Основная идея этой книги состоит в том, что современный человек,
освобожденный от оков доиндивидуалистического общества, которое одновременно
и ограничивало его, и обеспечивало ему безопасность и покой, не приобрел
свободы в смысле реализации его личности, то есть реализации его
интеллектуальных, эмоциональных и чувственных способностей. Свобода принесла
человеку независимость и рациональность его существования, но в то же время
изолировала его, пробудила в нем чувство бессилия и тревоги. Человек
чувствует себя еще ничтожнее, когда ему противостоит не только система
гигантских предприятий, но и целый почти самоуправляющийся мир компьютеров,
думающих гораздо быстрее, а нередко и правильнее его. Человек в большинстве случаев еще недостаточно созрел, чтобы
быть независимым, разумным, объективным. Человек не в силах вынести, что он
предоставлен собственным силам, что он должен сам придать смысл своей жизни,
а не получить его от какой-то высшей силы, поэтому людям нужны идолы и мифы.
Стремление к свободе
выразилось в принципах экономического либерализма, политической демократии,
отделения церкви от государства и индивидуализма в личной жизни.
Человек сбросил иго
природы и сам стал ее властелином; он сверг господство церкви и
абсолютистского государства.
Первую мировую войну многие считали последней битвой, а ее завершение -
окончательной победой свободы: существовавшие демократии, казалось,
усилились, а взамен прежних монархий появились новые демократии. Но не
прошло и нескольких лет, как возникли новые системы, перечеркнувшие все, что
было завоевано веками борьбы, казалось, навсегда.
Совершенно несущественно, под каким знаменем выступают враги человеческой свободы. Если
на свободу нападают во имя антифашизма, то угроза не становится меньше, чем
при нападении во имя самого фашизма.
Любая попытка понять ту притягательность, какую имеет фашизм для целых
наций, вынуждает нас признать, роль психологических факторов. Здесь мы имеем
дело с политической системой, которая, по существу, опирается отнюдь не на
рациональные силы человеческого личного интереса. Она пробуждает в человеке
такие дьявольские силы, в существование которых мы вообще не верили либо
считали их давным-давно исчезнувшими.
Фрейд принял традиционную установку, противопоставляющую человека и
общество, а также традиционную доктрину о порочности человеческой натуры. По
Фрейду, человек в своей основе антисоциален. Общество должно приручать его,
позволять ему какое-то удовлетворение его биологических - и поэтому
непреодолимых - потребностей; но главная задача общества состоит в очищении
и ограничении основных, низменных импульсов человека. В результате такого
подавления этих импульсов происходит нечто волшебное: подавленные
наклонности превращаются в стремления, имеющие культурную ценность, и таким
образом становятся основой культуры. Этот странный переход от подавленного
состояния к цивилизованному поведению Фрейд обозначил словом "сублимация".
Фрейдова концепция человеческих отношений, по
сути, копирует систему отношений экономических. Индивид является нам с
полным набором биологически обусловленных потребностей, которые должны быть
удовлетворены. Чтобы их удовлетворить, индивид вступает в отношения с
другими. Таким образом, другие всегда являются "объектами", служат лишь
средством для достижения цели: для удовлетворения каких-то стремлений,
которые существуют в индивиде до того, как он вошел в контакт с другими.
Целесообразно различать "статическую" и "динамическую" адаптацию.
Статической мы называем такую адаптацию, при которой характер человека
остается неизменным и лишь появляются какие-то новые привычки, например
переход от китайского способа еды палочками к европейскому - вилкой и ножом.
Китаец, приехав в Америку, приспосабливается к этому новому для него обычаю,
но такая адаптация сама по себе вряд ли приведет к изменению его личности -
ни новых черт характера, ни новых стремлений он не приобретет.
Примером динамической адаптации может послужить такая, когда ребенок
подчиняется строгому, суровому отцу; он слишком боится отца, чтобы поступать
иначе, и становится "послушным". В то время как он приспосабливается к
неизбежной ситуации, в нем что-то происходит. Может развиться интенсивная
враждебность по отношению к отцу, которую он будет подавлять, ибо не только
проявить, но даже осознать ее было бы слишком опасно. Любой невроз - это пример подобной динамической адаптации к таким
условиям, которые являются для индивида иррациональными - особенно в раннем
детстве - и, вообще говоря, неблагоприятными для роста и развития ребенка.
Образ жизни, обусловленный особенностями экономической системы,
превращается в основополагающий фактор, определяющий характер человека, ибо
властная потребность самосохранения вынуждает его принять условия, в которых
ему приходится жить. Это вовсе не значит, что он не может стремиться вместе
с другими к каким-то экономическим и политическим переменам;
но первоначально его личность формируется определенным образом жизни,
поскольку семья всегда имеет характерные признаки своего общества или
класса, так что ребенок неизбежно сталкивается с ними.
Важная сторона дела состоит в том, что человек не может жить без
какого-то сотрудничества с другими.
Однако есть еще одна причина, по которой принадлежность к общности
становится столь насущно необходимой: это субъективное самосознание.
Способность мыслить позволяет человеку - и заставляет его - осознать себя
как индивидуальное существо, отдельное от природы и от остальных людей. И в результате возникает сугубо
человеческая проблема: сознавая свою отдельность, сознавая - пусть даже
очень смутно - неизбежность болезней, старости и смерти, человек не может не
чувствовать, как он незначителен, как мало значит в сравнении с окружающим
миром, со всем тем, что не входит в его "я". Человеческая натура - это не сумма
врожденных, биологически закрепленных побуждений, но и не безжизненный
слепок с матрицы социальных условий; это продукт исторической эволюции в
синтезе с определенными врожденными механизмами и законами. Натуре человека
присущи некоторые неизменные факторы: необходимость удовлетворять
физиологические потребности и необходимость избегать морального одиночества.
По мере роста ребенка - по мере того, как рвутся первичные связи,- у
него развивается стремление к свободе и независимости.
Прежде всего, ребенок становится сильнее и физически, и эмоционально, и
интеллектуально; активность и энергия развиваются в каждой из этих сфер. В
то же время эти сферы все больше интегрируются; развивается определенная
структура, руководимая волей и разумом индивида. Если мы назовем эту
структуру - совокупность черт характера, стремлений, разума и воли индивида
- личностью, то можно сказать, что первым аспектом растущей индивидуальности
является развитие личности.
Другой аспект процесса индивидуализации - растущее одиночество.
Первичные узы обеспечивают фундаментальное единство с окружающим миром и
ощущение безопасности. По мере того как ребенок обособляется от этого мира,
он начинает осознавать свое одиночество, свою отдельность от других.
Возникает стремление отказаться от своей индивидуальности, побороть
чувство одиночества и беспомощности, а для этого - слиться с окружающим
миром, раствориться в нем. Однако новые узы, возникающие из этого
стремления, не идентичны первичным связям, которые были оборваны в процессе
роста. Ребенок не может физически вернуться в материнское лоно; точно так же
невозможно повернуть вспять и психический процесс индивидуализации. Попытки
такого возврата неминуемо принимают характер подчинения, при котором,
однако, никогда не исчезают противоречия между властью и ребенком,
подчиняющимся этой власти.
Однако подчинение - это не единственный способ избавиться от
одиночества и тревоги. Другой путь - единственно продуктивный, не приводящий
к неразрешимым конфликтам,- это путь спонтанных связей с людьми и природой,
то есть таких связей, которые соединяют человека с миром, не уничтожая его
индивидуальности. Такие связи, наивысшими проявлениями которых являются
любовь и творческий труд, коренятся в полноте и силе целостной личности и
поэтому не ограничивают развитие личности, а способствуют этому развитию до
максимально возможных пределов.
Чем ниже уровень развития животного, тем в большей степени его
приспособление к природе и вся его деятельность определяются механизмами
инстинктивных и рефлекторных действий. Знаменитая сложная организация жизни
некоторых насекомых основана исключительно на инстинктах. Но чем уровень
развития животного выше, тем более гибким является его поведение. И тем
менее всеохватывающей оказывается врожденная адаптация при его появлении на
свет. Эта тенденция достигает вершины у человека. При рождении он самое
беспомощное из всех животных; его приспособление к природе основано главным
образом на процессе обучения, а не на инстинктивной предопределенности.
С самого начала своего существования человек сталкивается с выбором
между различными способами действий. Его роль по отношению к природе меняется: вместо того, чтобы
действовать на основе инстинктивной предопределенности, человеку приходится
оценить в уме различные способы действия; от пассивного приспособления он
переходит к активному, то есть начинает трудиться. Он изобретает орудия
труда и тем самым, овладевая природой, отделяется от нее все больше и
больше. Он осознает, что в конце концов его ожидает смерть, хотя
и пытается отрицать это в различных фантазиях.
Если бы процесс развития человечества был гармоничным, если бы он
следовал определенному плану, то обе стороны этого развития - растущее
могущество и растущая индивидуализация - могли бы уравновеситься. На самом
же деле история человечества - это история конфликта и разлада.
Каждый шаг по пути большей индивидуализации угрожал людям новыми
опасностями. Первичные узы, уже разорванные, невосстановимы; человек не
может вернуться в потерянный рай. Для связи индивидуализированного человека
с миром существует только один продуктивный путь: активная солидарность с
другими людьми, спонтанная деятельность (любовь и труд), которые снова
соединяют его с миром, но уже не первичными узами, а как свободного и
независимого индивида.
Средневековое общество в отличие от современного характеризовалось
отсутствием личной свободы. В раннем средневековье каждый был прикован к
своей роли в социальном порядке. Человек почти не имел шансов переместиться
социально - из одного класса в другой - и едва мог перемещаться даже
географически, из города в город или из страны в страну. Личная, экономическая и общественная
жизнь регламентировалась правилами и обязанностями, которые распространялись
практически на все сферы деятельности.
Но хотя человек не был свободен в современном смысле, он не был при
этом ни одинок, ни изолирован. Занимая определенное, неизменное и бесспорное
место в социальном мире с самого момента рождения, человек был закреплен в
какой-то структурированной общности. При рождении человек попадал в определенное экономическое
положение, которое гарантировало ему определенный, освященный традицией
жизненный уровень, хотя и влекло за собой экономические обязательства по
отношению к вышестоящим в социальной иерархии.
Было много страданий, много боли, но была и церковь, которая в какой-то
степени облегчала эти страдания, объясняя их как расплату за грех Адама и
собственные грехи каждого страждущего. Церковь внушала индивиду чувство
вины, но в то же время заверяла его в своей безусловной любви и давала
возможность всем своим детям верить в то, что Господь их любит и простит.
Таким образом, средневековое общество, с одной стороны, было
структурировано и давало человеку ощущение уверенности, а с другой - держало
его в оковах. Однако эти оковы имели совсем не тот характер, какой присущ
авторитаризму и угнетению последующих веков. Средневековое общество не
лишало индивида свободы уже потому, что "индивида" как такового еще не
существовало.
Относительная стабильность положения ремесленников и торговцев,
характерная для средневекового города, постепенно подтачивалась в течение
позднего средневековья и наконец рухнула полностью в XVI веке.
Экономические перемены имели одно чрезвычайно важное
следствие, касавшееся каждого. Средневековая социальная система была
разрушена, а вместе с нею и та стабильность и относительная безопасность,
которые она давала индивиду. Теперь, с началом капитализма, все классы
общества пришли в движение. Не существовало больше определенного места в
экономической структуре, которое могло бы считаться естественным и
бесспорным. Индивид стал одиноким; все теперь зависело не от гарантий его
традиционного статуса, а от его собственных усилий.
Индивид освобождается от экономических и политических оков. Он
приобретает и позитивную свободу - вместе с активной и независимой ролью,
какую ему приходится играть в новой системе,- но при этом освобождается от
связей, дававших ему чувство уверенности и принадлежности к какой-то
общности. Его отношения с
собратьями, в каждом из которых он видит возможного конкурента, приобрели
характер отчужденности и враждебности; он свободен - это значит, что он
одинок, изолирован, ему угрожают со всех сторон. Новая свобода неизбежно вызывает
ощущение неуверенности и бессилия, сомнения, одиночества и тревоги. Чтобы
иметь возможность действовать, человек должен как-то избавиться от этого.
Любая мысль, истинная или ложная,-
если только она не повторяет общепринятых идей - мотивируется субъективными
потребностями и интересами человека, у которого она возникла. Бывает, что
эти интересы связаны с раскрытием истины, а бывает и наоборот, но в обоих
случаях психологические мотивы являются существенным стимулом, подводящим к
определенным выводам.
В течение долгого периода, предшествовавшего Реформации, католическое
богословие придерживалось следующих принципов: человеческая природа - хотя и
испорчена грехом Адама - внутренне стремится к добру; человеческая воля
свободна в этом стремлении к добру; собственные усилия человека способствуют
его спасению; церковное причастие, основанное на искупительной смерти
Христа, может спасти даже грешника.
Практика покупки индульгенций, игравшая все большую роль во время
позднего средневековья и вызывавшая особенно яростные нападки Лютера, была
связана с ростом влияния этих идей о свободной воле человека и о ценности
его усилий. Покупая индульгенцию у папского эмиссара, человек освобождался
от временного наказания, которое должно было заменить вечное, и - как
отмечал Зееберг - у него были все основания надеяться, что ему отпущены
все грехи.
Если человек может
так легко избавиться от наказания, то бремя его вины существенно
облегчается; он может сравнительно легко освободиться от груза прошлого и
избавиться от одолевавших его тревог.
В общем, средневековая церковь подчеркивала достоинство человека,
свободу его воли, ценность его усилий; она подчеркивала богоподобие человека
и его право быть уверенным в любви бога. Люди ощущались как равные, как
братья - уже в силу одного их подобия богу. Индивид потерял гарантию уверенности, ему угрожали новые
экономические силы - капиталисты и монополии, корпоративный принцип сменился
конкуренцией, низшие классы ощущали гнет усиливавшейся эксплуатации. Но
лютеранство вызывало в низших классах совсем не тот отклик, что в среднем
классе. Городская беднота и в еще большей степени крестьянство находились в
отчаянном положении: их безжалостно эксплуатировали, их традиционные права и
привилегии отбирались.
Средний класс находился между самыми богатыми и самыми бедными, и
поэтому его реакция была сложной и во многом противоречивой. Хотелось
сохранить закон и порядок, но растущий капитализм представлял смертельную
угрозу.
Внутренняя потребность гораздо эффективнее любого внешнего давления для
мобилизации всех сил человека. Внешнее принуждение всегда вызывает
психологическое противодействие, которое снижает производительность труда
или делает людей неспособными к решению задач, требующих ума, инициативы и
ответственности. Побуждение к труду, при котором человек сам становится
своим надсмотрщиком, этих качеств не блокирует. Нет сомнения, что капитализм
не смог бы развиваться, если бы преобладающая часть человеческой энергии не
была направлена на работу. В истории нет другого периода, когда свободные
люди столь полно отдавали свою энергию единственной цели - работе.
Образ
бога-деспота, которому нужна безграничная власть над людьми, их покорность,
их уничижение,- это проекция собственной завистливости и враждебности
среднего класса.
Враждебность и завистливость проявляются и в отношении к людям. Как
правило, это принимает форму негодования, возмущения, которое остается
характерной чертой среднего класса со времен Лютера и до Гитлера. Этот
класс, в действительности завидуя богатым и сильным, способным наслаждаться
жизнью, рационализировал свою неприязнь и зависть в терминах морального
негодования, в убеждении, что эти высшие слои будут наказаны вечным
проклятием '.
Кроме проекции враждебности и завистливости на бога и косвенного
проявления этих чувств в форме морального негодования, был еще один выход
этой враждебности: она обращалась на себя. Существует
подлинная скромность, не имеющая ничего общего с ненавистью к себе, точно
так же как существует и подлинная совесть, и истинное чувство долга, отнюдь
не основанные на враждебности.
"Совесть" - это надсмотрщик, приставленный к человеку им самим. Она
заставляет его действовать в соответствии с желаниями и целями, которые он
сам считает своими, в то время как на самом деле они являются
интериоризацией внешних социальных требований.
Крушение средневековой феодальной системы в одном определенном смысле
подействовало на все классы общества одинаково: индивид оказался в
одиночестве и изоляции. Он стал свободен, и результат этой свободы оказался
двояким. Человек лишился своего былого чувства уверенности, чувства
бесспорной принадлежности к общности; он был вырван из мира,
удовлетворявшего его потребность в уверенности - экономической и духовной;
он ощущал одиночество и тревогу. Но в то же время он был свободен мыслить и
действовать независимо, мог стать хозяином своей жизни и распоряжаться ею по
собственной воле - как может, а не как ему предписано.
Новый склад характера, возникший из экономических и социальных перемен
и усиленный новыми религиозными доктринами, в свою очередь превратился в
важный фактор, определявший дальнейшее общественное и экономическое
развитие. Новые человеческие качества: стремление к труду, страсть к
бережливости, готовность превратить свою жизнь в орудие для достижения целей
какой-то внешней силы, аскетизм и всеподчиняющее чувство долга - все эти
качества являли содистическом обществе производительными силами, без которых
современное экономическое и социальное развитие просто немыслимы.
Человек все более освобождался от уз природы; он овладел ее силами до
такой степени, о какой нельзя было и мечтать в прежние времена. Люди
становились равными; исчезали кастовые и религиозные различия, которые
прежде были естественными границами, запрещавшими объединение человечества,
и люди учились узнавать друг в друге людей. Мир все больше освобождался от
таинственности: человек начинал смотреть на себя объективно, все меньше
поддаваясь иллюзиям.
Индивидуалистический характер экономической системы капитализма
является бесспорным; усиление одиночества индивида под воздействием этого
экономического индивидуализма может показаться сомнительным; теперь же мы
переходим к пункту, который будет противоречить некоторым из наиболее
распространенных и общепринятых концепций капитализма. Эти концепции
предполагают, что в современном обществе человек стал центром и целью всякой
деятельности; что все, что он делает, он делает для себя; что всемогущими
движущими силами человеческой деятельности являются собственные интересы и
эгоцентризм. Судьба человека состоит в том, чтобы способствовать росту
экономической системы, умножать капитал - и не для целей собственного
счастья, а ради самого капитала. Человек превратился в деталь гигантской
экономической машины. Если у него большой капитал, то он - большая шестерня;
если у него ничего нет, он - винтик; но в любом случае он - лишь деталь
машины и служит целям, внешним по отношению к себе. Эта готовность подчинить
свою личность внечеловеческим целям была фактически подготовлена
Реформацией.
Мышление Лютера и Кальвина - как и мышление Канта и Фрейда - основано
на предположении, что эгоизм и любовь к себе - это понятия идентичные.
Любить другого - добродетель, любить себя - грех; и вообще любовь к другим и
любовь к себе друг друга исключают.
Любовь - это готовность, которая в принципе
может обратиться на кого угодно, в том числе и на нас самих. Исключительная
любовь лишь к одному "объекту" внутренне противоречива. Конечно же, не
случайно, что "объектом" явной любви становится определенная личность.
Факторы, определяющие выбор в каждом отдельном случае, слишком многочисленны
и слишком сложны, чтобы обсуждать их здесь; важно, однако, что любовь к
определенному "объекту" является лишь актуализацией и концентрацией
постоянно присутствующей внутренней любви, которая по тем или иным причинам
обратилась на данного человека.
Возвышающее утверждение личности, заключенное в любви, направлено на
возлюбленного как на воплощение всех лучших человеческих качеств; любовь к
одному определенному человеку опирается на любовь к человеку вообще.
Из этого следует, что моя собственная личность в принципе также может
быть объектом моей любви, как и любая другая.
Эгоизм - это не любовь к себе, а прямая ее противоположность. Эгоизм -
это вид жадности, и, как всякая жадность, он включает в себя ненасытность, в
результате которой истинное удовлетворение в принципе недостижимо.
Загадка этого кажущегося противоречия разрешается очень легко: эгоизм
коренится именно в недостатке любви к себе. Кто себя не любит, не одобряет,
тот находится в постоянной тревоге за себя. В нем нет внутренней
уверенности, которая может существовать лишь на основе подлинной любви и
утверждения. Он вынужден заниматься собой, жадно доставать себе все, что
есть у других. Поскольку у него нет ни уверенности, ни удовлетворенности, он
должен доказывать себе, что он не хуже остальных. Людьми управляют экономические кризисы, безработица,
войны. Человек построил свой мир; он построил дома и заводы, производит
автомашины и одежду, выращивает хлеб и плоды. Но он отчужден от продуктов
своего труда, он больше не хозяин построенного им мира, наоборот, этот мир,
созданный человеком, превратился в хозяина, перед которым человек
склоняется, пытаясь его как-то умилостивить или по возможности перехитрить.
Чувства изоляции и беспомощности еще более усиливаются новым характером
человеческих взаимоотношений. Конкретные связи одного индивида с другим
утратили ясный человеческий смысл, приобрели характер манипуляций, где
человек используется как средство. Во всех общественных и личных отношениях
господствует закон рынка.
Как мы видим, новая свобода, которую принес индивиду капитализм,
усугубила воздействие, уже оказанное религиозной свободой протестантства.
Индивид стал еще более одинок; стал инструментом в руках подавляюще
превосходящих сил, внешних по отношению к нему; он стал "индивидом", но
индивидом неуверенным и запуганным.
Если у индивида не было собственности или он ее терял, то ему недоставало
существенной части нормального "я", его не считали полноценной личностью ни
другие, ни он сам.
Другие факторы, на которые опиралось "я",- это престиж и власть.
Для тех, у кого не было ни собственности, ни социального престижа,
источником личного престижа становилась семья. Там индивид мог ощутить, что
он "кто-то". Жена и дети ему подчинялись, он играл главную роль на домашней
сцене и наивно воспринимал эту роль как свое естественное право. "Поддерживающие" факторы
лишь помогали компенсировать неуверенность и беспокойство; они не
излечивали, а только залечивали эти недуги, маскировали их и тем самым
помогали индивиду не испытывать свою ущербность. Однако чувство уверенности,
основанное на поддерживающих факторах, всегда было лишь поверхностным и
сохранялось, лишь пока и поскольку эти факторы продолжали существовать.
Незначительность индивида в наше время относится не только к его роли в
качестве предпринимателя, служащего или рабочего, но и к его роли в качестве
потребителя. Как абстрактный покупатель он важен, но как
конкретный человек не значит ничего. Никто не радуется его приходу, никому
нет особого дела до его желаний; акт покупки в магазине стал похож на
покупку почтовых марок.
Методы политической пропаганды усиливают чувство ничтожности
избирателя, так же как методы рекламы воздействуют на покупателя. Повторение
лозунгов, упор на такие факторы, которые не имеют ничего общего с
принципиальными разногласиями,- все это усыпляет его критические
способности.
Все это вовсе не значит, что реклама и политическая пропаганда открыто
признают незначительность индивида. Совсем наоборот: они льстят индивиду,
придавая ему важность в собственных глазах, они делают вид, будто обращаются
к его критическому суждению, его способности разобраться в чем угодно. Главные
пути, по которым происходит бегство от свободы,- это подчинение вождю, как в
фашистских странах, и вынужденная конформизация, преобладающая в нашей
демократии.
Термин "нормальный (или здоровый) человек" может быть определен двумя
способами. Во-первых - с точки зрения функционирующего общества, - человека
можно назвать нормальным, здоровым, если он способен играть социальную роль,
отведенную ему в этом обществе. Более конкретно это означает, что человек
способен выполнять какую-то необходимую данному обществу работу, а кроме
того, что он способен принимать участие в воспроизводстве общества, то есть
способен создать семью. Во-вторых - с точки зрения индивида, - мы
рассматриваем здоровье, или нормальность, как максимум развития и счастья
этого индивида.
Хорошая приспособленность часто достигается лишь за
счет отказа от своей личности; человек при этом старается более или менее
уподобиться требуемому - так он считает - образу и может потерять всю свою
индивидуальность и непосредственность. И обратно: невротик может быть
охарактеризован как человек, который не сдался в борьбе за собственную
личность. Разумеется, его попытка спасти индивидуальность была безуспешной,
вместо творческого выражения своей личности он нашел спасение в
невротических симптомах или в уходе в мир фантазий; однако с точки зрения
человеческих ценностей такой человек менее искалечен, чем тот "нормальный",
который вообще утратил свою индивидуальность. К целому обществу термин
"невротическое" в этом последнем смысле неприменим, поскольку общество не
могло бы существовать, откажись все его члены от выполнения своих социальных
функций. Однако с точки зрения человеческих ценностей общество можно назвать
невротическим в том смысле, что его члены психически искалечены в развитии
своей личности.
Некоторые из этих механизмов "бегства" не имеют особого социального
значения; они встречаются в сколь-нибудь заметной форме лишь у людей с
серьезными психическими или эмоциональными расстройствами.
1. Авторитаризм
Отчетливые формы этого механизма можно найти в стремлениях к подчинению
и к господству или - если использовать другую формулировку - в мазохистских
и садистских тенденциях, существующих в той или иной степени и у невротиков,
и у здоровых людей. Эти люди постоянно
проявляют отчетливо выраженную зависимость от внешних сил: от других людей,
от каких-либо организаций, от природы. Они стремятся не утверждать себя, не
делать то, чего им хочется самим, а подчиняться действительным или
воображаемым приказам этих внешних сил. И мазохистские, и садистские стремления помогают индивиду избавиться
от невыносимого чувства одиночества и бессилия. Часто эти ощущения неосознанны,
часто они замаскированы компенсирующими чувствами превосходства и
совершенства; но, если заглянуть в подсознательную жизнь такого человека
достаточно глубоко, они обнаруживаются непременно. Индивид оказывается
"свободным" в негативном смысле, то есть одиноким и стоящим перед лицом
чуждого и враждебного мира. Все разнообразные формы
мазохистских стремлений направлены к одному: избавиться от собственной
личности, потерять себя; иными словами, избавиться от бремени свободы. Эта
цель очевидна, когда индивид с мазохистским уклоном ищет подчинения
какой-либо личности или власти, которую он ощущает подавляюще сильной.
Мазохист избавлен от принятия решений.
Независимо от того, является ли его хозяином какая-то внешняя власть или он
интериоризовал себе хозяина - в виде совести или морального долга, - он
избавлен от окончательной ответственности за свою судьбу, а тем самым и от
сомнений, какое решение принять. Он избавлен и от сомнений относительно
смысла своей жизни, относительно того, кто "он". Сущность садизма составляет наслаждение своим
полным господством над другим человеком (или иным живым существом).
Может показаться, что это стремление к неограниченной власти над другим
человеком прямо противоположно мазохистскому стремлению, поэтому
представляется загадочным, что обе тенденции могут быть как-то связаны между
собой. Конечно, с точки зрения практических последствий желание зависеть от
других или страдать противоположно желанию властвовать или причинять
страдания другим. Однако психологически обе тенденции происходят от одной и
той же основной причины - неспособности вынести изоляцию и слабость
собственной личности.
Очень часто - и не только в обыденном словоупотреблении - садомазохизм
смешивают с любовью. Особенно часто за проявления любви принимаются
мазохистские явления. Полное самоотречение ради другого человека, отказ в
его пользу от собственных прав и запросов - все это преподносится как
образец "великой любви"; считается, что для любви нет лучшего
доказательства, чем жертва и готовность отказаться от себя ради любимого
человека. На самом же деле "любовь" в этих случаях является мазохистской
привязанностью и коренится в потребности симбиоза. Если мы понимаем под
любовью страстное и активное утверждение главной сущности другого человека,
союз с этим человеком на основе независимости и полноценности обеих
личностей, тогда мазохизм и любовь противоположны друг другу.
Садизм тоже нередко
выступает под маской любви. Управляя другим человеком, можно утверждать, что
это делается в его интересах, и это часто выглядит как проявление любви; но
в основе такого поведения лежит стремление к господству.
Власть - это господство над кем-либо; сила - это
способность к свершению, потенция. Сила в психологическом смысле не имеет
ничего общего с господством; это слово означает обладание способностью.
Когда мы говорим о бессилии, то имеем в виду не неспособность человека
господствовать над другими, а его неспособность к самостоятельной жизни.
Таким образом, "власть" и "сила" - это совершенно разные вещи, "господство"
и "потенция" - отнюдь не совпадающие, а взаимоисключающие друг друга.
Импотенция - если применять этот термин не только к сексуальной сфере, но и
ко всем сферам человеческих возможностей - влечет за собой садистское
стремление к господству. Пока и поскольку индивид силен, то есть способен
реализовать свои возможности на основе свободы и целостности своей личности,
господство над другими ему не нужно и он не стремится к власти. Власть - это
извращение силы, точно так же как сексуальный садизм - извращение половой
любви.
В авторитарном характере есть одна особенность, которая вводила в
заблуждение многих исследователей: тенденция сопротивляться власти и
отвергать любое влияние "сверху". Иногда это сопротивление затемняет всю
картину, так что тенденции подчинения становятся незаметны. Такой человек
постоянно бунтует против любой власти, даже против той, которая действует в
его интересах и совершенно не применяет репрессивных мер.
Общая черта всего авторитарного мышления состоит в убеждении, что жизнь
определяется силами, лежащими вне человека, вне его интересов и желаний.
Единственно возможное счастье состоит в подчинении этим силам.
Авторитарная личность может обладать и активностью, и смелостью, и
верой, но эти качества имеют для нее совсем не тот смысл, какой имеют для
человека, не стремящегося к подчинению. У авторитарного характера активность
основана на глубоком чувстве бессилия, которое он пытается преодолеть.
Активность в этом смысле означает действие во имя чего-то большего, чем его
собственное " я".
2. Разрушительность
Пожалуй, нет ничего на свете, что не
использовалось бы как рационализация разрушительности. Любовь, долг,
совесть, патриотизм - их использовали и используют для маскировки разрушения
себя самого и других людей. Если такая разрушительность проявляется без какой-либо
объективной "причины", то мы считаем человека психически или эмоционально
больным (хотя сам он, как правило, придумывает какую-нибудь рационализацию).
В огромном большинстве случаев разрушительные стремления рационализируются
т