ТРИ НЕРАСПЕЧАТАННЫХ ПИСЬМА

— Первое пришло в понедельник. День начался обыкновенно. Я все утро работал с бумагами, а около полудня вышел забрать почту — обычно я просматриваю почту за ланчем. По какой-то при­чине, не знаю, у меня было предчувствие, что этот день сулит не­ожиданности. Я подошел к почтовому ящику и... и...

Саул не мог продолжать. Его голос сорвался. Он опустил голо­ву и попытался взять себя в руки. Я ни разу не видел его в таком ужасном состоянии. Его взгляд был затравленным и полным отча­яния, глаза опухли и покраснели, кожа покрылась пятнами и бле­стела от пота.

Через несколько минут он попробовал продолжить.

— Среди корреспонденции я увидел, что пришло... Я... Я не могу продолжать, я не знаю, что делать...

За те три или четыре минуты, что Саул находился в моем каби­нете, он довел себя до состояния невероятного волнения. Он на­чал дышать часто, делая короткие, резкие и неглубокие вдохи. Он уронил голову на колени и попытался сдержать дыхание, но безус­пешно. Затем он поднялся со стула и начал ходить по кабинету, глотая воздух большими порциями. Еще немного такой гипервентиляции, и я знал, что Саул потеряет сознание. Хотел бы я в тот момент иметь под рукой коричневый бумажный пакет, в который он мог бы дышать, но в отсутствие этого старого народного сред­ства (которое не хуже любого другого противодействует гипервентиляции) я решил успокоить его словами.

— Саул, с Вами ничего не случится. Вы пришли сюда за помо­щью, и я могу Вам ее оказать. Мы справимся с этим вместе. Я хочу, чтобы Вы сделали следующее. Начнем с того, что Вы ляжете вот на эту кушетку и сконцентрируетесь на Вашем дыхании. Вначале дышите глубоко и быстро; затем мы постепенно успокоим дыхание. Я хочу, чтобы Вы сосредоточились только на одном и ни на чем больше. Вы меня слышите? Обращайте внимание лишь на то, что воздух, поступающий в Ваши ноздри, всегда кажется более про­хладным, чем тот, что Вы выдыхаете. Сконцентрируйтесь на этом. Вскоре Вы заметите, что по мере замедления дыхания выдыхаемый Вами воздух становится все теплее.

Мое предложение оказалось более эффективным, чем я ожидал. За считанные минуты Саул расслабился, его дыхание замедлилось, и признаки паники исчезли.

— Теперь, Саул, когда Вы выглядите получше, давайте вернем­ся к работе. Помните, что меня нужно ввести в курс дела, — ведь я не видел Вас три года. Что конкретно с Вами случилось? Расска­жите все по порядку. Я хочу услышать все в деталях.

Детали — это замечательная вещь. Они информируют, успока­ивают и уменьшают страх одиночества: пациент чувствует, что раз вы знаете детали, вы посвящены в его жизнь.

Саул предпочел не объяснять мне предысторию, а продолжать описывать последние события с того места, где он прервал рассказ.

— Я забрал свою корреспонденцию и вернулся в дом, отбрасы­вая обычную кучу разного хлама — рекламные объявления, прось­бы о пожертвованиях. А потом я увидел его — большой коричне­вый официальный конверт из Стокгольмского исследовательского института. Наконец-то он пришел! Неделями я ждал этого пись­ма, а теперь, когда оно, наконец, пришло, я не мог его открыть.

Он остановился.

— Что случилось потом? Не пропускайте ничего.

— Думаю, я просто рухнул на стул в кухне и сидел там. Затем я сложил письмо и засунул его в задний карман брюк. И начал гото­вить обед.

Снова пауза.

— Продолжайте. Не пропускайте ничего.

— Я сварил два яйца и сделал яичный салат. Забавно, но сэнд­вичи с яичным салатом всегда меня успокаивали. Я ем только его, когда расстроен, — не латук, не помидоры, не рубленый сельдерей или лук. Только размятые яйца, соль, перец, майонез, намазанные на очень мягкий белый хлеб.

— Это сработало? Сэндвичи Вас успокоили?

— Пока я их готовил, мне пришлось нелегко. Во-первых, меня отвлекал конверт — его острые края кололи мне задницу. Я достал письмо из кармана и начал с ним играть. Ну, Вы понимаете — подносить его к свету, прикидывать его вес, пытаясь догадаться, сколько в нем страниц. Дело не в том, что это имеет какое-то зна­чение. Я знал, что сообщение будет коротким — и жестоким.

Несмотря на свое любопытство, я позволил Саулу рассказывать историю по-своему и в избранной им самим последовательности.

— Продолжайте.

— Ну, съел я сэндвичи. Я даже съел их тем же способом, каким ел в детстве — слизывая с хлеба яичный салат. Но и это не помог­ло. Мне нужно было что-то более сильное. Это письмо было слиш­ком уничтожающим. В конце концов я убрал его в ящик письмен­ного стола в своем кабинете.

— Нераспечатанным?

— Нераспечатанным. И оно до сих пор не распечатано. Зачем его вскрывать? Я знаю, что в нем. Читать эти слова означает толь­ко еще сильнее растравлять рану.

Я не знал, о чем говорит Саул. Я даже не знал о его связях со Стокгольмским институтом. Теперь я уже изнывал от любопытства, но находил извращенное удовольствие в том, чтобы не удовлетво­рять его. Мои дети всегда дразнили меня за то, что я разворачивал подарок сразу же, как только мне его вручали. Без сомнения, мое терпение в тот день показывало, что я достиг определенной степе­ни зрелости. Куда торопиться? Саул вскоре все мне объяснит.

— Второе письмо пришло через восемь дней. Конверт был иден­тичен первому. Я положил его в тот же ящик, что и первое. Но спрятать их — это не решение. Я не мог перестать думать о них, но эти мысли были невыносимы. Если бы я никогда не ездил в Сток­гольмский институт!

Он вздохнул.

— Продолжайте.

— Большую часть двух последних недель я провел в фантазиях наяву. Вы уверены, что хотите все это услышать?

— Я уверен. Расскажите мне об этих фантазиях.

— Ну, иногда я воображал себя на суде. Я появлялся перед со­трудниками института — их побили и обокрали. Я вел себя блес­тяще. Я отказался от адвоката и поразил всех тем, как отвечал на все обвинения. Вскоре стало ясно, что мне нечего скрывать. Су­дьи были в смятении. Один за другим они вскакивали и торопи­лись поздравить меня и попросить извинения. Это один вид фан­тазий. На несколько минут они заставляли меня почувствовать себя лучше. Другие были не столь хороши и отличались какой-то патологичностью.

— Расскажите мне о них.

— Иногда я чувствовал как будто стеснение в груди и думал, что у меня мини-инфаркт. Таковы его симптомы — никакой боли, толь­ко затрудненность дыхания и стеснение в грудной клетке. Я пы­тался посчитать пульс, но никак не мог найти чертову артерию. Когда я, наконец, уловил удары, то стал спрашивать себя, действи­тельно ли они идут из артерии или из тонких артериол на моих пальцах.

Я насчитал около двадцати шести ударов за 15 секунд, 26х4 — это 104 в минуту.

Затем я спросил себя, хорошо это или плохо? Я не знал, сопро­вождается ли мини-инфаркт учащенным или замедленным пуль­сом. Я слышал, что у Бьерна Борга пульс 50.

Потом я стал фантазировать о том, чтобы разрезать артерию, ослабить давление и выпустить кровь. При пульсе 104 в минуту сколько времени пройдет, пока я потеряю сознание? Затем я по­думал о том, чтобы ускорить пульс и заставить кровь бежать быст­рее. Я мог испытать это на моем велотренажере! За пару минут я увеличил пульс до 120.

Иногда я представлял себе, как кровь наполняет бумажный ста­канчик. Я мог слышать каждую струйку, брызжущую в навощен­ные стенки стакана. Возможно, сто ударов наполнят стакан — это всего пятьдесят секунд. Затем я стал думать о том, чем разрезать запястья. Кухонным ножом? Маленьким острым с черной ручкой? Или бритвенным лезвием? Но больше нет режущих лезвий — только съемные безопасные. Раньше я никогда не замечал исчезновения бритвенных лезвий. Думаю, так же исчезну и я. Незаметно. Может быть, кто-нибудь и вспомнит обо мне в критический момент, как я подумал о вымерших бритвенных лезвиях.

Но лезвия не исчезли. Благодаря моим мыслям они еще живы. Знаете, не осталось в живых никого из тех, кто был взрослым, ког­да я был ребенком. Так что как ребенок я мертв. Когда-нибудь, лет через сорок, не останется в живых никого, кто вообще когда-либо знал меня. Вот тогда я умру по-настоящему — когда не буду суще­ствовать больше ни в чьей памяти. Я много думал о том, что ка­кой-нибудь очень старый человек является последним из живущих, кто помнит другого человека или целый круг людей. Когда этот человек умирает, весь этот круг тоже исчезает из живой памяти. Я спрашивал себя, кто будет тот последний человек, чья смерть сде­лает меня окончательно мертвым?

Последние несколько минут Саул говорил с закрытыми глаза­ми. Внезапно он открыл их и обратился ко мне:

— Вы сами просили. Вы хотите, чтобы я продолжал? Все это довольно болезненные вещи.

— Все, Саул. Я хочу точно знать, через что Вы прошли.

— Самое ужасное, что мне не с кем поговорить, не к кому обра­титься, некому довериться — у меня нет верного друга, с которым я осмелился бы поговорить обо всем этом.

— А как же я?

— Не знаю, помните ли Вы, но мне потребовалось 15 лет, что­бы решиться и прийти к Вам впервые. Я просто не мог вынести того позора, которым для меня является возвращение к Вам. Мы доби­лись вместе такого успеха, я не мог побороть стыд и явиться назад побежденным.

Я понимал, что имеет в виду Саул. Мы работали вместе очень продуктивно полтора года. Три года назад, заканчивая терапию, мы с Саулом очень гордились изменениями, которых он достиг. Наша заключительная сессия была своеобразньм присуждением аттестата духовной зрелости — ей не хватало только духового оркестра, со­провождающего его победный марш в открытый мир.

— Поэтому я пытался справиться с этим сам. Я знал, что озна­чают эти письма: они — мой окончательный приговор, мой лич­ный апокалипсис. Думаю, я убегал от них шестьдесят три года. Теперь, может быть, из-за того, что я стал медлительным — из-за моего возраста, веса, моей эмфиземы, — они меня нагнали. Я всегда находил способы отложить приговор. Вы их помните?

Я кивнул:

— Некоторые из них.

— Я рассыпался в извинениях, изнурял себя, распространял слухи о том, что у меня прогрессирующий рак (это никогда не от­казывало). И всегда, если ничто другое не работало, можно было просто откупиться. Я посчитал, что 50 тысяч долларов исправят катастрофу со Стокгольмским институтом.

— Почему Вы передумали? Что заставило Вас позвонить мне?

— Третье письмо. Оно пришло дней через десять после второ­го. Оно положило конец всему — всем моим планам, всем надеж­дам на спасение. Полагаю, оно также положило конец моей гор­дости. Через несколько минут после его получения я уже звонил Вашей секретарше.

Остальное я знал. Моя секретарша сказала об этом звонке:

— В любое время, когда доктор сможет принять меня. Я знаю, как он занят. Да, неделя после вторника — отлично, никакой сроч­ности.

Когда секретарша сказала мне о его втором звонке через несколь­ко часов ("Мне неприятно беспокоить доктора, но я хотел узнать, не сможет ли он уделить мне хотя бы несколько минут, но только чуть раньше"), я расценил это как знак крайнего отчаянья и пере­звонил ему, чтобы договориться о немедленной консультации.

Потом он продолжил, резюмируя события своей жизни, случив­шиеся после нашей последней встречи. Вскоре после окончания терапии, около трех лет назад, Саул, крупный нейробиолог, полу­чил выдающуюся награду — приглашение на шесть месяцев в Сток­гольмский исследовательский институт в Швеции. Награда была щедрой: стипендия в 50 тысяч долларов без каких-либо условий, и он был свободен вести свои собственные исследования или участво­вать в совместной исследовательской или преподавательской ра­боте в любом объеме по своему выбору.

Когда он прибыл в Стокгольмский институт, его приветствовал доктор К., знаменитый специалист по клеточной биологии. Док­тор К. имел величественный вид: разговаривая на безупречном оксфордском диалекте, он был несгибаем в свои семьдесят пять лет, а благодаря своим семидесяти шести дюймам роста (1,93 м — ред.) имел самую монументальную в мире осанку. Бедный Саул изо всех сил вытягивал шею, чтобы достичь 5,6 футов (1,68 м — ред.). Хотя другие находили его бруклинскую старомодность подкупающей, Саул ежился при звуке собственного голоса. Доктор К. никогда не получал Нобелевскую премию (хотя и был два раза претендентом), но он, несомненно, был сделан из того же теста, что и лауреаты. Тридцать лет Саул восхищался им издали, а теперь в его присут­ствии с трудом мог собраться с духом и взглянуть в глаза этого ве­ликого человека.

Когда Саулу было семь лет, его родители погибли в автокатаст­рофе, и его вырастили дядя и тетя. С тех пор лейтмотивом его жизни стал неустанный поиск дома, привязанности и одобрения. Неуда­чи всегда наносили ему жестокие раны, которые медленно зажи­вали и еще больше усиливали его чувство собственной незначитель­ности и одиночества; успех приносил бурную, но мимолетную радость.

Но в тот момент, когда Саул приехал в Стокгольмский иссле­довательский институт, в тот момент, когда его приветствовал доктор К., он ощутил странную уверенность, что цель уже у него в руках, что есть надежда на какое-то окончательное умиротворение. В тот момент, когда он пожимал энергичную руку доктора К., у него возникло видение блаженства и искупления — как он и доктор К. работают рука об руку в качестве равноправных сотрудников.

За несколько часов Саул, недостаточно продумав, выдвинул предложение, чтобы он и доктор К. вместе работали над обзором мировой литературы по дифференциации мышечных клеток. Саул предложил осуществить творческий синтез и определить наиболее многообещающие направления будущих исследований. Доктор К. выслушал, дал осторожное согласие и предложил встречаться дваж­ды в неделю с Саулом, который будет вести библиотечные иссле­дования. Саул с жаром принялся осуществлять не до конца проду­манный проект и особенно ценил свои консультации с доктором К., на которых они рассматривали результаты работы Саула и ис­кали осмысленные модели для обобщения разнообразных литера­турных данных.

Саул пригрелся в лучах этого тесного сотрудничества и не за­метил, что его литературные изыскания оказались непродуктивны­ми. Поэтому он был в шоке, когда спустя два месяца доктор К. выразил свое разочарование работой и посоветовал ее прекратить. Никогда в жизни Саул не оставлял проекты нереализованными, и его первой реакцией было предложение продолжать работу само­стоятельно. Доктор К. ответил: "Я, конечно, не могу запретить Вам, но я нахожу это непродуманным. В любом случае я желаю отделить себя от этой работы".

Саул сразу пришел к выводу, что еще одна публикация (удли­няющая его библиографию с 261 до 262 названий) будет куда ме­нее полезна, чем продолжение сотрудничества с великим доктором, и после двухдневного размышления предложил еще один проект. Саул опять обещал выполнить 95% работы. Доктор К. снова дал ос­торожное согласие. В оставшиеся у него месяцы в Стокгольмском институте Саул работал как проклятый. Уже и так перегруженный преподаванием и консультированием более молодых коллег, он вынужден был работать ночами, готовясь к встречам с доктором К.

По истечении шести месяцев проект еще не был завершен, но Саул заверил доктора К., что он закончит его и опубликует в веду­щем журнале. Саул имел в виду один журнал, издаваемый его быв­шим учеником, который всегда выпрашивал у него статьи. Через три месяца Саул закончил статью и, получив одобрение доктора К., послал ее в журнал только для того, чтобы через одиннадцать ме­сяцев получить уведомление, что редактор тяжело болен и издатели с сожалением приняли решение прекратить издание журнала и поэтому возвращают все присланные статьи.

Саул, теперь уже встревоженный, немедленно послал статью в другой журнал. Шесть месяцев спустя он получил отказ — первый за двадцать пять лет, — в котором объяснялось, с почтительностью, подобающей статусу авторов, почему журнал не может опублико­вать статью: за последние восемнадцать месяцев было опублико­вано уже три добротных обзора той же литературы, и, кроме того, предварительные отчеты об исследованиях, опубликованные в пос­ледние месяцы, не подтвердили выводов, сделанных Саулом и док­тором К. относительно плодотворных направлений в этой облас­ти. Однако журнал будет рад повторно рассмотреть статью, если она будет осовременена, изменены основные акценты и переформули­рованы выводы и рекомендации.

Саул не знал, что делать. Он не мог, не хотел опозориться перед доктором К., признавшись, что теперь, спустя восемнадцать меся­цев, их статья все еще не принята к публикации. Саул был уверен, что у доктора К. никогда не было отвергнутых статей — до тех пор, пока он не связался с этим маленьким, настырным нью-йоркским мошенником. Саул знал, что литературные обзоры стареют быст­ро, особенно в такой бурно развивающейся области, как клеточная биология. Он также имел достаточный опыт общения с редакция­ми, чтобы понимать, что это простая вежливость: статью не спас­ти, если он и доктор К. не потратят кучу времени на ее переработ­ку. Кроме того, переработать статью, общаясь по почте, трудно: необходимо личное общение. У доктора К. была гораздо более не­отложная работа, и Саул был уверен, что он предпочтет просто умыть руки.

Это был тупик: чтобы принять какое-либо решение, Саул дол­жен был рассказать доктору К., что произошло, — но не мог заста­вить себя сделать это. Поэтому Саул, как обычно в таких ситуаци­ях, не делал ничего.

Дело ухудшалось тем, что он написал важную статью на сход­ную тему, которая немедленно была принята к публикации. В этой статье он высоко отзывался о некоторых идеях доктора К. и цити­ровал их неопубликованную статью. Журнал проинформировал Саула, что их новая политика не позволяет хвалить кого-либо без его письменного разрешения (чтобы избежать спекуляции знаме­нитыми фамилиями). По той же причине запрещено цитировать неопубликованные работы без письменного согласия соавторов.

Саул был в шоке. Он не мог — без упоминания о судьбе их сов­местного предприятия — попросить у доктора К. разрешения упо­мянуть его. И опять не стал ничего делать.

Несколько месяцев спустя его работа (без упоминания о докто­ре К. и без цитаты из их совместной работы) появилась как веду­щая статья в выдающемся нейробиологическом журнале.

— И это, — сказал Саул с тяжелым вздохом, — приводит нас к сегодняшнему дню. Я боялся публикации этой статьи. Я знал, что доктор К. прочтет ее. Я знал, что он почувствует и что подумает обо мне. Я знал, что в его глазах и в глазах всего Стокгольмского ин­ститута я буду выглядеть мошенником, вором, хуже, чем вором. Я ждал его ответа и получил первое письмо через четыре недели после публикации — ровно по расписанию — как раз столько времени требовалось, чтобы номер журнала попал в Скандинавию, чтобы доктор К. прочел его и вынес приговор. Как раз достаточно време­ни, чтобы письмо дошло до меня в Калифорнии.

Саул остановился. Его взгляд умолял меня: "Я не могу продол­жать. Избавьте меня от этого всего. Избавьте меня от этой боли".

Я никогда не видел Саула таким униженным, но был убежден, что смогу быстро оказать ему помощь. Поэтому я поинтересовался своим самым деловым и уверенным тоном, какие у него планы и какие он предпринял шаги. Он поколебался и затем сказал мне, что решил вернуть 50 тысяч долларов Стокгольмскому институту. Зная по нашей предыдущей работе, что я не одобряю его склонность откупаться таким образом от трудных ситуаций, Саул не оставил мне времени на ответ, а поспешил дальше, сказав, что еще не ре­шил, как это лучше сделать. Он обдумывал письмо, сообщающее, что он возвращает деньги, потому что не использовал продуктив­но время стажировки в институте. Другая возможность заключалась в том, чтобы преподнести открытый дар Стокгольмскому институ­ту — дар, который не имел бы внешней связи с чем-либо другим. Такой дар, думал он, будет ловким ходом — страховым полисом, призванным предотвратить всякое возможное осуждение его по­ведения.

Я мог понять неловкость, которую испытывал Саул, сообщая мне об этих планах. Он знал, что я не соглашусь. Он ненавидел рас­страивать кого-либо и нуждался в моем одобрении почти так же, как в одобрении доктора К. Я чувствовал облегчение оттого, что он смог поделиться этим со мной, — пока это было единственное свет­лое пятно за весь сеанс.

На короткое время мы оба погрузились в молчание. Саул был опустошен и в изнеможении откинулся назад. Я тоже утонул в своем кресле и обдумывал ситуацию. Вся эта история напоминала коми­ческий кошмар — детскую страшилку, в которой очередной соци­альный промах Саула все глубже засасывал его в безвыходную си­туацию.

Но во внешнем облике Саула не было ничего смешного. Он выглядел ужасно. Он всегда преуменьшал свою боль — всегда бо­ялся меня "побеспокоить". Если бы я умножил все признаки стрес­са в десять раз, я бы получил верное представление: его готовность заплатить 50 тысяч долларов, болезненные суицидальные размыш­ления (он совершил серьезную попытку самоубийства пять лет назад), анорексия, его бессонница, просьба поскорее со мной встре­титься. Его давление (как он сказал мне раньше) поднялось со 120 до 190, а шесть лет назад в период стресса у него был обширный, чуть не стоивший ему жизни инфаркт.

Так что было ясно, что я не должен приуменьшать серьезность ситуации: Саул действительно дошел до крайности, и я должен был оказать ему немедленную помощь. Его невротическая реакция была, на мой взгляд, абсолютно иррациональна. Бог знает, что в этих письмах, — возможно, какое-нибудь постороннее объявление — о научной конференции или о новом журнале. Но в одном я был уверен: эти письма не содержали осуждения ни со стороны докто­ра К., ни со стороны Стокгольмского института. И, без сомнения, как только он их прочтет, его отчаяние рассеется.

Прежде чем продолжать, я взвесил альтернативы: не слишком ли я тороплюсь, не проявляю ли излишней активности? Как нас­чет моего контрпереноса? Это правда, что я был нетерпелив с Саулом. "Все это идиотизм, — хотела сказать какая-то часть меня. — Идите домой и прочтите эти чертовы письма!" Возможно, я был раздосадован, что моя предыдущая терапия с ним дала трещину. Не мое ли раненое самолюбие заставляло меня быть нетерпеливым с

Саулом?

Хотя это правда, что в тот день он казался мне глупцом, в це­лом Саул мне всегда очень нравился. Он понравился мне сразу же, с первой встречи. Меня расположила к нему одна фраза, сказан­ная им при нашей первой встрече: "Мне скоро пятьдесят девять, и когда-нибудь мне хотелось бы иметь возможность прогуляться по Юнион Стрит и потратить весь день на разглядывание витрин".

Я всегда был неравнодушен к пациентам, которые сталкивают­ся с теми же проблемами, что и я. Мне было известно все об этом желании прогуляться среди дня. Сколько раз я сам тосковал, что не могу позволить себе роскошь беззаботно прогуляться в среду днем по Сан-Франциско! Как и Саул, я продолжал настойчиво работать и навязывал сам себе такой трудовой режим, который де­лал невозможной подобную прогулку. Я знал, что за нами гонится один и тот же волк.

Чем глубже я заглядывал в себя, тем больше убеждался, что по-прежнему испытываю положительные чувства к Саулу. Несмотря на его отталкивающий вид, я симпатизировал и сочувствовал ему. Я представил себе, что баюкаю его у себя на руках, и нашел эту идею приемлемой. Я был уверен, что, несмотря на свое нетерпение, буду действовать в интересах Саула.

Я понимал также, что есть определенные недостатки в том, чтобы быть слишком энергичным. Излишне активный терапевт часто подталкивает пациента к инфантильности: по словам Мартина Бубера, он не дает ему "раскрыться", а вместо этого навязывает себя другому. Несмотря на это, я чувствовал уверенность в том, что смогу разрешить весь этот кризис за один или два сеанса. В свете этой уверенности риск переборщить казался незначительным.

Кроме того (как я смог оценить только позже, когда приобрел более объективный взгляд на самого себя), Саулу не повезло, что он обратился ко мне на той стадии моей профессиональной карь­еры, когда я был нетерпелив и директивен и настаивал на том, чтобы пациенты сразу и полностью осознавали свои чувства по отноше­нию ко всему, включая смерть (даже если это убиваю их). Саул позвонил мне примерно в то же время, когда я пытался разорвать любовную навязчивость Тельмы (см. "Лечение от любви"). Это было также в то время, когда я заставлял Марвина понять, что его сексуальная озабоченность на самом деле является замаскирован­ным страхом смерти (см. "В поисках сновидца"), и неосторожно давил на Дэйва, пытаясь доказать, что его привязанность к старым любовным письмам была тщетной попыткой отрицания старения и физической слабости ("Не ходи крадучись").

Так что, плохо ли, хорошо ли, я решил сосредоточиться на пись­мах и заставить его открыть их за один, самое большее — два сеан­са. В те годы я часто вел группы с госпитализированными пациен­тами, чье пребывание в больнице обычно было коротким. Поскольку я встречался с ними всего по нескольку раз, я стал сто­ронником того, чтобы помогать пациентам быстро формулировать реалистический список необходимых задач и терапевтических це­лей и концентрироваться на их успешном достижении. В своем разговоре с Саулом я положился на эти техники.

— Саул, как Вы думаете, чем я могу сейчас помочь? Что бы Вам больше всего хотелось, чтобы я сделал?

— Я знаю, что через несколько дней приду в себя. Я просто не могу ясно мыслить. Я должен написать доктору К. немедленно. Сейчас я работаю над письмом к нему, которое шаг за шагом опи­сывает все детали случившегося.

— Вы планируете отослать письмо, прежде чем откроете те три письма? — Меня приводила в ужас мысль, что Саул разрушит свою карьеру каким-нибудь глупым действием. Я мог себе представить, какое недоумение отразится на лице доктора К., когда он будет читать длинное письмо Саула с оправданиями в том, в чем доктор К. никогда его не обвинял.

— Когда я думаю, что мне делать, я часто слышу Ваш голос, задающий рациональные вопросы. В конце концов, что этот чело­век может мне сделать? Разве будет человек вроде доктора К. пи­сать обо мне в журнал уничтожающее письмо? Он никогда не опу­стится до такого. Это бы опозорило его так же, как меня. Да, я мысленно задаю себе те вопросы, которые бы Вы задали. Но Вы должны помнить, что я не мыслю чисто логически.

В этих словах прозвучал несомненный, хотя и завуалированный упрек. Саул всегда был заискивающим, и большую часть предыду­щего цикла терапии мы посвятили изучению и исправлению этой черты. Поэтому мне было приятно, что он смог занять более твердую позицию по отношению ко мне. Но меня огорчило его напоминание, что люди в состоянии стресса не обязательно мыслят логически.

— 0'кей, тогда расскажите мне о Вашем нелогичном сценарии. Черт побери! Я подумал, что это никуда не годится. В моих сло­вах прозвучала какая-то снисходительность, которой я вовсе не чувствовал. Но прежде чем я успел изменить свою реплику, Саул послушно стал отвечать. Обычно в терапии я обязательно возвра­щаюсь и анализирую подобные реплики, но в тот день на такие тонкости не было времени.

— Может быть, я брошу науку. Несколько лет назад у меня были тяжелейшие головные боли, и невропатолог прописал мне Х -лучи,сказав, что это, несомненно, мигрень, но есть слабый шанс, что это опухоль. Я подумал тогда, что моя тетка была права: со мной действительно что-то не в порядке. Примерно лет в восемь я почув­ствовал, что она утратила веру в меня и не слишком переживала бы, если бы со мной произошло что-то нехорошее.

Я знал из бесед, которые мы вели три года назад, что тетка, ко­торая вырастила его после смерти родителей, была злобной и мсти­тельной женщиной.

— Если бы это было правдой, — спросил я, — если бы она дей­ствительно так плохо о Вас думала, разве она стала бы так давить на Вас, чтобы Вы женились на ее дочери?

— Это началось только тогда, когда ее дочери стукнуло тридцать. Никакая беда — даже моя кандидатура на роль зятя — не могла быть хуже, чем одиночество дочери.

Проснись! Что ты делаешь? Саул сделал то, о чем ты просил — изложил свой нелогичный сценарий, а у тебя хватило глупости, чтобы увязнуть в нем. Будь внимательнее!

— Саул, каковы Ваши планы? Представьте, что Вы в будущем. Месяц спустя — Вы откроете эти письма?

— Да, несомненно, через месяц они будут открыты. Ну, подумал я, это хоть что-то. Больше, чем я ожидал. Я попы­тался достичь еще большего.

— Вы откроете письма до того, как отправите то письмо докто­ру К.? Как Вы сказали, я рационален, но, по крайней мере, один из нас должен оставаться рациональным. — Саул не выдавил улыб­ки. У него начисто отшибло чувство юмора. Я был вынужден пе­рестать подтрунивать, так как терял с ним связь.

— Мне кажется разумным сперва прочесть их.

— Я не уверен. Я абсолютно ничего не знаю. Я знаю только, что за все шесть месяцев, что я провел в Стокгольмском институте, у меня было всего три выходных. Я работал по субботам и воскресе­ньям. Несколько раз я отказывался от светских приглашений, даже от приглашений доктора К., потому что не хотел покидать библи­отеку.

Он ищет пути для отступления, подумал я. Он подбрасывает мне приманку. Не отвлекайся!

— Как Вы думаете, Вы откроете письма до того, как вернете 50 тысяч долларов?

— Я не уверен.

Я подумал: вполне вероятно, что Саул уже отослал деньги, и если это так, он запутается в своей лжи и поставит под удар всю нашу работу. Я должен был выяснить правду.

— Саул, мы должны начинать работу, опираясь на взаимное доверие, как и раньше. Пожалуйста, скажите мне, Вы уже послали

эти деньги?

— Еще нет. Но я буду откровенен с Вами — мне это кажется разумным и я, вероятно, так и поступлю. Я должен сначала про­дать некоторое количество акций, чтобы собрать эту сумму.

— Ну, вот что я думаю. Очевидно, что Вы пришли ко мне для того, чтобы я помог Вам открыть эти письма. — Тут я слегка мани­пулировал — он этого не говорил. — Мы оба знаем, что в конце кон­цов в следующем месяце Вы их наверняка откроете. — Более силь­ная манипуляция: я хотел превратить грубую догадку Саула в твердое обещание. — Мы оба знаем также — и я обращаюсь к Вашей раци­ональной части, — что глупо предпринимать важные непоправи­мые шаги до тех пор, пока Вы их не прочтете. Кажется, что глав­ные вопросы — это когда — когда Вы их откроете? — и как — как я могу Вам помочь?

— Я должен просто сделать это. Но я не уверен. Я абсолютно ничего не знаю.

— Вы хотите принести их сюда и открыть в моем кабинете? Действовал ли я сейчас в интересах Саула или просто был вуайеристом[5] (как при посещении склепа Аль Каноне или при теле­репортаже об открытии сейфа с "Титаника").

— Я мог бы принести их сюда и открыть здесь вместе с Вами, и Вы позаботились бы обо мне, если бы я потерял сознание. Но я не хочу. Я хочу поступить как взрослый.

Браво! Против этого трудно возразить. Настойчивость Саула сегодня была впечатляющей. Я не ожидал такой твердости. Я только желал бы, чтобы она не служила защитой этого безумия с письма­ми. Саул в самом деле уперся, и, хотя я уже сомневался в своем выборе директивного подхода, я настаивал:

— Или Вы хотите, чтобы я пришел к Вам домой и помог открыть их там? — я подозревал, что у меня будут причины сожалеть о столь грубом давлении, но не мог остановиться. — Или как-то по-друго­му? Если бы Вы могли планировать наше совместное время, каким образом я мог бы лучше всего помочь Вам?

Саул не двигался.

— Не имею абсолютно никакого представления. Поскольку мы уже задержались почти на 15 минут и меня ждал другой пациент, тоже в кризисном состоянии, я с неохотой закончил сеанс. У меня осталось такое беспокойство за Саула (и за вы­бранную мною стратегию), что я хотел увидеться с ним на следую­щий день. Однако в моем расписании совсем не было времени, и мы договорились о сеансе через два дня.

Во время встречи с другим пациентом мне было трудно выки­нуть из головы Саула. Меня поразило сопротивление, которое он проявил. Снова и снова я натыкался на непробиваемую стену. Совсем непохоже на Саула, которого я знал и который был так патологически услужлив, что многие люди эксплуатировали его. Две его предыдущие жены выставили ему совершенно невероятные условия развода, которые он не оспаривал. (Саул чувствовал себя таким беспомощным перед лицом чьих-то требований, что решил оставаться холостяком эти последние двадцать лет.) Студенты обыч­но добивались от него невероятных поблажек. Чаще всего он наз­начал слишком низкую цену за свои профессиональные консуль­тации (и ему обыкновенно недоплачивали).

В каком-то смысле я тоже эксплуатировал эту черту Саула (но, уверял я себя, для его же пользы):- чтобы сделать мне приятное, он стал назначать справедливую цену за свои услуги и отказывал в тех просьбах, которые не хотел удовлетворять. Изменение поведения (хотя и вызванное невротическим желанием добиться моей любви и сохранить ее) раскрутило спираль адаптации и повлекло за со­бой многие другие благотворные изменения. Я попытался приме­нить тот же поход с письмами, надеясь, что Саул по моей просьбе откроет их немедленно. Но, очевидно, я не рассчитал. У Саула от­куда-то взялась сила противостоять мне. Меня бы порадовала эта его новая сила, если бы цель, которой она служила, не была столь саморазрушительной.

Саул не пришел на следующую встречу. Минут за тридцать до начала сеанса он позвонил моей секретарше и сообщил, что надо­рвал спину и не может встать с постели. Я сразу же перезвонил, но услышал лишь автоответчик. Я оставил сообщение, чтобы он по­звонил мне, но прошло несколько часов, а он не ответил. Тогда я позвонил снова и оставил сообщение, неотразимое для пациентов:

позвонить мне, потому что я должен сказать ему что-то важное.

Когда Саул позвонил позже в тот вечер, я был встревожен мрач­ным и сухим тоном его голоса. Я знал, что он не повредил спину (он часто избегал неприятных конфронтации, симулируя болезнь), и он знал, что я об этом знаю; но сухой тон его голоса безошибоч­но свидетельствовал, что я больше не имею права это обсуждать. Что делать? Я беспокоился за Саула. Я сожалел о поспешных ре­шениях. Я боялся самоубийства. Нет, я не позволю ему порвать со мной. Я насильно заставлю его увидеться со мной. Я ненавидел эту роль — но не видел иного выхода.

— Саул, полагаю, я неправильно оценил степень боли, которую Вы испытываете, и оказал слишком большое давление на Вас, чтобы Вы открыли эти письма. У меня есть идея получше — о том, как мы должны работать. Но в одном я уверен: сейчас не время про­пускать сеансы. Я предлагаю, если Вы недостаточно хорошо чув­ствуете себя, чтобы двигаться, навестить Вас дома.

Саул, конечно, возражал, выдвигая много заранее известных доводов: он не единственный мой пациент, я слишком занят, он уже чувствует себя лучше, нет никакой спешки, вскоре он сам сможет приехать в мой офис. Но я был так же тверд, как и он, и меня нельзя было отговорить. Наконец, он согласился принять меня завтра с утра.

По дороге к дому Саула на следующий день я был в приподня­том настроении. Я снова исполнял почти забытую роль. Много времени прошло с тех пор, когда я приезжал к пациентам на дом. Я вспоминал свои студенческие дни, свою работу по вызовам в Южном Бостоне, лица давно ушедших пациентов, запахи ирланд­ских кварталов — капусты, затхлости, вчерашнего пива, ночных горшков, стареющей плоти. Я вспомнил одного хронического ста­рого больного на моем участке, диабетика с двумя ампутированны­ми ногами. Он выспрашивал меня о новых фактах, почерпнутых из утренней газеты: "Какой овощ содержит больше всего сахара? Лук! Вы знали об этом? Чему они учат вас нынче в медицинских учи­лищах?!"

Я размышлял о том, действительно ли лук содержит много са­хара, когда подъехал к дому Саула. Парадная дверь была открыта, как он меня предупредил. Я не спрашивал о том, кто оставит ее открытой, если он прикован к постели. Поскольку лучше всего было бы, чтобы Саул лгал мне как можно меньше, я не стал много рас­спрашивать о его спине и о том, как за ним ухаживают. Зная, что по соседству живет его замужняя дочь, я вскользь намекнул, будто предполагаю, что она заботится о нем.

Спальня Саула была спартанской — грубо оштукатуренные сте­ны и деревянный пол, никаких ук