наших газетах о
необыкновенной шаткости понятий, подвигающих на ужасные дела. (Тот
семинарист, который убил девушку, по уговору с ней в сарае и которого взяли
через час за завтраком, и проч.). Одним словом, я убежден, что сюжет мой
отчасти оправдывает современность" (Достоевский. Письма, I, с. 417 - 420).
Сюжет романа, который первоначально мыслился как небольшая повесть "в
пять или шесть печатных листов", строился совершенно независимо от
"Пьяненьких". Последний сюжет (история семейства Мармеладовых) вошел в конце
концов в рассказ о преступлении и наказании Раскольникова. С самого начала
своего возникновения замысел об "идейном убийце" распадался на две неравные
части: преступление и его причины и, вторая, главная часть, - действие
преступления на душу преступника. Эта двучастность замысла отразится в
окончательной редакции на заглавии романа - "Преступление и наказание" - и
на особенностях его структуры: из шести частей романа одна посвящена
преступлению и пять - влиянию этого преступления на душу Раскольникова и
постепенному изживанию им своего преступления [Подробнее о письме
Достоевского к М, Н. Каткову и о связи этого письма с дальнейшей эволюцией
замысла романа см.: Карякин, с. 114 - 149].
Достоевский продолжает усиленно работать над планом новой повести в
Висбадене, затем на пароходе, возвращаясь из Копенгагена, где он гостил
неделю у своего семипалатинского друга А. Е. Врангеля, в Петербург, и,
наконец, в самом Петербурге.
В Петербурге повесть незаметно перерастает в большой роман, и
Достоевский решает пожертвовать всем уже написанным и начать все сначала. "В
конце ноября было много написано и готово, - пишет Достоевский 18 февраля
1866 года А. Е. Врангелю, - я все сжег; теперь в этом можно признаться. Мне
не понравилось самому. Новая форма, новый план меня увлек, и я начал
сызнова" (Достоевский. Письма, I, с. 430) [Некоторые исследователи полагают,
что повесть преобразовалась в роман потому, что появилась линия следователя
Порфирия Петровича. Однако Л. Д. Опульская, указывая, что следователь
действует уже в самой первой записи повести, считает, что "взорвал" повесть
широкий социальный фон; история семейства Мармеладова, линия Лужин - Дуня -
Свидригайлов и т. п. (см.: ПСС, 7, с. 316)].
Главы нового романа в середине декабря 1865 года Достоевский отправил в
"Русский вестник". Первая часть "Преступления и наказания" уже появилась в
январском номере журнала за 1866 год, однако полностью роман еще не был
закончен. Работа над дальнейшим текстом романа продолжалась весь 1866 год.
"...Сижу над работой, как каторжник <...> Всю зиму я ни к кому не ходил, -
рассказывает Достоевский о своей работе над "Преступлением и наказанием"
зимой 1865 - 1866 года, - никого и ничего не видал, в театре был только раз
<...> И так продолжится до окончания романа - если не посадят в долговое
отделение" (там же, с. 431).
Успех первых двух частей романа, напечатанных в январской и февральской
книжках "Русского вестника" за 1866 год, обрадовал и окрылил Достоевского.
29 апреля 1866 года он пишет своему другу, священнику И. Л. Янышеву: "Надо
заметить, что роман мой удался чрезвычайно и поднял мою репутацию как
писателя. Вся моя будущность в том, чтоб кончить его хорошо" (там же, с.
435).
Весной 1866 года Достоевский, как он писал 9 мая 1866 года А. Е.
Врангелю, собирался уехать в Дрезден и "засесть там на 3 месяца и кончить
роман, чтоб никто не мешал" (там же, с. 436). Но многочисленные притязания
кредиторов не дали возможности "сбежать" за границу, и лето 1866 года
Достоевский проводит в подмосковном селе Люблине, у сестры Веры Михайловны
Ивановой.
Однако здесь Достоевский оказался вынужденным одновременно с
"Преступлением и наказанием" думать над другим романом, обещанным издателю
Ф. Стелловскому при заключении с ним в 1865 году кабального договора.
Писатель решается на невероятный, фантастический план, который он изложил в
письме
к А. В. Корвин-Круковской от 17 июня 1866 года: "Прошлого года я был в
таких плохих денежных обстоятельствах, что принужден был продать право
издания всего прежде написанного мною, на один раз, одному спекулянту,
Стелловскому, довольно плохому человеку и ровно ничего не понимающему
издателю. Но в контракте нашем была статья, по которой я ему обещаю для его
издания приготовить роман, не менее 12-ти печатных листов, и если не
доставлю к 1-му ноября 1866-го года (последний срок), то волен он,
Стелловский, в продолжение девяти лет издавать даром, и как вздумается, всё,
что я ни напишу, безо всякого мне вознаграждения. Одним словом, эта статья
контракта совершенно походила на те статьи петербургских контрактов при
найме квартир, где хозяин дома всегда требует, что если у жильца в его доме
произойдет пожар, то должен этот жилец вознаградить все пожарные убытки и,
если надо, выстроить дом заново. Все такие контракты подписывают, хоть и
смеются, так и я подписал. 1-е ноября через 4 месяца; я думал откупиться от
Стелловского деньгами, заплатив неустойку, но он не хочет. Прошу у него на
три месяца отсрочки - не хочет и прямо говорит мне: что так как он убежден,
что уже теперь мне некогда написать роман в 12 листов, тем более что я еще в
Русский Вестник написал только что разве половину, то ему выгоднее не
соглашаться на отсрочку и неустойку, потому что тогда все, что я ни напишу
впоследствии, будет его. - Я хочу сделать небывалую и эксцентрическую вещь:
написать в 4 месяца 30 печатн<ых> листов, в двух разных романах, из которых
один буду писать утром, а другой вечером, и кончить к сроку. Знаете ли,
добрая моя Анна Васильевна, что до сих пор мне вот этакие эксцентрические и
чрезвычайные вещи даже нравятся. Не гожусь я в разряд солидно живущих людей
<...> Я убежден, что ни единый из литераторов наших, бывших и живущих, не
писал под такими условиями, под которыми я постоянно пишу, Тургенев умер бы
от одной мысли. Но если б вы знали, до какой степени тяжело портить мысль,
которая в вас рождалась, приводила вас в энтузиазм, про которую Вы сами
знаете, что она хороша, - и быть принужденным портить и сознательно!" (там
же, с. 437 - 438).
Достоевский совершил писательский подвиг: он "сделал небывалую и
эксцентрическую вещь", правда, не в четыре, а в шесть месяцев. В Люблине был
составлен план "Игрока" - романа для Стелловского - и продолжалась работа
над "Преступлением и наказанием". Однако, возвратившись в Петербург,
Достоевский совсем забыл об обязательстве Стелловскому: за месяц до
истечения срока контракта ни одной строчки "Игрока" еще не было написано...
По совету своего друга А. П. Милюкова Достоевский для ускорения работы
над "Игроком" решил обратиться к директору петербургских курсов стенографии
П. М. Ольхину с просьбой прислать стенографистку. П. М. Ольхин
порекомендовал писателю свою лучшую ученицу.
4 октября 1866 года Достоевский начал диктовать "Игрока" стенографистке
Анне Григорьевне Сниткиной - своей будущей жене, другу и помощнику [См. об
этом в кн.: Достоевская А. Г, Воспоминания. Вступит, статья, подгот. текста
и примеч. С. В. Белова и В. А. Туниманова. М., "Худож. лит.", 1981]. 1
ноября 1866 года рукопись "Игрока" была доставлена Ф. Стелловскому, и
Достоевский снова вернулся к "Преступлению и наказанию". В ноябре и декабре
были написаны последняя, шестая, часть романа и эпилог, и "Русский вестник"
в декабрьской книжке 1866 года закончил публикацию романа [Подробнее об
истории создания "Преступления и наказания" см. в специальной работе Л. Д.
Опульской "История создания романа". - ЛЯ, с. 681 - 715].
Сохранились три записные тетради с черновиками и заметками к
"Преступлению и наказанию", то есть три рукописные редакции романа: первая
(краткая) редакция ("повесть"), вторая (пространная) редакция и третья
(окончательная) редакция, характеризующие собой три стадии, три этапа
работы: Висбаденский этап (письмо к Каткову), петербургский этап (с октября
по декабрь 1865 года, когда Достоевский начал "новый план"), и, наконец,
последний этап (1866 год).
Все три рукописные редакции романа трижды опубликованы, причем две
последние публикации сделаны Г. Ф. Коган и Л. Д. Опульской на высоком
научном-уровне [Из архива Ф. М. Достоевского. Преступление и наказание.
Неизданные материалы. Подгот. к печ. И. Н. Гливенко. М. - Л., ГИХЛ, 1931;
Достоевский Ф. М. Преступление и наказание. Изд. подгот. Л. Д. Опульская и
Г. Ф. Коган. М., "Наука", 1970, с. 427 - 597 (Лит. памятники); Достоевский
Ф. М. Поли. собр. соч. в 30-ти т., т. 7. Преступление и наказание.
Рукописные редакции, (Подгот. текста Л. Д. Опульской). Л., "Наука", 1973, с.
5 - 213.]. Эти публикации черновиков к "Преступлению и наказанию" дают
возможность наглядно представить творческую лабораторию Достоевского, его
взыскательную и упорную работу над словом, над формой повествования.
Висбаденская "повесть", как и вторая (пространная) редакция, еще
задумана в форме исповеди преступника: "Я под судом и все расскажу. Я все
запишу. Я для себя пишу, но пусть прочтут и другие, и все судьи мои, если
хотят. Это исповедь. Ничего не утаю" [Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. в
30-ти т., т. 7. Преступление и наказание. Рукописные редакции. (Подгот.
текста Л. Д. Опульской). Л., "Наука", 1973, с. 96. В дальнейшем ссылка на
это издание без указания]. Но в процессе работы, когда в "исповедь"
вливается материал романа "Пьяненькие" и замысел усложняется, прежняя форма
"исповеди" от имени убийцы, который фактически отрезал себя от мира и
полностью ушел в свою "неподвижную идею", становится слишком тесной для
нового психологического и социального содержания. Достоевский
останавливается на "новой форме" - рассказ от имени автора - и сжигает в
ноябре 1865 года первоначальную редакцию "повести" [В записных тетрадях
сохранился большой отрывок сожженной редакции].
В третьей (окончательной) редакции появляется очень важная запись:
"Рассказ от себя, а не от него. Если же исповедь, то уж слишком до последней
крайности, надо все уяснять. Чтоб каждое мгновение рассказа все было ясно.
NВ. К сведению. Исповедью в иных пунктах будет не целомудренно и трудно
себе. представить, для чего написано. Но от автора. Нужно слишком много
наивности и откровенности. Предположить нужно автора существом всеведущим и
не погрешающим, выставляющим всем на вид одного из членов нового поколения".
Черновые тетради к "Преступлению и наказанию" дают возможность
проследить, как долго Достоевский искал ответ на главный вопрос романа:
почему убил Раскольников? И ответ этот был далеко не однозначен для автора.
В первоначальном замысле повести (письмо к Каткову) это "простая
арифметика": убить одно ничтожное, вредное и богатое существо, чтобы
осчастливить на его деньги много прекрасных, но бедных людей: "Бедная мать,
бедная сестра. Я хотел для вас. Если есть тут грех, я решился принять его на
себя, но это только чтоб вы были счастливы"; "Умереть гордо, заплатив горой
добра и пользы за мелочное и смешное преступление юности".
Во второй (пространной) редакции Раскольников все еще изображается
гуманистом, жаждущим вступиться за "униженных и оскорбленных": "Я не такой
человек, чтобы дозволить мерзавцу губить беззащитную слабость. Я вступлюсь.
Я хочу вступиться". Но парадоксальная идея убийства из любви к другим,
убийства человека из любви к человечеству постепенно "обрастает" стремлением
Раскольникова к власти, но Раскольников пока еще стремится к власти не из
тщеславия. Он хочет получить власть, чтобы целиком посвятить себя служению
людям, хочет использовать власть только на добро людям: "Я власть беру, я
силу добываю - деньги ли, могущество ль - не для худого. Я счастье несу";
"Молитва его по приходе от Мармеладовых: кротко - "Господи! Если это
покушение над старухой слепой, тупой, никому не нужной, грех, после того что
я хотел посвятить себя, то обличи меня. Я строго судил себя, не
тщеславье..."
Но Достоевский проникает глубже в душу преступника и за идеей
заблуждения доброго сердца, убийства ради любви к людям, власти ради добрых
дел открывает самую страшную и чудовищную для него идею - "идею Наполеона",
идею власти ради власти, идею, разделяющую человечество на две неравные
части: большинство - "тварь дрожащая" и меньшинство - "властелины",
призванные от рождения управлять большинством, стоящие вне закона и имеющие
право, как Наполеон, во имя нужных им целей переступать через закон и
нарушать божественный миропорядок. В третьей (окончательной) редакции "идея
Наполеона" полностью "созревает": "Можно ли их любить? Можно ли за них
страдать? Ненависть к человечеству"; "Нелюбовь к человечеству и вдруг идея о
старухе..."; "В его образе выражается в романе мысль непомерной гордости,
высокомерия и презрения к этому обществу. Его идея: взять во власть это
общество. Деспотизм - его черта"; "Он хочет властвовать - и не знает никаких
средств. Поскорей взять во власть и разбогатеть. Идея убийства и пришла ему
готовая. NB. Чем бы я ни был, что бы я потом ни сделал, - был ли бы я
благодетелем человечества или сосал бы из него, как паук, живые соки - мне
нет дела. Я знаю, что я хочу властвовать, и довольно"; "Слушайте: есть два
сорта людей. Для высших натур можно переступать через препятствия".
Итак, в творческом процессе, в вынашивании замысла "Преступления и
наказания", в образе Раскольникова столкнулись две противоположные идеи:
идея любви к людям и идея презрения к ним. Черновые тетради к роману
показывают, как мучительно Достоевский искал выход: или оставить одну из
идей, или сохранить обе. Во второй (пространной) редакции есть запись:
"Главная анатомия романа. После болезни и проч. Непременно поставить ход
дела на настоящую точку и уничтожить неопределенность, т. е. так или этак
объяснить все убийство и поставить его характер и отношения ясно". Но
исчезновение той или другой идеи значительно упростило бы и обеднило замысел
романа, и Достоевский решает совместить обе идеи, показать человека, в
котором, как говорит Разумихин о Раскольникове в окончательном тексте
романа, "два противоположных характера поочередно сменяются".
Так же мучительно искал Достоевский и финал романа. В одной из черновых
записей читаем: "Финал романа. Раскольников застрелиться идет". Но это был
финал только для "идеи Наполеона". Писатель намечает финал и для "идеи
любви", когда сам Христос спасает раскаявшегося грешника: "Видение Христа.
Прощения просит у народа".
Но каков конец человека, соединившего в себе оба противоположных
начала? Достоевский прекрасна понимал, что такой человек не примет ни
авторского суда, ни юридического, ни суда собственной совести. Лишь один суд
над собой примет Раскольников - "высший суд", суд Сонечки Мармеладовой, той
самой Сонечки, во имя которой он и поднял свой топор, той самой униженной и
оскорбленной, которые всегда страдали, с тех пор как земля стоит.
Убив старуху, Раскольников не только не испытывает раскаяния, но
больше, чем когда-либо, верит в(свою теорию. Даже идя в участок, чтобы
выдать себя, он не считает, что ему есть в чем раскаиваться. И несмотря на
убеждение в своей правоте, он идет и доносит на себя, принимает наказание за
преступление, которого, по его мнению, не совершил. Что-то более высшее, чем
доводы рассудка, побеждает его волю. Эта борьба совести, протестующей против
пролитой крови, и разума, оправдывающего кровь, и составляет душевную драму
Раскольникова. И когда совесть - непонятный Раскольникову нравственный
инстинкт - окончательно побеждает, когда Раскольников уже томится на
каторге, разум его все не сдается и отказывается признать свою неправоту.
Даже явка с повинною доказывала в его глазах не то, что его теория не
верна, а то, что он сам не принадлежит к числу великих людей, которые могут
переступить через нравственные законы: "Уж если я столько дней промучился:
пошел ли бы Наполеон или нет? - так ведь уж ясно чувствовал, что я не
Наполеон...". Вот это-то и терзает Раскольникова - он оказался обыкновенным
человеком, подвластным нравственному закону.
Он хотел иметь "свободу и власть, а главное власть! Над всей дрожащей
тварью, над всем муравейником!" И эту власть он должен был получить,
освободив себя от нравственного закона. Но нравственный закон оказался
сильнее его, и он пал... И только на каторге, буквально на последней
странице романа, в душе Раскольникова совершается переворот: он возрождается
к новой жизни. Нравственное сознание победило. Такова трагедия
Раскольникова. Совесть, натура оказались сильнее теории, несмотря на ее
логическую неуязвимость.
В чем же ошибочность теории Раскольникова? Раскольников хотел логически
обосновать, рационализировать нечто, по самому своему существу не
допускающее такого логического обоснования, рационализирования. Он хотел
вполне рациональной морали и логическим путем пришел к ее полному отрицанию.
Раскольников искал логическим путем доказательств нравственного закона и не
понимал, что нравственный закон не требует доказательств, не должен, не
может быть доказан, ибо он получает свою верховную санкцию не извне, а из
самого себя. Почему личность всякого человека представляет собой святыню?
Никакого логического основания для этого привести нельзя - таков закон
человеческой совести, нравственный закон. Недаром в подготовительных
материалах к роману Достоевский запишет: "есть один закон - закон
нравственный".
Каково бы ни было происхождение этого закона, он реально существует в
душе человека и не допускает своего нарушения. Раскольников попробовал его
нарушить - и пал. И так должен пасть каждый, кто, обладая нравственным
сознанием, нарушает нравственный закон, закон человеческой совести.
Конечно, у кого нравственное сознание отсутствует, тот может совершенно
спокойно проливать кровь, не испытывая никаких угрызений совести.
Свидригайлов совершает свои преступления, не чувствуя никакой трагедии в
своей душе. У кого совести нет, тому не приходится спрашивать себя, имеют ли
они право убить другого, - они не нуждаются в моральном оправдании своих
действий. Раскольников же - человек с совестью, и она мстит ему за попрание
им нравственного закона.
Нравственный закон провозглашает, что всякая человеческая личность есть
верховная святыня, ибо от высоконравственного человека до злодея существует
бесчисленное множество незаметных переходов: на какой же из этих ступеней
личность перестает быть священной?
В образе Раскольникова Достоевский казнит отрицание святости
человеческой личности и всем содержанием романа показывает, что любая
человеческая личность священна и неприкосновенна и что в этом отношении все
люди равны.
Все, даже самые идеальные мерила добра, правды и разума меркнут перед
величием и значительностью самой реальности человеческого существа, перед
его духовностью.
Идея верховной ценности и святости человеческой личности нашла в авторе
"Преступления и наказания" своего мощного защитника и выразителя. Мысль о
неприкосновенности и святости любой человеческой личности играет главную
роль в понимании идейного смысла романа. И если попытаться кратко
сформулировать этот идейный смысл, то можно сказать словами библейской
заповеди: "Не убий" - нельзя убить человека [Разумеется, речь не идет о
справедливых освободительных войнах. Тот же Достоевский призывал к войне с
Османской империей в 1877 г., считая эту войну за освобождение болгарского
народа от османского ига "священным и святым делом". Ср. также очерк
известного советского публициста О. Чайковской "Трое на косогоре" ("Лит.
газ.", 1977, 18 мая, № 20), где она пишет о том, что в школе, да и во
многих. научных трудах, ошибочно и примитивно толкуют "Преступление и
наказание", подменяя великую нравственную идею личной ответственности идеей
вечно во всем виноватой "среды", забывая об "идее суда собственной совести",
о нравственной норме "не убий", которая в нормальной жизни не знает
исключений]. Недаром известная революционерка Роза Люксембург писала о
Достоевском: "Точно так же, как для Гамлета преступление его матери
разорвало все человеческие связи, потрясло все мироздание, так для
Достоевского "распалась связь времен" перед лицом того, что человек может
убить человека. Он не находит покоя, он чувствует ответственность, лежащую
за этот ужас на нем, на каждом из нас" [Люксембург Р. О литературе. М.,
Гослитиздат, 1961, с. 140].
Вот почему в третьей (окончательной) редакции появляется следующая
запись: "Идея романа. I. Православное воззрение, в чем есть православие. Нет
счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей
планеты, но это непосредственное сознание, чувствуемое житейским
процессом, - есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами
страдания. Человек не родится для счастья. Человек заслуживает счастье, и
всегда страданием. Тут нет никакой несправедливости, ибо жизненное знание и
сознание (т. е. непосредственно чувствуемое телом и духом, т. е. жизненным
всем процессом) приобретается опытом pro и contra, которое нужно перетащить
на себе".
Идея православия и должна была выразиться в "видении Христа"
Раскольникову, после чего он и раскаивается. "Но, - как пишет Ю. Карякин, -
вместо готовой схемы побеждает другое решение: "Соня и любовь к ней сломали"
(ср. в романе: "Их воскресила любовь").
В черновиках читаем:
"№, Последняя строчка романа.
Неисповедимы пути, которыми находит бог человека".
Но Достоевский завершил роман другими строчками, которые явились
примером победы художника над своей предвзятостью и, одновременно, -
выражением сомнений, терзавших Достоевского <...> Противоречия его раскалены
так, что в их огне сгорает всякая традиционная вера. Конечно, если совесть -
от бога, то атеизм аморален. А как быть, если восстание против бога
происходит во имя совести, во имя человека? Если совесть не принимает
никакой теодицеи, то есть никакого оправдания бога за существующее в мире
зло? Значит, высшая нравственность и атеизм совместны? - вот главный вопрос,
который неодолимо влечет и страшит Достоевского. Сколько раз он отвечал:
несовместны, но вот факт неопровержимый: в боге Достоевский действительно
сомневался до гробовой крышки, а в совести - никогда! Он не столько
переводил слова "совесть", "любовь", "жизнь" словом "религия", сколько слово
"религия" - словами "совесть", "любовь", "жизнь". (Карякин, с. 127).
ПОЭТИКА РОМАНА
Раскрывая тайны человеческого духа, Достоевский создал особое
искусство - редчайшее искусство мысли.
Любая мысль у писателя, добрая или злая, по собственному его выражению,
"наклевывается, как из яйца цыпленок". Раскрытию особой духовности
Достоевского служат и художественные особенности, поэтика его произведений:
язык и стиль, место и время действия, пейзаж и композиция.
Язык в "Преступлении и наказании" служит могучей творческой мысли,
которая без особых видимых усилий укладывает в свой стиль обычный, будничный
материал человеческой речи. Лишь в минуты особого просветления, в эпилоге
романа, речь Достоевского льется плавно и ровно. Как правило, она
психологически неустойчива, логически зыблема, нервна и прерывиста. Отсюда
масса предположений, оговорок, уступительных предложений, все эти
ограничивающие "впрочем", "как будто", "как-то", "хотя". Однако ритм
Достоевского, как горная лавина, преодолевает и "ограничения - препятствия",
подчиняя себе язык и стиль, придавая им особую силу. Достаточно открыть
первую страницу "Преступления и наказания", как невольно и незаметно
втягиваешься в стремительный ритм романа, ни с чем не сравнимый в мировой
литературе, тот самый ритм, благодаря которому писатель создал новую
геометрию искусства, дополнив эвклидовский трехмерный мир "четвертым
измерением" - духовностью. Не в этом ли разгадка слов А. Эйнштейна:
"Достоевский дал мне больше, чем Гаусс". Недаром Иван Карамазов признается
Алеше в своем бессилии выйти за пределы эвклидовского трехмерного мира.
Отправляясь от самого что ни на есть "бумажного", чиновничьего,
будничного, серого языка, Достоевский сумел внести в него свою духовную
стихию, свое "четвертое измерение". Даже в мертвое, избитое, пошлое "слово -
ер-с" писатель внес какой-то элемент духовности, и теперь уже невозможно
представить без него ответ Порфирия Петровича на вопрос Раскольникова:
"Так... кто же... убил?" - "Вы и убили-с".
Язык и стиль "Преступления и наказания" поражает естественностью и
непосредственностью. Но это давалось Достоевскому совсем нелегко. Есть одно
поразительное место в черновых записях к роману, проливающее свет на
языковую и стилистическую лабораторию писателя, на преднамеренность его
творчества. В третьей (окончательной) редакции "Преступления и наказания"
есть запись: "Полная откровенность вполне серьезная до наивности, и одно
только необходимое".
Существует мнение, что по сравнению с языком Тургенева и Льва Толстого
язык Достоевского проигрывает в живописности, в изобразительных средствах.
Однако у Достоевского своя манера изображения. Он незаметными на первый
взгляд уско<