У ВАС НЕТ ОБСУЖДЕНИЯ «ИСТОРИИ СТАНОВЛЕНИЯ ФЕНОМЕНА ЖЕРТВЫИ ЖЕРТВЕННОСТИ».
ВОЗЬМИТЕ КНИГУ Р. ЖиРАРА «Насилие и священное » в качестве одной из глав и дорАботайте свой реферат.
Ведение
От самого понятия жертвы философы так же далеки, как и от понятия Родины. Говорят о поведении, о действиях, о моральных и неморальных поступках, наконец, даже «о любви к ближнему», но в философии не принято говорить о жертве, несмотря на то, что вся человеческая и животная жизнь есть сплошная жертва, вольная или невольная, и, несмотря но то, что единственный способ осмыслить бесконечные человеческие страдания — это понять их жертвенный смысл» [1]. Эти слова А. Ф. Лосева, написанные им в 1941 г., актуальны и по сей день: узок круг отечественных работ по этой тематике. Однако социально-политические утопии Х1Х и ХХ вв. — прогрессистский идеализм, мессианский национализм и религиозный фанатизм, толкающие людей на бесчисленные жертвы во имя светлого будущего или победы исповедуемых убеждений и верований, — делают разговор о жертве и жертвенной крови насущным.
Часть 1
Жертва и жертвенность
Жертва ‒ всегда страдающая. Состояние жертвы ‒ Жертвенность. Это состояние ведёт к саморазрушению, т. к. всё время растрачивая себя на страдания (искупление грехов и т. д.), тело отдаётся в жертву обстоятельствам (нехватка времени, сил, знаний, денег, желаний и т. д. и т. п.).
Существуют два вида жертвы:
1) глобальная ‒ Мазохист, который принимает на себя все «грехи» (читай: «чувство вины»), т. е. приносит себя в жертву за то, что уже сделано и будет сделано в мире. Попросту сказать ‒ это глупость, которая называется Важностью. Такая Важность обвиняет себя во всех грехах, чем и стремится возвыситься над другими.
2) Жертва ‒ скрытый садист, который ни за что не несёт ответственности, даже за содеянное собственными руками. Такого рода жертва обвиняет кого угодно, только не себя.
Тот, кто ощущает себя жертвой (обстоятельств, ситуаций и т. д.) думает, что тем самым освобождает себя от ответственности за свою роль в ситуации. В этом случае роль жертвы ‒ роль труса. Личность совершает подлость, а потом разыгрывает из себя невинную жертву обстоятельств. А если не несёт ответственности, значит, способна предавать, обвиняя при этом всех. У жертвы всегда есть «алиби» ‒ самооправдание (в форме жалости, увеличения зарплаты, возврата к себе «любимого» человека и т. д.), которое направлено на извлечение из ситуации выгоды в свою пользу.
Жертва ощущает себя никчёмной и бестолковой. Из глупости и тупости растёт Самомнение и Важность. Нежелание преобразовываться превращает человека в жертву Развития и Совершенствования. А когда Божественные Силы и Окружающий мир пытаются помочь человеку измениться, этот человек начинает считать, что на него оказывают давление.
Подсознательно Жертва всегда хочет иметь что-то взамен: признание, славу, деньги, внимание, жизненную силу и т. п.
Жертвенность очень выгодна Вампиризму и Важности. Если Жертва не получает того, чего ей, по её мнению, полагается, то она начинает мстить за принесённый ей ущерб.
Жертва предаёт ради избегания ответственности. Также ответственности стремится избежать инфантилизм.
Жертва бывает жертвой чего угодно: обстоятельств, времени, возраста, отношений в семье и т. п. и даже жертвой самой себя.
Я знаю, что многие люди страдают жертвенностью. И этой жертвенностью оправдывают свои жизненные неудачи. Так мать, у которой не сложилась личная жизнь, оправдывает это тем, что жила ради детей и всем ради них жертвовала. В результате такой “жертвенности” она ломает жизнь и себе, и детям.
Так муж, “жертвует” собой ради жены, которую не любит. Но продолжает с ней жить из-за жалости, либо из-за совместных детей, тем самым обрекает на страдание не только себя, но и жену, и что самое главное детей!
Напротив, настоящая жертвенность- это всегда отсутствие выбора! Под отсутствием выбора я понимаю наличие такого выбора, который для данного конкретного человека не совместим с нормальной жизнью.
Часть 2
Философия и жертва
Начать хочется немного сбоку. Есть такая "диалектика господина и раба", положенная Гегелем в начало истории. Как вообще образуется неравенство на заре времен? Почему вон тот - раб, а вон тот - господин? Гегель моделировал идеальный случай. Когда нет причин неравенства, кроме главной. Когда вчера еще люди были равны, а сегодня - нет.
У него есть понятие "борьбы за признание". Встречаются в начале истории двое, выясняют статусы. Подразумеваются, что ресурсы - мускулы, дубинки, соратники - у обоих равны. Борьба обостряется, ставки растут. Рано или поздно один делает предельную ставку - свою жизнь. Он готов погибнуть, лишь бы не подчиниться кому бы то ни было. И всем своим поведением в любой момент это демонстрирует (к чему, по сути, сводятся все дворянские кодексы). Это один тип людей - потенциальные господа, быстро становящиеся таковыми реально. И есть второй тип. Им нет ничего важнее, чем биологические инстинкты, в частности инстинкт жизни, ее сохранения. Они не принимают игру на предельной ставке. Они подчиняются. Они - будущие рабы.
В свое время знаменитая диалектика Раба и Господина строилась на равном праве индивидов распоряжаться собственной жизнью и определялась их индивидуальной готовностью пожертвовать ею ради свободы. То есть там логическая тождественность вытекала из реального равенства субъектов во владении собственным телом. И это во всех отношениях первичное, совершенно интимное и, как кажется на первый взгляд, никоим образом не отчуждаемое право собственности как раз и предоставляло им возможность выбора между жизнью и свободой, достигаемой посредством смерти, согласно результатам которого они и становились неравными. Следует подчеркнуть, что, во-первых, необходимой предпосылкой этого выбора являлось всеобщее равенство его субъектов, а, во-вторых, что обретаемая в нем свобода была изначально опосредована негацией тела.
Диалектика палача и жертвы- это искусство становления и развития отношений между ними.
В свою очередь "диалектика" палача и жертвы по определению не может быть основана на подобном мифическом равенстве субъектов в правах собственности на свое же тело, поскольку, наоборот, берет начало в сущностной отчужденности этого права у одного из них в пользу другого. И суть ее вовсе не в том, что вместе с телом жертвы, которое оказывается в полном распоряжении палача, он приобретает власть над ее жизнью. Ведь, в конце концов, границы этой власти непроходимо предопределены самой этой жизнью. А в том, что наряду с этим он также обретает власть и над ее смертью. То есть, несмотря на то, что эта власть изначально упирается в онтологические пределы тела жертвы, которые палач никак не может упразднить, он столь же изначально перехватывает остающуюся у нее возможность добровольно умереть. А потому, именно в том пункте, где эта власть должна была бы натолкнуться на собственную естественную границу в виде смерти этого тела, она как раз наоборот становится безграничной и устремляется к перераспределению, расшатыванию и полному подрыву его пределов.
Итак, принуждая жертву к невыносимой жизни, палач навязывает ей тем самым неодолимое желание умереть и вместе с этим – неуклонно отодвигает перспективу его удовлетворения. И именно в этом пункте, – где власть палача, переходя границы жизни жертвы, распространяется на ее смерть, – власть жертвы в пределах духа, которая первоначально представлялась безграничной, на деле устремляется к нулю и далее до минус бесконечности. То есть, в пункте невозможности умереть своей смертью власть духа жертвы окончательно смыкается с онтологическими пределами ее же собственного тела, которые она никак не может упразднить. Таким образом, оказывается, что суть изначальной отчужденности права собственности жертвы на ее же тело в пользу палача состоит никак не в том, что ее жизнь тем самым превращается в кошмар, а в том, что вместе с этим правом она теряет и неотделимую от него возможность сделать предельный выбор, то есть в том, что этот кошмар становится тем самым беспредельным.
В результате эти злоключения тела жертвы, естественной смерти которой палач столь же настойчиво пытается избежать, сколь упорно она сама к ней стремится, становятся чем-то вроде пляски смерти, вернее – пляски вокруг смерти. Ведь именно смерть этого тела отмечает ту границу отношений палача и жертвы, которая для них является общей, и вокруг которой их силы распределяются абсолютно асимметричным образом. Наряду с этим, как раз онтологические пределы тела жертвы собственно и оборачиваются для них обоих тем конечным, которое никто из них не может снять. А это значит, что завязанное на ускользании смерти отношение палача и жертвы вообще не поддается снятию. Наоборот, в нем недоступность смерти обозначает тот горизонт, в котором диалектическая бесконечность абсолютного духа рассыпается дурной бесконечностью бесчисленных жертв.
Итак, достаточно ясно, что в отличие от диалектики Раба и Господина, основанной на экзистенциальном равенстве индивидов, отношения палача и жертвы строятся на их исходном неравенстве. При этом диалектическая мысль, по инерции воспринимая экзистенциальное неравенство палача и жертвы исключительно в ракурсе формального сходства между ними и тем самым редуцируя их отношения к противоречию, таким образом, находит основание логического отождествления борющихся противоположностей, и все-таки производит их онтологическое уравнивание. Но в силу того, что противоречие между палачом и жертвой заведомо не поддается снятию, на деле данное уравнивание оборачивается ничем иным, как бесконечным воспроизводством их первоначального неравенства.
Часть 2
Философия и жертва: мировая душа
Так оказывается, что, внедряясь в ситуацию столкновения палача и жертвы, диалектическая мысль, нисколько не проясняя сути дела, лишь замыкает порочный круг, в чем, собственно, и заключается подлинная суть ее катастрофы. Но не значит ли это, что для того, чтобы вывести на поверхность причины ее трагического бессилия, оборачивающегося столь разрушительной силой, следует обратиться к ее истокам? К тому знаменательному дню, когда Платон пережил публичную казнь любимого учителя. К тому эпизоду, который вне зависимости от точки зрения все-таки стал для философии событием, которому любовь к мудрости веками была верна.
Итак, Сократ был казнен. Какого рода ответ мог дать Платон на этот опыт? Какого рода выбор мог быть у мысли, замкнутой между жертвой и палачом? Естественно, Платон не мог не быть вместе с Сократом, то есть не мог не быть жертвой. Но мог ли он в таком случае вообще выбирать? Ведь, как выяснилось, жертва не является субъектом выбора, поскольку она, наоборот, является объектом действий палача. То есть – бесконечно расчленяемым телом, которое целиком и полностью зависит от недостижимого другого. А потому – для нее оно столь же недостижимо, как и сам другой. Вернее, для нее оно есть только как другой, а потому оно и есть Другой.
Но что это значит? То, что в момент смерти Сократа Платон попал в запредельное пространство и был вынужден, так сказать, перевернуть пределы тела, принадлежащего другому, дабы по ту их сторону обнаружить сокрушительную силу духа – того Другого, который в силу исходного обращения почти ничем не отличается от этого другого, поскольку целиком и полностью зависит от него. Таким образом, если производимое диалектикой логическое отождествление палача, безраздельно владеющего жертвенным телом, и жертвы, чья власть в сфере духа не имеет границ, все-таки схватывает некое их реальное равенство, то обусловлено оно отнюдь не полной идентичностью принципов, но первоначальной неразличимостью того и другого и осуществляется как их взаимная обратимость, где сходство принципов является только одним из следствий.
Все это свидетельствует о том, что фундаментальная ставка, которую сделал Платон и которая на два тысячелетия определила магистральный путь философской мысли, была предрешена. Действительно, единственным пристанищем мысли, обреченной найти себя вне границ жертвенного тела, могла быть только сфера духа. Однако при этом единственным непосредственным воплощением духа этого оказавшегося для себя потусторонним тела могла стать только Идея. Соответственно, единственно возможный ответ на вопрос о Бытии в условиях, таким образом отчужденной субъективности, мог быть дан только в форме трансцендентального Единого.
И, наконец, единственно возможный метод познания в условиях ее радикального раскола на две "субстанции" мог существовать только в виде диалектики.
Но что на самом деле было предметом этого познания, и насколько эта мысль была соразмерна пробудившему ее Бытию? В полном соответствии с безотчетно выбранной траекторией, предопределенной исходной неразличимостью жертвенного тела и другого и, соответственно, его спонтанным обращением в Другого, она рационализировала спровоцировавший ее опыт в фигурах тождества и противоречия. Однако по сути, если эта мысль и была хоть сколько-нибудь Мыслью, то только лишь мыслью Другого, навязанной неотторжимым присутствием другого (палача). И если она и была хоть сколько-нибудь тождественна Бытию, то только лишь бытию этого другого (жертвы) в качестве Другого.
Вполне закономерно, что нечаянная реинкарнация идеи Блага в идеологию тоталитарных государств, отметившая полную профанацию первоначального Другого, за которой последовало ни что иное, как грандиозное возобновление первоначальной казни, насильственно вернула эту мысль к ее истокам и тем самым вызвала в ней что-то вроде короткого замыкания. Действительно, столкнувшись в качестве другого (жертвы) с неукротимой мощью того другого (палача), который разросся до уровня государства, эта мысль была уже бессильна о-смыслить имеющимися в ее распоряжении средствами всю беспредельность повторения того же опыта, как тот, стихийным выражением и вместе с тем логическим воспроизводством которого она была.
Так опыт тоталитаризма неотвратимо довел до очевидности скрытую правду этой мысли: в силу лежащей в основе видимого равенства, воспринимаемого диалектикой в качестве противоречивой субъект/объектной тождественности, первоначальной неразличимости субъекта и объекта, первичной ставкой жертвы всегда оказывается палач. Однако на деле данное иллюзорное равенство есть ни что иное, как доведенное до крайности и вывернутое наизнанку предельное неравенство палача и жертвы. И заключается оно в том, что так же как и тело жертвы, ее душа ей не принадлежит.
В самом деле, если исходить из того, что вопрос Бытия возникает в первую очередь не в умах философов, которые, как правило, вопрошают о представляемом ими Бытии, а в самом Бытии, и проявляется как Бытие Мысли, которая таким образом становится философской, то нельзя не согласиться с тем, что нигде он не звучит с такой пронзительной силой, как в Бытии жертвы. Ведь, несмотря на то, что она не владеет собственным телом, несмотря на то, что тем самым у нее отнят последний предел в себе соразмерного существования – собственная смерть, и, наконец, несмотря на то, что ее душа ей не принадлежит, вернее – именно поэтому единственное, что ей дано – это Бытие само по себе. И именно поэтому никто не спрашивает о Бытии так, как жертва, – она спрашивает о Бытии, которое невозможно себе представить.
Если философия и может себе позволить отбросить опыт жертвоприношения и, следовательно, ограничить свои ставки подобным образом, то лишь ценой поставленного им вопроса Бытия, ценой признания собственной неспособности на него ответить. И именно для того, чтобы избежать еще большей опасности, чем катастрофа какого-то изжившего себя строя мысли, – катастрофы философии, которая в ожидании тепличных условий не отваживается вопрошать о Бытии, я считаю, что ее ставки следует, наоборот, расширить.
Часть 3.