АВТОПОРТРЕТ В ЖАНРЕ ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОГО ТРИЛЛЕРА 2 глава

Хотя мы обычно стремимся прожить жизнь вдвоем или в кол­лективе, наступает время, чаще всего в преддверии смерти, когда перед нами с холодной ясностью открывается истина: мы рожда­емся и умираем в одиночку. Я слышал признание многих умираю­щих пациентов, что самое страшное — не то, что ты умираешь, а что ты умираешь совсем один. Но даже перед лицом смерти истин­ная готовность другого быть рядом до конца может преодолеть изо­ляцию. Как выразился пациент из рассказа "Не ходи крадучись": "Даже если ты один в лодке, всегда приятно видеть огни других лодок, покачивающихся рядом".

Итак, если смерть неизбежна, если в один прекрасный день погибнут все наши достижения, да и сама солнечная система, если мир — игра случая, и все в нем могло бы быть иным, если люди вынуждены сами строить свой мир и свой жизненный замысел в этом мире, то какой же смысл в нашем существовании?

Этот вопрос не дает покоя современному человеку. Многие об­ращаются к психотерапии, чувствуя, что их жизнь бесцельна и бессмысленна. Мы — существа, ищущие смысл. Биологически мы устроены так, что наш мозг автоматически объединяет поступаю­щие сигналы в определенные конфигурации. Осмысление ситуа­ции дает нам ощущение господства: чувствуя себя беспомощными и растерянными перед новыми и непонятными явлениями, мы стре­мимся их объяснить и тем самым получить над ними власть. Еще важнее, что смысл порождает ценности и вытекающие из них пра­вила поведения: ответ на вопрос "зачем?" ("Зачем я живу?) дает ответ на вопрос "как?" ("Как мне жить?").

В этих десяти психотерапевтических новеллах открытое обсуж­дение смысла жизни встречается нечасто. Поиск смысла, как и поиск счастья, возможен только косвенным путем. Смысл является результатом осмысленной деятельности. Чем настойчивее мы ищем его, тем меньше вероятность, что найдём. О смысле у чело­века всегда больше вопросов, чем ответов. В терапии, как и в жиз­ни, осмысленность является побочным продуктом дел и свершений, и именно на них терапевт должен направлять свои усилия. Дело не в том, что свершение дает рациональный ответ на вопрос о смыс­ле, а в том, что оно делает ненужным сам вопрос.

Этот экзистенциальный парадокс — человек, который ищет смысл и уверенность в мире, не имеющем ни того, ни другого, — обладает огромным значением для психотерапевта. В своей еже­дневной работе терапевт, который стремится искренне относиться к своим пациентам, испытывает постоянную неопределенность. Столкновение пациентов с неразрешимыми вопросами бытия не только ставит перед терапевтом те же самые вопросы, но и застав­ляет его понять, как пришлось понять мне самому в рассказе "Две улыбки", что переживания другого неуловимо интимны и недос­тупны окончательному пониманию.

В самом деле, способность переносить ситуацию неопределен­ности является ключевой для профессии психотерапевта. Хотя публика может верить, что терапевты последовательно и уверенно ведут пациентов через предсказуемые стадии к заранее известной цели, на самом деле такое бывает редко. Наоборот, как свидетель­ствуют эти истории, терапевт может часто колебаться, импровизи­ровать и вслепую нащупывать путь. Сильное искушение достичь уверенности, идентифицировавшись с определенной идеологичес­кой школой или узкой терапевтической системой, часто приводит к обманчивому результату: предвзятые мнения могут препятство­вать спонтанной, незапланированной встрече, которая необходи­ма для успешной терапии.

Эта встреча, составляющая самую суть психотерапии, является заинтересованным и глубоко человечным контактом двух людей, один из которых (обычно это пациент, но не всегда) страдает боль­ше, чем другой. Терапевт выполняет двойную задачу: он является и наблюдателем, и непосредственным участником жизни пациен­та. В качестве наблюдателя он должен быть достаточно объектив­ным, чтобы обеспечивать необходимый минимальный контроль за процессом. В качестве участника он погружается в жизнь пациен­та, испытывает на себе его воздействие и иногда меняется благо­даря встрече с ним.

Избрав путь полного погружения в жизнь пациентов, я как те­рапевт не только сталкиваюсь с теми же экзистенциальными проблемами, что и они, но и должен быть готов исследовать эти проблемы в соответствии с экзистенциальными законами. Я дол­жен быть уверен в том, что знание лучше незнания, решительность лучше нерешительности, а магия и иллюзия, какими бы прекрас­ными и соблазнительными они ни были, в конечном счете ослаб­ляют человеческий дух. Как очень точно заметил Томас Харди: "Если хочешь найти Добро, внимательно изучи Зло".

Двойная роль наблюдателя и участника требует от терапевта большого мастерства, и она поставила передо мной в описанных здесь случаях ряд мучительных вопросов. Например, вправе ли я ожидать, что пациент сможет справиться с той проблемой, реше­ния которой я сам всю жизнь избегал? Могу ли я помочь ему про­двинуться дальше, чем смог я сам? Должен ли я ставить перед му­чительными экзистенциальными вопросами, на которые у меня самого нет ответа, умирающего человека, безутешную вдову, мать, потерявшую ребенка, опасного изгоя с потусторонними видения­ми? Могу ли я обнаружить свою слабость перед пациенткой, кото­рая смущает меня и порождает соблазн? Способен ли я установить искренние и заинтересованные отношения с безобразной толсту­хой, внешний вид которой меня отталкивает? Должен ли я во имя торжества самопознания разрушать нелепую, но стойкую и удоб­ную любовную иллюзию старой женщины? Вправе ли силой на­вязывать свою волю человеку, не способному действовать в своих интересах и позволившему терроризировать себя трем нераспеча­танным письмам?

Хотя все новеллы пестрят словами "терапевт" и "пациент", эти термины не должны вводить вас в заблуждение: речь идет о каж­дом человеке. Страдание является всеобщим уделом; медицинские ярлыки во многом условны и больше зависят от культурных, обра­зовательных и экономических факторов, чем от тяжести патологии. Поскольку терапевты в той же мере, что и пациенты, сталкивают­ся с данностями существования, профессиональная позиция неза­интересованной объективности, столь необходимая в научном ис­следовании, в нашей области неприемлема. Мы, психотерапевты, не можем просто сочувственно охать или призывать пациентов решительнее бороться со своими трудностями. Мы не можем го­ворить им: "Это ваши проблемы". Наоборот, мы должны говорить о нас и наших проблемах, потому что наша жизнь, наше существо­вание приговорены к смерти, в которую мы не хотим верить, к любви, которую мы теряем, к свободе, которой мы боимся, и к опыту, который нас разделяет. В этом мы все похожи.

 

ЛЕЧЕНИЕ ОТ ЛЮБВИ

 

 

Я не люблю работать с влюбленными пациентами. Быть может, из зависти — я тоже мечтаю испытать любовное очарование. Воз­можно, потому, что любовь и психотерапия абсолютно несовмес­тимы. Хороший терапевт борется с темнотой и стремится к яснос­ти, тогда как романтическая любовь расцветает в тени и увядает под пристальным взглядом. Мне ненавистно быть палачом любви.

Но когда Тельма в самом начале нашей первой встречи сказала мне, что она безнадежно, трагически влюблена, я, ни минуты не сомневаясь, взялся за ее лечение. Все, что я заметил с первого взгля­да: ее морщинистое семидесятилетнее лицо с дряхлым трясущим­ся подбородком, ее редеющие неопрятные волосы, выкрашенные в неопределенно-желтый цвет, ее иссохшие руки с вздувшимися венами — говорило мне, что она, скорее всего, ошибается, она не может быть влюблена. Как могла любовь поразить это дряхлое бо­лезненное тело, поселиться в этом бесформенном синтетическом трико?

Кроме того, где ореол любовного наслаждения? Страдания Тельмы не удивляли меня, поскольку любовь всегда бывает смешана с болью; но ее любовь была каким-то чудовищным перекосом — она совсем не приносила радости, вся жизнь Тельмы была сплошной мукой.

Таким образом, я согласился лечить ее, поскольку был уверен, что она страдает не от любви, а от какого-то редкого извращения, которое ошибочно принимает за любовь. Я не только верил, что смогу помочь Тельме, но и был увлечен идеей, что эта ложная любовь поможет пролить свет на глубокие тайны истинной любви.

Во время нашей первой встречи Тельма держалась отстраненно и чопорно. Она не ответила на мою приветственную улыбку, а когда я провожал ее в свой кабинет, следовала на один-два шага позади меня. Войдя в мой кабинет, она сразу же села, даже не оглядевшись. Затем, не дожидаясь моих вопросов и даже не расстегнув толстого жакета, одетого поверх тренировочного костюма, она глубоко вздох­нула и начала:

— Восемь лет назад у меня был роман с моим терапевтом. С тех пор я не могу избавиться от мыслей о нем. Один раз я уже почти покончила с собой и уверена, что в следующий раз мне это удаст­ся. Вы — моя последняя надежда.

Я всегда очень внимательно слушаю первые слова пациента. Часто они каким-то загадочным образом предсказывают то, как сложатся мои отношения с пациентом. Слова человека позволяют другому проникнуть в его жизнь, но тон голоса Тельмы не содер­жал приглашения приблизиться.

Она продолжала:

— Если Вам трудно мне поверить, возможно, это поможет! Она порылась в большой вышитой сумке и протянула мне две старые фотографии. На первой была изображена молодая красивая танцовщица в гладком черном трико. Взглянув на ее лицо, я был поражен, встретив огромные глаза Тельмы, всматривающиеся в меня сквозь десятилетия.

— А эта, — сообщила мне Тельма, заметив, что я перешел к сле­дующей фотографии, изображавшей привлекательную, но увядаю­щую шестидесятилетнюю женщину, — была сделана около восьми лет назад. Как видите, — она провела рукой по своим непричесан­ным волосам, — я больше не слежу за собой.

Хотя я с трудом мог вообразить себе роман между этой запущен­ной женщиной и ее терапевтом, я не сказал ни слова о том, что не верю ей. Фактически я вообще ничего не успел сказать. Я пытался сохранять невозмутимость, но она, вероятно, заметила какой-то признак моего недоверия, возможно, непроизвольно расширивши­еся зрачки. Я решил не опровергать ее обвинения в недоверии. Для галантности было неподходящее время, к тому же в самом деле не каждый день можно встретить растрепанную семидесятилетнюю женщину, обезумевшую от любви. Мы оба это понимали, и глупо было делать вид, что это не так.

Вскоре я узнал, что в течение последних двадцати лет она стра­дала хронической депрессией и почти постоянно лечилась у пси­хиатров. В основном лечение проходило в местной психиатричес­кой клинике, где ее лечили несколько терапевтов. Примерно за одиннадцать лет до описываемых событий она начала лечение у Мэтью, молодого и красивого психолога-стажера. Она встречалась с ним каждую неделю в течение восьми месяцев в клинике и про­должала лечение как частная пациентка весь следующий год. Затем, когда Мэтью получил полную ставку в больнице, ему приш­лось бросить частную практику.

Тельма расставалась с ним с большим сожалением. Он был луч­шим из всех ее терапевтов, и она очень привязалась к нему: все эти двадцать месяцев она каждую неделю с нетерпением ждала очеред­ного сеанса. Никогда до этого она ни с кем не была столь откро­венна. Никогда раньше ни один терапевт не был с ней столь бе­зупречно искренен, прост и мягок.

Тельма несколько минут восторженно говорила о Мэтью:

— В нем было столько заботы, столько любви. Другие мои те­рапевты старались быть приветливыми, чтобы создать непринуж­денную обстановку, но Мэтью был не таким. Он действительно заботился, действительно принимал меня. Что бы я ни делала, ка­кие бы ужасные мысли ни приходили мне в голову, я знала, что он сможет понять и — как бы это сказать? — поддержит меня — нет, будет дорожить мной. Он помог мне не только как терапевт, но и гораздо больше.

— Например?

— Он открыл для меня духовное, религиозное измерение жиз­ни. Он научил меня заботиться обо всем живом, научил задумы­ваться о смысле моего пребывания на земле. Но он не относился ко мне свысока. Он всегда держался как равный, всегда был рядом.

Тельма очень оживилась — ей явно доставляло удовольствие говорить о Мэтью.

— Мне нравилось, как он ловил меня, не давая ускользнуть. И всегда бранил меня за мои дерьмовые привычки.

Последняя фраза поразила меня своим несоответствием всему остальному рассказу. Но поскольку Тельма так тщательно подби­рала слова, я предположил, что это было выражение самого Мэтью, возможно, пример его замечательной техники. Мои неприятные чувства к нему быстро росли, но я держал их при себе. Слова Тельмы ясно показывали мне, что она не потерпела бы никакой кри­тики в отношении Мэтью.

После Мэтью Тельма продолжала лечиться у других терапевтов, но ни один из них не смог установить с ней контакт и не помог ей почувствовать вкус к жизни, как это сделал Мэтью.

Представьте себе, как она обрадовалась однажды, через год после их последней встречи, случайно столкнувшись с ним на Юнион Сквер в Сан-Франциско. Они разговорились и, чтобы им не ме­шала толпа прохожих, зашли в кафе. Им было о чем поговорить. Мэтью расспрашивал о том, что произошло в жизни Тельмы за прошедший год. Незаметно наступило время обеда, и они отпра­вились в рыбный ресторанчик на набережной.

Все это казалось таким естественным, как будто они уже сто раз вот так же обедали вместе. На самом деле они до этого поддержи­вали исключительно профессиональные отношения, не выходящие за рамки отношений терапевта и пациента. Они общались ровно 50 минут в неделю — не больше и не меньше.

Но в тот вечер по какой-то странной причине, которую Тельма не могла понять даже теперь, они словно выпали из повседневной реальности. Словно по молчаливому заговору, они ни разу не взгля­нули на часы и, казалось, не видели ничего необычного в том, чтобы поговорить по душам, выпить вместе кофе или пообедать. Для Тель­мы было естественно поправить смявшийся воротник его рубаш­ки, стряхнуть нитку с его пиджака, держать его за руку, когда они взбирались на Ноб Хилл. Для Мэтью было вполне естественно рассказывать о своей новой "берлоге", а для Тельмы — заявить, что она сгорает от нетерпения взглянуть на нее. Он обрадовался, когда Тельма сказала, что ее мужа нет в городе: Гарри, член Консульта­ционного совета американских бойскаутов, почти каждый вечер произносил очередную речь о движении бойскаутов в каком-ни­будь из уголков Америки. Мэтью забавляло, что ничего не изме­нилось; ему не нужно было ничего объяснять — ведь он знал о ней практически все.

— Я не помню точно, — продолжала Тельма, — что произошло дальше, как все это случилось, кто до кого первым дотронулся, как мы оказались в постели. Мы не принимали никаких решений, все вышло непреднамеренно и как-то само собой. Единственное, что я помню абсолютно точно, — это чувство восторга, которое я ис­пытала в объятиях Мэтью и которое было одним из самых восхи­тительных моментов моей жизни.

— Расскажите мне, что произошло дальше.

— Следующие двадцать семь дней, с 19 июня по 16 июля, были сказкой. Мы по нескольку раз в день разговаривали по телефону и четырнадцать раз встречались. Я словно куда-то летела, плыла, все во мне ликовало...

Голос Тельмы стал певучим, она покачивала головой в такт ме­лодии своих воспоминаний, почти закрыв глаза. Это было доволь­но суровым испытанием моего терпения. Мне не нравится, когда меня не видят в упор.

— Это было высшим моментом моей жизни. Я никогда не была так счастлива — ни до, ни после. Даже то, что случилось потом, не смогло перечеркнуть моих воспоминаний.

— А что случилось потом?

— Последний раз я видела его 16 июля в полпервого ночи. Два дня я не могла ему дозвониться, а затем без предупреждения яви­лась в его офис. Он жевал сэндвич, у него оставалось около двад­цати минут до начала терапевтической группы. Я спросила, поче­му он не отвечает на мои звонки, а он ответил только: "Это неправильно. Мы оба знаем об этом". — Тельма замолчала и ти­хонько заплакала.

"Не многовато ли времени ему потребовалось, чтобы понять, что это неправильно?" — подумал я.

— Вы можете продолжать?

— Я спросила его: "Что, если я позвоню тебе на следующий год или через пять лет? Ты бы встретился со мной? Могли бы мы еще раз пройтись по Мосту Золотых Ворот? Можно ли мне будет об­нять тебя?" Мэтью молча взял меня за руку, сжал в объятиях и не отпускал несколько минут. С тех пор я тысячу раз звонила ему и оставляла сообщения на автоответчике. Вначале он отвечал на не­которые мои звонки, но затем я совсем перестала слышать его. Он порвал со мной. Полное молчание.

Тельма отвернулась и посмотрела в окно. Мелодичность исчез­ла из ее голоса, она говорила более рассудительно, тоном, полным боли и горечи, но слез больше не было. Теперь она выглядела ус­талой и разбитой, но больше не плакала.

— Я так и не смогла выяснить, почему — почему все так закон­чилось. Во время одного из наших последних разговоров он ска­зал, что мы должны вернуться к реальной жизни, а затем добавил, что увлечен другим человеком. — Я подумал про себя, что новая любовь Мэтью была, скорее всего, еще одной пациенткой.

Тельма не знала, был ли этот новый человек в жизни Мэтью мужчиной или женщиной. Она подозревала, что Мэтью — гей. Он жил в одном из районов Сан-Франциско, населенных геями, и был красив той красотой, которая отличает многих гомосексуалистов:

у него были аккуратные усики, мальчишеское лицо и тело Мерку­рия. Эта мысль пришла ей в голову пару лет спустя, когда, гуляя по городу, она заглянула в один из баров на улице Кастро и была поражена, увидев там пятнадцать Мэтью — пятнадцать стройных, привлекательных юношей с аккуратными усиками.

Внезапный разрыв с Мэтью опустошил ее, а непонимание его причин делало ее состояние невыносимым. Тельма постоянно ду­мала о Мэтью, не проходило и часа без какой-нибудь фантазии о нем. Она стала одержимой этим "почему?" Почему он отверг ее и бросил? Ну почему? Почему он не хочет видеть ее и даже говорить с ней по телефону?

После того, как все ее попытки восстановить контакт с Мэтью потерпели неудачу, Тельма совсем пала духом. Она проводила весь день дома, уставившись в окно; она не могла спать; ее речь и дви­жения замедлились; она потеряла вкус ко всякой деятельности. Она перестала есть, и вскоре ее депрессия не поддавалась уже ни пси­хотерапевтическому, ни медикаментозному лечению. Проконсуль­тировавшись с тремя разными врачами по поводу своей бессонни­цы и получив от каждого рецепт снотворного, она вскоре собрала смертельную дозу. Ровно через полгода после своей роковой встречи с Мэтью на Юнион Сквер она написала прощальную записку сво­ему мужу Гарри, который уехал на неделю, дождалась его обычно­го вечернего звонка, сняла телефонную трубку, выпила таблетки и легла в постель.

Гарри в ту ночь никак не мог уснуть, он попытался еще раз позвонить Тельме и был встревожен тем, что линия постоянно за­нята. Он позвонил соседям, и они безуспешно стучались в окна и двери Тельмы. Вскоре они вызвали полицию, которая взломала дверь и обнаружила Тельму при смерти.

Жизнь Тельмы была спасена лишь благодаря героическим уси­лиям медиков.

Как только к ней вернулось сознание, первое, что она сделала, — это позвонила Мэтью. Она оставила послание на автоответчике, заверив его, что сохранит их тайну, и умоляла навестить ее в боль­нице. Мэтью пришел, но пробыл всего пятнадцать минут, и его присутствие, по словам Тельмы, было хуже молчания: он игнори­ровал все ее намеки на их двадцатисемидневный роман и не выхо­дил за рамки формальных профессиональных отношений. Только один раз он не выдержал: когда Тельма спросила, как развиваются его отношения с новым "предметом", Мэтью отрезал: "Не твое дело!"

— Вот и все, — Тельма, наконец, повернулась ко мне лицом и добавила безнадежным, усталым голосом:

— Я больше никогда его не видела. Я звонила и оставляла ему послания в памятные для нас даты: его день рожденья, 19 июня (день нашей первой встречи), 17 июля (день последней встречи), на Рождество и на Новый Год. Каждый раз, когда я меняла тера­певта, я звонила, чтобы сообщить ему об этом. Он ни разу не от­ветил.

— Все эти восемь лет я, не переставая, думала о нем. В семь утра я спрашивала себя, проснулся ли он, а в восемь представля­ла себе, как он ест овсянку (он любит овсянку — он родился на ферме в Небраске). Гуляя по улицам, я высматриваю его в толпе. Он часто мерещится мне в ком-нибудь из прохожих, и я бросаюсь приветствовать незнакомца. Я мечтаю о нем. Я подробно вспоми­наю каждую из наших встреч за те двадцать семь дней. Фактически в этих фантазиях проходит большая часть моей жизни — я едва замечаю то, что происходит вокруг. Моя жизнь проходит восемь лет назад.

"Моя жизнь проходит восемь лет назад". Удивительное призна­ние. Стоит запомнить его, оно нам еще пригодится.

— Расскажите мне, какая терапия проводилась с Вами послед­ние восемь лет, после Вашей попытки самоубийства.

— Все это время у меня были терапевты. Они давали мне кучу антидепрессантов, которые не слишком мне помогали, разве что позволяли спать. Никакой особой терапии больше не проводилось. Разговоры мне никогда не помогали. Наверное, Вы скажете, что я не оставила шансов для психотерапии, поскольку приняла реше­ние ради безопасности Мэтью никогда не упоминать его имени и не рассказывать о своих отношениях с ним никому из терапевтов.

— Вы имеете в виду, что за восемь лет терапии Вы ни разу не говорили о Мэтью?

Плохая техника! Ошибка, простительная только для новичка! Но я не мог подавить своего изумления. Мне вспомнилась давно за­бытая сцена. Я был студентом консультативного отделения меди­цинского факультета. Неглупый, но заносчивый и грубый студент (впоследствии, к счастью, ставший хирургом-ортопедом) проводил консультацию перед своими однокурсниками, пытаясь использо­вать роджерсовскую технику повторения последних слов пациен­та. Пациент, перечислявший ужасные поступки, совершаемые его тираном-отцом, закончил фразой: "И он ест холодный гамбургер!" Консультант, изо всех сил пытавшийся сохранить нейтральность, больше не мог сдержать своего негодования и зарычал: "Холодный гамбургер?" Целый год выражение "холодный гамбургер" шепотом повторялось на лекциях, неизменно вызывая в аудитории взрыв хохота.

Конечно, я оставил свои воспоминания при себе.

— Но сегодня Вы приняли решение прийти ко мне и рассказать правду. Расскажите мне об этом решении.

— Я проверила Вас. Я позвонила пяти своим бывшим терапев­там, сказала, что хочу дать терапии еще один, последний шанс, и спросила, к кому мне обратиться. Ваше имя было в четырех из пяти списков. Они сказали, что Вы специалист по "последним шансам". Итак, это было одно очко в Вашу пользу. Но я знала также, что они Ваши бывшие ученики, и поэтому устроила Вам еще одну провер­ку. Я сходила в библиотеку и просмотрела одну из Ваших книг. Меня поразили две вещи: во-первых, Вы пишете просто — я смог­ла понять Ваши работы, а, во-вторых, Вы открыто говорите о смер­ти. И поэтому буду откровенна с Вами: я почти уверена, что рано или поздно совершу самоубийство. Я пришла сюда для того, что­бы в последний раз попытаться найти способ быть хоть чуточку более счастливой. Если нет, я надеюсь, Вы поможете мне умереть, причинив как можно меньше боли моей семье.

Я сказал Тельме, что надеюсь на возможность совместной ра­боты с ней, но предложил провести еще одну часовую консульта­цию, чтобы она сама могла оценить, сможет ли работать со мной. Я хотел еще что-то добавить, но Тельма посмотрела на часы и ска­зала:

— Я вижу, что мои пятьдесят минут истекли, и если Вы не про­тив... Я научилась не злоупотреблять гостеприимством терапевтов.

Это последнее замечание — то ли саркастическое, то ли кокет­ливое — озадачило меня. Тем временем Тельма поднялась и выш­ла, сказав на прощание, что условится о следующем сеансе с моим секретарем.

После ее ухода мне предстояло о многом подумать. Во-первых, этот Мэтью. Он просто бесил меня. Я встречал немало пациентов, которым терапевты, использовавшие их сексуально, нанесли непо­правимый вред. Это всегда вредно для пациента.

Все оправдания терапевтов в таких случаях — не более чем стан­дартные эгоистические рационализации, например, что таким об­разом терапевт якобы принимает и утверждает сексуальность паци­ента. Но если многие пациенты, вероятно, и нуждаются в сексуальном утверждении — например, явно непривлекательные, тучные, изуродованные хирургическими операциями, — я что-то пока не слышал, чтобы терапевты оказывали сексуальную поддер­жку кому-то из них. Как правило, для этого выбирают привлекатель­ных женщин. Без сомнения, это серьезное нарушение со стороны терапевтов, которые сами нуждаются в сексуальном утверждении, но не могут получить его в своей собственной жизни.

Однако Мэтью был для меня загадкой. Когда он соблазнил Тельму (или позволил ей соблазнить себя, что то же самое), он только что закончил постдипломную подготовку и ему должно было быть около тридцати лет — чуть меньше или чуть больше. Так почему? Почему привлекательный и, по-видимому, интеллигентный моло­дой человек выбирает женщину шестидесяти двух лет, уже много лет страдающую депрессией? Я размышлял о предположении Тельмы насчет его гомосексуализма. Вероятнее всего, Мэтью прораба­тывал (и проигрывал в реальности, используя для этого своих па­циентов) какую-то свою собственную психосексуальную проблему.

Именно из-за этого мы требуем, чтобы будущие терапевты прош­ли длительный курс индивидуальной терапии. Но сегодня, когда время обучения сокращается, уменьшается длительность суперви-зорской подготовки, смягчаются профессиональные стандарты и лицензионные требования, терапевты часто пренебрегают этим правилом, от чего могут пострадать пациенты. У меня нет никако­го сочувствия к безответственным профессионалам, и я обычно настаиваю на том, чтобы пациенты сообщали о сексуальных зло­употреблениях терапевтов в комиссию по этике. Я подумал, что это следовало бы сделать и с Мэтью, но подозревал, что он недосяга­ем для закона. И все же мне хотелось, чтобы он знал, сколько вре­да он причинил.

Мои мысли перешли к Тельме, и я на время отложил вопрос о мотивации Мэтью. Но прежде чем закончилась эта история, мне еще не раз пришлось поломать над ним голову. Мог ли я тогда предположить, что из всех загадок этого случая только загадку Мэтью мне суждено разрешить до конца?

Я был потрясен силой любовного наваждения Тельмы, которое преследовало ее в течение восьми лет без всякой внешней подпит­ки. Это наваждение заполнило все ее жизненное пространство. Тельма была права: она действительно проживала свою жизнь во­семь лет назад. Навязчивость получает энергию, отнимая ее у дру­гих областей существования. Я сомневался, можно ли освободить пациентку от навязчивости, не обогатив сперва другие стороны ее жизни.

Я спрашивал себя, есть ли хоть капля теплоты и близости в ее повседневной жизни. Из всего, что она до сих пор рассказала о своей семейной жизни, было ясно, что с мужем у нее не слишком близкие отношения. Возможно, роль этой навязчивости в том и состояла, чтобы компенсировать дефицит интимности: она связы­вала ее с другим человеком — но не с реальным, а с воображаемым.

Самое большее, на что я мог надеяться, — это установить с ней близкие и значимые отношения, в которых постепенно раствори­лась бы ее навязчивость. Но это была непростая задача. Отноше­ние Тельмы к терапии было очень прохладным. Только представь­те себе, как можно проходить терапию в течение восьми лет и ни разу не упомянуть о своей подлинной проблеме! Это требует осо­бого характера, способности вести двойную жизнь, давая своим чувствам волю в воображении и сдерживая их в жизни.

Следующий сеанс Тельма начала сообщением о том, что у нее была ужасная неделя. Терапия всегда представлялась ей полной противоречий.

— Я знаю, что мне нужно довериться кому-то, без этого я не справлюсь. И все-таки каждый раз, когда я говорю о том, что слу­чилось, я мучаюсь целую неделю. Терапевтические сеансы всегда лишь бередят раны. Они не могут ничего изменить, только усили­вают страдания.

То, что я услышал, насторожило меня. Не было ли это предуп­реждением мне? Не говорила ли Тельма о том, почему она в конце концов бросит терапию?

— Эта неделя была сплошным потоком слез. Меня неотвязно преследовали мысли о Мэтью. Я не могла говорить с Гарри, пото­му что в голове у меня вертелись только две темы — Мэтью и са­моубийство — и обе запретные.

— Я никогда, никогда не скажу мужу о Мэтью. Много лет назад я сказала ему, что однажды случайно встретилась с Мэтью. Долж­но быть, я сказала лишнее, потому что позднее Гарри заявил, что подозревает, будто Мэтью каким-то образом виноват в моей попыт­ке самоубийства. Я почти уверена, что если он когда-нибудь узна­ет правду, он убьет Мэтью. Голова Гарри полна бойскаутских ло­зунгов (бойскауты — это все, о чем он думает), но в глубине души он жестокий человек. Во время второй мировой войны он был офицером британских коммандос и специализировался на обуче­нии рукопашному бою.

— Расскажите о Гарри поподробнее, — меня поразило, с какой страстью Тельма говорила, что Гарри убьет Мэтью, если узнает, что произошло.

— Я встретилась с Гарри в 30-е годы, когда работала танцовщи­цей в Европе. Я всегда жила только ради двух вещей: любви и тан­ца. Я отказалась бросить работу, чтобы завести детей, но была вы­нуждена сделать это из-за подагры большого пальца — неприятное заболевание для балерины. Что касается любви, то в молодости у меня было много, очень много любовников. Вы видели мою фото­графию — скажите честно, разве я не была красавицей?