Испокон веков травоядные расплачивались за все грехи человеческие, и кровь их лилась на жертвенники рекой. Так в чем же виноваты козлы и бараны, положившие свои рогатые головы на алтари человеческого благополучия, укрепившие теплой дымящейся кровью союз людей с богами? И почему боги так кровожадны, почему они постоянно требуют новых жертв?
Первое, что следует принять, как основание всей концепции, что козел отпущения (в более широком смыле у Жирара «жертва отпущения») ни в чем не виноват, он просто крайний. Более того, он и не должен быть виноват, потому что искупительная жертва заведомо невинна или же выбрана случайным образом. На наш взгляд, это может показаться бредом, и есть искушение списать такого рода парадоксальную логику на темноту первобытного мышления, не умеющего разложить все «по понятиям», но это искушение, по мнению Жирара, и есть ложный путь, уводящий нас от раскрытия истины, состоящей в том, что насилие изначально и является базой для развития сакрального. Любая религия – это история взаимоотношения людей с их собственным насилием, которое так невыносимо, что приходится изгонять его в трансцендентность, кормя время от времени жертвами в соответствии со строго регламентированными ритуалами. И тогда оно на время уходит, оставляя порядок и мир.
«Людям удается избавляться от своего насилия постольку, поскольку процесс избавления предстает им не как их собственное действие, а как абсолютный императив, приказ бога, требования которого настолько же страшны, насколько мелочны».
Любое жертвенное установление – это удержание насилия в дозволенных рамках, направление разрушительного импульса на избранную жертву и нераспространение его внутри общины (группы, города, государства, конфессии и т.д.). Жирар подробно рассматривает проявления механизма жертвы отпущения на примерах мифов, античных трагедий, антропологических данных. Война – это то же самое древнее средство направления агрессии вовне. По сути, не бывает справедливых войн, есть только жажда насилия, ищущая, куда излиться, и она неминуемо должна найти объект, иначе случится непоправимое: насилие поразит ее носителя (человека или общество) и наступит хаос, называемый Жираром «жертвенным кризисом», когда все потоплено во взаимном насилии и старые механизмы не помогают, нужно искать новые.
И они находятся, появление права, судебной системы стало этапом в развитии института узаконенного насилия, весьма благотворным. Бичом архаичных обществ была кровная месть, когда однажды запущенный механизм насилия работал безостановочно, требовал все новых и новых убийств, заканчивающихся часто полным истреблением обеих сторон конфликта. Чтобы остановить эту машину насилия и разрабатывались меры, которые нам кажутся нелогичными, но они имели свой глубокий смысл.
Как раз, рассматривая один из способов прекращения кровной мести, Жирар дает объяснения, почему жертва должна быть невинной: чтобы разорвать порочный круг взаимного насилия нужно сознательно принести в жертву того, кто не виноват и, таким образом, прекратить насилие отмщающее. Современному человеку трудно это понять именно потому, что с момента, когда общество передало карательную функцию в руки судебной системы (снова вынесение насилия вовне), концепция вины стала превалировать над более древней концепцией мести.
Но не стоит предаваться оптимизму и считать, что мы более разумно справляемся с внутренним насилием, чем это делали древние. Коварство насилия в том, что оно всегда остается неузнанным. «…мы продолжаем не понимать воздействие, оказываемое насилием на человеческие общества. Поэтому мы и не согласны признать тождество насилия и священного». В атеизме и научном мировоззрении Жирар видит все ту же слепоту по отношению к собственному насилию, что и в механизме жертвы отпущения. Мы считаем себя гуманистами, строящими мир на позитивных ценностях, а получаем побочные эффекты в виде фашизма и тоталитарных режимов. Борьба идеологий, национализм – это все тот же поиск козла отпущения. Козел – он похож на тебя, но он не ты, поэтому его нужно убить (изгнать) и сохранить внутренний порядок, но проблема в том, что этот механизм не остановим, не бывает последней жертвы, не бывает справедливых войн, не бывает победителей в схватке агрессий.
Рене Жирар не дает ответа на вопрос «что делать», он только указывает на возможность взглянуть правде в глаза, предостерегая при этом, что правда может оказаться губительной, ибо если нет ответа в священном, то тогда по Достоевскому «все дозволено» и насилие может стать безграничным. Прозревшему человечеству уже невозможно будет вернуть спасительного козла, Диониса, разрываемого или распинаемого на кресте Бога, оно останется один на один с зеркалом, отражающим не прекрасного Нарцисса, а «чудище обло, огромно, стозевно, и лайяй».
Заключение
Итак, в итоге становится ясно, что точка зрения, полагающая в основу онтологического различия между палачом и жертвой различие их онтологий, несообразно гипостазирует фигуру палача, вследствие чего их противо-стояние оборачивается неустранимым противоречием. В свою очередь, точка зрения, наследующая предположение Делеза о том, что Бытие Едино, однозначно, утвердительно и равно для всех сущностей, нивелирует обе фигуры и тем самым оставляет палача и жертву в со-стоянии онтологической неразличенности. И происходит это потому, что так же, как и вся платонико-гегельянская традиция, и та, и другая не видит в различии палача и жертвы онтологического
Различения самой жертвы, то есть присущих только ей неисчерпаемой избыточности, безосновательного отличия от самой себя и осуществляющегося сквозь нее воз-обновления Бытия, в общем – сквозной для нее и выходящей за ее пределы бытийной разницы. Поэтому, дабы избежать крайностей, присущих обеим точкам зрения, следует принять как отправной пункт именно то, что они обе не замечают, то есть – зафиксировать сущностное со-противо-стояние палача и жертвы в соответствии с присущей самой жертве бытийной разницей и доосмыслить ее в качестве Разницы собственно Бытия.
Это потребует от нас отказа от наивной веры в то, что между палачами и жертвами нет ничего общего, и тем самым – выведет за предел неотъемлемой от нее бессознательной ставки жертвы на "палача". То есть, это так или иначе подтолкнет нас к тому, чтобы просто извлечь опыт жертвоприношения, и, наконец, признать, что именно он-то как раз и производит фигуру "палача" как внутреннее отношение просто "жертвы" и Жертвы. А именно: как нехватку просто "жертвы", данную в качестве крайней формы проявления избыточности самой жертвы. Вместе с тем, это даст нам возможность осмыслить фигуру "палача" как одну из бессчетных проекций жертвенной части всеобъемлющей субъективности.
Это будет означать, что в таком качестве палач экзистенциально превосходит жертву, а потому – навязывает ей определенный способ бытия, что влечет за собой их бытующее равенство. Но это также будет означать, что жертва изначально превосходит палача онтологически и за счет этого восстанавливает нарушенное экзистенциальное равновесие. То есть, из этого будет следовать, что и их первоначальное экзистенциальное неравенство (превышение палача), и их последующее спекулятивное или событийное уравнивание, и, наконец, онтологическое неравенство (превосходство жертвы) обусловлено исключительно неравенством самого Бытия.
Но в чем суть данного неравенства? Дело в том, что, как уже было установлено, жертва представляет собой данность, существующую за пределами возможного как просто есть. Наряду с этим, как свидетельствует исторический опыт, именно вследствие собственной безосновательности это "есть" то тут, то там оборачивается неким произвольным избытком. При этом верно и обратное – как раз вследствие собственной избыточности жертва то тут, то там предстает некой неукротимой безосновательностью или тем, что просто есть. Таким образом, жертва, как некий произвольный избыток или как неизменно ускользающее от какого бы то ни было об-основания просто есть, в любом случае оказывается неким превышением самой себя. А это говорит о том, что в Бытии жертвы Бытие вообще превосходит самое себя: оно является в себе самом исходно неравным, но, как просто "есть", сохраняется для себя в качестве Разницы.