Вольф Мессинг
Я ‑ телепат
ВОЛЬФ МЕССИНГ
Я – телепат
О Вольфе Мессинге, Михаиле Васильеве и этой книжке
Для журналистов моего поколения пришла пора осваивать новый жанр – мемуары. Каждому найдется что вспомнить. Наша профессия заставляет встречаться с самыми различными людьми; многие из них забываются на следующий день, другие оставляют память на всю жизнь. К числу последних я отношу Вольфа Григорьевича Мессинга.
Уверен, что, если бы ему пришлось вспомнить об авторе этих строк, он не смог бы написать и страницы, хотя мы были знакомы не один год. Разница в возрасте, судьбе и взглядах решительно препятствовала сколь‑нибудь близкому схождению. Да и вообще Вольф Григорьевич не нуждался в друзьях. Во всяком случае в тот период его жизни, когда мне посчастливилось с ним встречаться. Кто знает, может быть, и каждый не стремился бы к близким контактам с людьми, если бы природа наделила его способностью читать чужие мысли. Ведь иногда в голову приходит такое, что сам себя стыдишься.
Короче говоря, в общении Вольф Григорьевич почти никогда не был активной стороной. То ли печальный жизненный опыт, то ли языковый барьер, то ли постоянное нервное напряжение, которое, наверное, испытывает человек, пытающийся одновременно следить за несколькими ораторами, выделяли и отдаляли его. Внешне безучастный, погруженный в себя, сидел он при наших сборищах в сторонке, словно отдыхая от напряженного умственного труда, ни к кому не проявляя особенного интереса.
Ну а всех нас, попавших с ним в одну компанию, знаменитый телепат интриговал чрезвычайно. Еще не будучи знакомым с Мессингом, я побывал на его выступлении. Для артиста оно было, скорее всего, самым заурядным: публика не проявила особой изобретательности в заданиях, посылаемых на сцену в заклеенных конвертах; жюри, составленное в большинстве из военных, неуклюже пыталось выявить среди зрителей "подсадную утку"; а лекция, прочитанная вначале, ^ убеждала аудиторию в конечном торжестве материалистической науки и в том, что постоянная тренировка и обостренная наблюдательность способны объяснить загадочный феномен Тем не менее большинству зала все происходившее казалось чудом и наверняка оставило неизгладимое впечатление.
|
|
Конечно может быть, нынешним юношам и девушкам, с младых лет прислушивающимся к спорам о летающих тарелочках, читающим о полтергейсте в московских квартирах и наблюдавшим пассы журналиста Чумака, заряжающего жизненной энергией «Вечерку» по телевизору, трудно понять, с чего мы так разволновались на "Психологических опытах" Мессинга. Однако "в те баснословные года" стерильного позитивизма, подкрепленного расщеплением атома, расшифровкой генетического кода и прорывом в космическое пространство, Вольф I ригорьевич появился, как "незаконная комета среди расчисленных светил, стал возмутителем спокойствия.
Прошло уже много лет, но до сих пор помнится странное чувство которое охватило меня в тот вечер. Здесь был и острый интерес к действиям артиста, сначала не очень понятным, а потом, после распечатывания конверта с заданием, абсолютно логичным; и недоверие к человеку, способному совершать то, что недоступно другим; и желание, чтобы все у него получилось и чудо состоялось; и, наконец, смутная, но упорная тревога. Откуда она взялась? Уже потом, анализируя свое состояние, я понял, что в этот день простой и уютный мир примитивного материализма, где все было так хорошо пригнано, дал роковую трещину, из которой потянуло сквозняком иррационального. Вот это неожиданное расширение пространства, необходимость начинать познание с азов, сомнение во всемогуществе современной науки, ощущение собственной слабости и незащищенности перед явлением, которое тебе не дано не только повторить, но и понять, – все это рождало подсознательный страх.
|
|
Вольф Григорьевич любил называть себя артистом. В его облике действительно было много артистического. Резко очерченный профиль и длинные ниспадавшие на плечи волосы заставляли вспомнить портрет Паганини. И все же в выступлении отсутствовала главная артистическая черта легкость. Морщины на лице Мессинга собрались в глубокие складки, на лбу выступила испарина, руки заметно дрожали. Он нервничал, сердился, требовал от «индукторов» сосредоточенности. Казалось, что артист выполняет тяжелую, не очень любимую работу, и зрителям становилось неудобно перед пожилым человеком, вынужденным так напрягаться.
Но в то же время это не очень приятное зрелище вызывало четкую убежденность в том, что все происходящее не фокус, не розыгрыш и не тренировка наблюдательности. Вступительная лекция звучала как "жалкий лепет оправданья". В самом деле, как можно с помощью наблюдательности исполнить мысленный приказ открыть книгу не на 6, а именно на II странице? Человеческая мимика не очень приспособлена для передачи арифметических символов. Ученые мужи, создавшие объяснительный текст, утверждали, что Мессинг улавливает невольные движения руки «индуктора», увлекающие артиста в нужную сторону, выдающие те действия, которые он должен совершить. Но ведь Мессинг работает и без контакта. Как тогда удается ему выполнить приказ? Вопросы возникают один за другим. Хорошо бы их задать самому артисту, но он, выполнив пожелание из последнего конверта, уже раскланивается с публикой. К сожалению, в зале не находится человека, который повторил бы реплику булгаковского председатели Акустической комиссии: "Все‑таки желательно, гражданин артист, чтобы вы незамедлительно разоблачили бы перед зрителями технику ваших фокусов… Разоблачение совершенно необходимо. Без этого ваши блестящие номера оставят тягостное впечатление".
|
|
Впоследствии Вольф Григорьевич рассказывал, что ему разрешили давать концерты на определенных условиях: во‑первых, он не имел права демонстрировать весь спектр своих удивительных возможностей, а во‑вторых, необходимые пояснения давались только во вступительной лекции. Таким образом, вопросы задавать все равно не имело смысла. Однако судьба распорядилась так, что это табу удалось обойти.
Однажды (это было в начале 60‑х годов), забежав в гости к Михаилу Васильевичу Хвастунову, который в то время руководил отделом науки "Комсомольской правды", я увидел у него человека, лицо которого показалось мне очень знакомым. Прежде чем я успел сообразить, кто это, он протянул мне руку: "Мессинг, Вольф Григорьевич".
Позднее я понял, почему не сразу узнал чудотворца, так долго владевшего моими помыслами. В домашней обстановке у него было совсем другое выражение лица – спокойное, доброжелательное, умиротворенное. Даже морщины куда‑то исчезали. С этого дня наши встречи стали довольно регулярными. Выяснилось, что Михвас (так мы называли своего шефа) пишет книжку с Мессингом. Работал Михаил Васильевич напористо и самозабвенно. Так что поначалу Вольфу Григорьевичу приходилось часто бывать на Беговой улице "по долгу службы", а потом он привык и привязался к нашей молодежной компании, собиравшейся у Михваса что‑то обсудить, отметить или просто потрепаться.
Нужно сказать, что это вообще был стиль тогдашнего отдела науки «Комсомолки». Все дела, подчас довольно ответственные, делались как‑то походя, между разговорами и розыгрышами, чтением стихов и шутками, яростными спорами и легкими влюбленностями. То ли молодость тому виной, то ли атмосфера политической оттепели, то ли талант Михваса, непринужденно дирижирующего нашим веселым братством, но только каждый человек, попадавший в сферу притяжения отдела науки, надолго переходил на постоянную орбиту научной журналистики. Среди «пленников» были Ярослав Голованов и Владимир Губарев, Леонид Репин и Юлий Медведев, Дмитрий Биленкин и Иосиф Нехамкин, Семен Резник и Владимир Станцо. Всех, кто сидел на старом диване отдела науки, предлагал темы и придумывал лихие заголовки, рассказывал о последних разработках ученых и просто выдавал забавные байки, нельзя уже не только перечислить, но даже и вспомнить.
Вольф Григорьевич любил бывать на наших сборищах. Здесь к нему никто не приставал с назойливыми просьбами что‑нибудь продемонстрировать и он отдыхал от нервного напряжения своих концертов, словно подзаряжаясь от бьющей через край энергии молодых журналистов. Пожалуй, только один вопрос задавался ему регулярно, как правило, в новогоднюю ночь: будет ли война в будущем году? И всегда давался успокаивающий ответ. Сообщаю об этом отнюдь не для того, чтобы заставить поверить читателя в телепатические способности Мессинга – мы и сами не очень верили в реальность ядерного апокалипсиса. К тому же, Вольф Григорьевич демонстрировал свои таланты и без наших вопросов.
Помню, мы возвращались после встречи Нового года у Михваса. Проходя вдоль дома, закрывающего от нас улицу, мы вели разговор на тему, которую легко угадать безо всякой телепатии: как нам теперь добираться домой. Метро еще закрыто, трамваи не ходят, а шансы поймать такси равны нулю Мессинг, шагавший рядом, с последним соображением не согласился: "Сейчас машина освободится", – заметил он таким безразличным тоном, словно просил прикурить. Возражать на эту реплику было бессмысленно, а соглашаться с ней глупо. Поэтому все затихли и в полном молчании, не свойственном нашей компании, дошагали до арки и вышли на Беговую. И тут же из‑за угла, поворачивая с Хорошевского шоссе, выскочила машина. Она остановилась почти у нашей группы, открылась дверь, вышла женщина, зажегся зеленый фонарик. Мы так оцепенели от неожиданности, что чуть не упустили этот подарок фортуны.
Должен заметить, именно такие, походя демонстрирующиеся чудеса вызывают наибольший психологический эффект. Как‑то раз Мессинг, Михвас и я вошли в холл гостиницы, где увидели такую сцену. Молодая мамаша пыталась успокоить маленького сынишку, орущего во все горло. Проходя к лифту, Вольф Григорьевич на мгновение наклонился и что‑то негромко сказал мальчику. Тот мгновенно успокоился и, улыбаясь, уставился на странного дядю. То же самое сделала и мама, причем челюсть у нее, как говорится, отвисла. Двери лифта уже закрывались, когда она крикнула: "Скажите, откуда Вы узнали нашу семейную поговорку? Ведь я сама ее придумала!" Вольф Григорьевич посмотрел на нас с торжеством и улыбнулся.
Но вообще‑то он не любил напоминать другим людям, что он отличается от них. Разве если кто попросит о помощи. Так, например, ему пришлось лечить журналистку М.Н. Ангарскую от головных болей. Сначала лечение проходило наложением рук, а потом целебное действие оказывал и звонок по телефону. Ярославу Голованову Мессинг предсказал, что у него будет сын, а мне – дочь. Но, как я уже говорил, мы старались не беспокоить Вольфа Григорьевича конкретными вопросами. Как и подобает популяризаторам науки, нас больше интересовали принципиальные проблемы. В частности, как вообще может передаваться мысль от одного человека к другому? Ну, ладно. В этом случае еще можно предположить существование каких‑то неизвестных науке волн – переносчиков информации. А как можно получить сведения из будущего? Те события, которые должны дать импульс для изменения материального носителя информации, в принципе еще не произошли. Разве можно смириться с нарушением закона, связывающего причину и следствие?
К сожалению, на все наши вопросы ответов не последовало. Удивляться тут нечему. Разве в состоянии изобретатель объяснить, как пришла к нему в голову оригинальная техническая идея, разве может композитор рассказать, почему возникает в его душе пленительная мелодия, разве понимает гроссмейстер, откуда берутся хитроумные варианты и комбинации? Древние мудрецы, призывавшие нас познать самих себя, поставили перед людьми почти неразрешимую задачу и, возможно, увлекли человечество на ложный путь. Мы – слишком сложный предмет для изучения, а потому, извлекая из самих себя некий намек, не лучше ли реализовать его на простых моделях?
Мессинг мог бы сказать о себе словами любимого поэта Михваса – Валерия Брюсова: "Не знаю сам какая, но все ж я миру весть". Самая ценная информация, содержащаяся в "Психологических опытах" Вольфа Григорьевича, это факт их существования. Думается, выступления Мессинга пресекли заговор молчания вокруг поразительных особенностей человеческой психики. Упорно твердя, что материя первична, мы так и не научились изучать возможности вторичного духа, надолго застряли на первом этаже величественного здания природы.
У меня сложилось впечатление, что самого Вольфа Григорьевича такая ситуация не очень‑то и огорчала. Он жил в своем мире, привык к нему и не находил нужным кого‑либо воспитывать и образовывать. Попытка разгадки, намеченная в >той книге, принадлежит, скорее всего, литобработчику Михвасу. Мессинг не был склонен к теоретизированию. Человек он был конкретный, заземленный и начисто лишенный фантазии По его собственному выражению, он был "больной на точность". Если Вольф Григорьевич обещал быть в семь часов, то по звонку в дверь можно было ставить часы. Все эти человеческие качества заставляют относиться к его рассказам с полным доверием, как бы удивительно они ни выглядели.
Впрочем, иногда предоставлялась возможность проверить истории Мессинга. Не было случая, чтобы они не подтвердились. В частности, он рассказал, как добирался из Варшавской тюрьмы на советскую территорию. Выглядел Вольф Григорьевич подозрительно, а потому был задержан соответствующими органами. Особое недоверие вызывала, конечно, его профессия – чтение мыслей. Никто из допрашивавших не удержался от соблазна поймать авантюриста с поличным. Каждый задавал, да не раз, один и тот же вопрос: "А вот сейчас о чем я думаю?" Получив правильный ответ, ошарашенный следователь не решался взять грех на свою душу и отправлял Мессинга выше по инстанции.
Таким образом добрался он до первого секретаря ЦК белорусской компартии. Ввели его в кабинет, где Вольфа Григорьевича встретил хозяин и пригласил присесть. В беседе должен был принять участие еще один человек – нарком республиканского НКВД. Вскоре он появился в штатской одежде и направился к посетителю. Тот посмотрел внимательно на чекиста и сказал: "Так вот кто хочет меня расстрелять!" Нарком опешил, такое предложение он уже делал первому секретарю. Было решено отправить Вольфа Григорьевича в Москву. Через некоторое время после того, как мне довелось услышать эту историю, Мессинг отмечал свой день рождения. На нем присутствовал бывший член Президиума ЦК КПСС Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко. Он подтвердил правдивость рассказа, именно в его кабинете все это и происходило.
В столице проверку способностей Мессинга проводил сам Л.П. Берия. Именно в его кабинет вошел без пропуска Вольф Григорьевич. Можно представить удивление секретаря, когда в дверях появился длинноволосый незнакомец в черном лапсердаке. Покидая без пропуска страшное здание, Мессинг представил себе, что это сам Лаврентий Павлович следует к выходу. Охрана взяла под козырек. На противоположной стороне улицы Вольф Григорьевич оглянулся. К стеклу кабинета, где он только что был, прильнула бледная физиономия в пенсне. Мессинг помахал рукой.
И. В. Сталин тоже имел возможность убедиться в реальности предсказаний Вольфа Григорьевича. В мае 1945 года он направил ему правительственную телеграмму с благодарностью за точно названный день окончания войны. А исход ее был предсказан Мессингом еще раньше.
Меня всегда удивляло, как уцелел замечательный артист в то кровавое время. Возможно, он был нужен кому‑то из тогдашних заправил, не исключено, что на него имелись какие‑то виды, а может быть, его судьба была предопределена высшими силами: не зря же ведомый предчувствием шел Вольф Григорьевич на восток.
Журналист Михаил Васильев (так он подписывал свои книги) закончил работу над рукописью, но Вольф Григорьевич по‑прежнему появлялся на Беговой и так же тихо сидел среди нас на своем любимом месте. Глядя на него, очень хотелось на несколько минут позаимствовать удивительный дар и прочитать мысли этого много повидавшего человека. О чем он сейчас думает? О встречах с Эйнштейном или Фрейдом, Пилсудским или Сталиным? А может, вспоминает турне по Америке или переживает близкую смерть одного из веселящихся за этим столом молодых людей? Начинаешь пристально вглядываться в высокий лоб опустившего усталые веки седеющего человека и тут же спохватываешься: а вдруг он в это время ловит сигналы твоего мозга? Торопливо пытаешься переключиться на другую тему, по возможности нейтральную.
Правда, сам Вольф Григорьевич утверждает, что дома и в гостях он «выключает» свой телепатический приемник, но кто его знает, вдруг он просто не хочет осложнять жизнь друзьям. К сожалению, маленькое неудобство, связанное с талантами нашего старшего товарища, мы испытываем все реже – у Михваса с Мессингом произошла размолвка. Причина нелепая, но оба относятся к ней на удивление серьезно.
Михаил Васильевич считает, что Вольф Григорьевич обязан помочь науке раскрыть тайны своей удивительной психики. Последний уверен, что из этой затеи ничего путного не выйдет и совсем не намерен превратиться в подопытного кролика. Кто из них прав? В те годы мне была ближе точка зрения Михваса, а сейчас склоняюсь к позиции Мессинга. Упрямый журналист и обидчивый, как ребенок, артист сначала жалуются друг на друга, а потом встречаются все реже и реже. И вот наступает день, когда я в последний раз провожаю Вольфа Григорьевича домой, с Беговой на Песчаную. Как это было недавно, как это было давно!
Осталась рукопись, частично она публиковалась в периодике. Вы легко обнаружите в ней и предрассудки тех лет, и отголоски того спора двух людей, о котором я только что говорил. Исправить это уже невозможно, так как давно нет в живых ни того, ни другого.
Рем ЩЕРБАКОВ
ВСТУПЛЕНИЕ
Светлой памяти Аиды Мессинг
посвящается.
Автор
Сегодня мне предстоит выступить с очередным сеансом моих "Психологических опытов". Мне предстоит выйти в зал, где сидит почти тысяча человек и все смотрят на меня. Мне надо захватить этих людей, взволновать и удивить их, показывая им мое искусство, которое большая половина из них считает чудесным, удивить и в то же время, не разочаровывая, убедить их, что ничего чудесного в этом нет, что все это делается силой человеческого разума и воли.
А ведь это совсем не легко – выйти одному в зал, где на тебя устремлены тысячи глаз: недоверчивых, сомневающихся, бывает и просто враждебных, – и без сочувствия, без поддержки, во всяком случае, в первые самые трудные минуты, выполнить свою работу.
Психологические опыты – это моя работа, и она совсем не легка! Мне надо собрать все свои силы, напрячь все свои способности, сконцентрировать всю свою волю, как спортсмену перед прыжком, как молотобойцу перед ударом тяжелой кувалдой. Мой труд не легче труда молотобойца и спортсмена. И те, кто бывали на моих психологических опытах, иной раз видели капли пота, выступающие у меня на лбу…
Сегодня мне выступать… И задолго до начала выступления, когда зрители только еще начинают думать о том, что вечером они встретятся со мной, я уже там – в этом большом, пока еще пустом зале, где должна состояться наша встреча. В раздевалке висят одинокие два‑три пальто… Уборщицы возятся с пылесосами, завершая очистку зала… Администрация занимается текущими делами. Я прохожу в артистическую комнату и закрываю за собой дверь… Мне надо побыть одному.
Но вот я чувствую, что скоро выходить на сцену… В фойе стоят группами молодые и пожилые люди, мужчины, женщины, юноши, девушки… Инженеры и бухгалтеры… Ученые и металлисты… Военные… Строители… Горняки… Мне приходилось выступать в разных местах и, соответственно, перед разными аудиториями. В годы войны зал был битком набит людьми в одноцветной защитной форме – ни одного голубого или белого пятнышка девичьего платья не удавалось увидеть. На дальних стройках Сибири и теперь еще зал заполняют преимущественно люди в комбинезонах. Они приходят сюда прямо с работы – эти веселые ребята: бетонщики, плотники, сварщики, бульдозеристы… На целинных землях в зале, бывает, не найдешь ни одной седой или лысой головы – сплошь молодые улыбающиеся лица… И со всеми надо найти контакт. Но всегда я сидел вот так, как сегодня, перед выступлением в полном одиночестве, собираясь с силами и представляя себе их – этих людей, с которыми в этот вечер мне предстоит встретиться.
Я испытываю к ним острейший интерес! Сознаюсь, нередко перед началом опытов, когда я чувствую, что уже успел внутренне собраться и готов к выступлению, я выхожу на сцену, приоткрываю слегка занавес и сквозь щель смотрю в зал. Еще стоят в проходах между рядами люди. Смотрят на билеты. Ищут свои места. Встречаются со знакомыми. Разговаривают. Обрывки слов иногда долетают до моих ушей. Нередко разговор заходит обо мне.
Вот проходит молодой человек с несколько холодным, как мне кажется, лицом. Он ведет под руку красивую девушку.
– Очень тонкое шарлатанство… Помнишь Кио? Тоже, ведь, не могли мы разгадать его фокусов… А тот и не скрывал, что он фокусник, иллюзионист. Того же типа и Мессинг… Только не так‑то легко разоблачить его здесь, на сцене.
Не скрою – обидно! Никогда в жизни я не говорил неправды. Все, что я делаю на сцене и в зале, – открыто со всех сторон. У меня нет ни хитроумной аппаратуры, как у Кио и других иллюзионистов, ни сверхразвитой ловкости пальцев, как, скажем, у известных манипуляторов Дика Читашвилп или Лшота Акопяна… Не прибегаю я и к чревовешаним, шифрованной сигнализации с тайными помощниками. Я не фокусник, даже не артист, хотя выступаю на эстраде. Я демонстрирую психологические опыты. И ничего больше И мне неприятно, когда меня считают шарлатаном и обманщиком…
Преходите на свой ряд, молодой человек! Я буду рад, если Вы перемените сегодня свое мнение.
Рядом со мной, в двух шагах от портьеры, остановилась новая группа людей. До меня доносится голос:
– У него за ухом шишка… В нее вшит прямо под кожу радиоприемник на полупроводниках… Вот увидите: он все время будет руку за ухо прикладывать – настраивать на нужную волну… А в зале сидят тайные помощники с радиопередатчиками. Они ему и диктуют, что делать… Никаких чудес здесь нет…
Это рассказывает трем юношам пожилой человек, возможно, их учитель.
Внутренне улыбаюсь! Да, у меня есть привычка во время сеанса правую руку прикладывать раструбом к уху – этим я хочу подчеркнуть свое внимание, показать, что я напряженно вслушиваюсь… А вот шишки за ухом у меня уже нет. Была… Незлокачественное жировое образование, какое встречается у многих. Впервые услышав, что в этом месте у меня вшит радиоприемник, я пошел к профессору Борису Васильевичу Петровскому и попросил удалить нарост. Надо будет во время сеанса специально подойти поближе к этим юношам и продемонстрировать им свою голову. Пусть убедятся, что я не обвешан аппаратурой…
…Еще двое. Видимо, молодые физики. Продолжается начатый в фойе, а может быть и еще раньше, горячий спор:
– Но электромагнитный спектр изучен во всем диапазоне. От сверхжестких гамма‑лучей до сверхдлинных радиоволн. В нем нет ни одного участка, на котором могла бы осуществляться телепатическая связь.
– Парапсихическая связь…
– Дело не в терминах…
– Понимаю, что не в терминах, но слово телепатия, к сожалению, скомпрометировано доморощенными всезнайками.
– Но все равно, материального поля, которое бы служило передачей информации непосредственно из мозга в мозг, – не существует…
– Друг мой! Всего сто лет назад, если смотреть с этих позиций, не было материального поля для передачи звуков и изображения на большие расстояния. Ведь радиоволны‑то были открыты Генрихом Герцем только в 1886 году.
– Ты думаешь, существует еще какое‑нибудь поле?
– А почему бы и нет?
– Оно было бы уже замечено учеными.
– С помощью приборов, предназначенных для изучения электромагнитного поля? Попробуй ватерпасом или безменом замерить напряженность радиоволн.
– Да, ты прав… Было бы интересно поработать с самим Мсссингом! Посадить его в заземленную медную клетку. Смог ли бы он оттуда читать мысли? Это сразу бы исключило возможность участия здесь любых лучей электромагнитного спектра.
Превратить Мессинга в подопытного кролика?
Неприлично.
Они проходят в зал. Жаль… Умные ребята! И я бы не отказался от почетной, с моей точки зрения, роли подопытного кролика – посидеть в заземленной медной клетке. Мне самому было бы интересно узнать, участвует ли в моих психологических опытах электромагнитное поле? Или надо искать новые виды поля, которые не регистрируются и не отмечаются существующими сегодня приборами физиков.
Две дамы в вечерних платьях:
– Милочка, это настоящий волшебник! Как граф Калиостро! Ах, ты не веришь мне: в наш материалистический век угасла вера в настоящее волшебство! Вот сама увидишь! То, что он показывает, – это сотая доля того, что он может. Он, например, может принимать облик любого животного, превращаться в тигра или собаку…
– Почему же он не превращается?
– Ему запретили это делать. Он подписку дал.
Да, и такую чушь о себе приходится иной раз слышать! Молодые люди:
– Нет, Мессинг не обманщик. Но он и не телепат. Гигантский жизненный опыт. Привычка по одному взгляду составлять полное представление о человеке.
Прошли мимо.
Снова группа молодых людей.
– Никакого чуда, конечно, нет. Но есть удивительные способности. Или – точнее – чрезвычайно развитые способности. Да, да… Я уже присутствовал на психологических опытах в нашей клинике и утверждаю: все дело в удивительных способностях этого человека. Ничего общего не имеющих ни с фокусничеством, ни, конечно, с какой бы то ни было чертовщиной…
Удивительные непонятные способности? Да, непонятные! Ну, а когда ты слушаешь только что рожденные на твоих глазах стихи поэта‑импровизатора, – разве это так уж понятно? А человек с математическими способностями, в уме перемножающий, возводящий во вторую и третью степень девятизначные числа, – это разве понятно?
– Это верно, – продолжает другой, – действительно, многое ли мы знаем сейчас о способностях человека? Тайна рождения в мозгу человека идеи, мысли – и сегодня еще неличайшая тайна природы. Рефлексы, первая и вторая сигнальные системы – это только самые дальние подходы к расшифровке этой тайны. Да, мы вышли в космос, разгадали тайну атомного ядра, сняв с нее семь печатей, – и расщепляющийся атом уже покорно служит нам, рождая для нас электрический свет. Но, видно, прорваться в мир элементарных частиц было легче, чем разгадать тайну рождения мысли.
– Как ты думаешь, разгадаем?
– Уверен, настанет время и ум человека разберется и в себе самом. И кто знает, может быть именно психологические опыты Вольфа Мессинга могут стать одним из тех ключиков, с помощью которых будут открывать двери к этим самым сокровенным секретам природы?
…Спасибо вам, друзья, за эти слова! Конечно же, никакого чуда нет, да и быть не может! Я сам думаю так же. Мне радостно. Я чувствую прилив сил. В зале есть люди, которых интересует мое искусство, которым оно, может быть, поможет в жизни, в труде, в открытиях новых тайн природы. Сегодня я буду особенно хорошо работать…
Но звонит звонок. Зрители расходятся по своим местам. А я иду назад в пустую комнату. У меня есть еще несколько минут для того, чтобы сосредоточиться.
Потом – два часа напряженной работы. Я буду говорить о них позже подробнее. Это труднейшие и в тоже время самые счастливые в моей жизни часы. Это – часы творчества! Наверное, так же счастлив поэт, поймавший, наконец, ускользнувшую рифму, художник, схвативший и на века пригвоздивший к полотну мимолетное дыхание прибрежного ветерка. Жизнь была бы пустой и ненужной без этих труднейших и счастливейших часов творчества.
А потом в той же пустой комнате я пью крепкий горячий чай. Готовясь к выступлению, я ем очень мало. Нередко в этот день я вообще не обедаю. И этот чай, заработанный мной, кажется особенно сладок. Я чувствую усталость и удовлетворение. Такое же удовлетворение чувствует каждый рабочий человек, окончивший свой труд и пьющий, как я, свой стакан чая.
Я дал людям радость. Я заставил их думать. Спорить. Теперь можно и отдохнуть.
В это время обычно заходят ко мне люди, которые хотят мне высказать свои соображения о моих опытах, быть может, с чем‑нибудь не согласиться, поспорить, попросить объяснения, а то и просто посоветоваться о каком‑то трудном случае из жизни. Но большинство уносит эти вопросы с собой. Домой. И, уже в других городах, на других сеансах, другими людьми они вернутся ко мне в таких же разговорах, какие я слушал сегодня перед началом сеанса.
Возвращаются к себе домой, а может быть, направляются на ночное дежурство и молодые врачи, разговор которых так взволновал меня. Идут домой или к незаконченным чертежам и молодые физики, мечтавшие поговорить со мной. Увы! Я не могу поговорить со всеми. Но я постараюсь на страницах этой книги ответить на все вопросы, которые мне когда бы то ни было задавали. Ответить абсолютно откровенно, ничего не скрывая, ничего не приукрашивая. К сожалению, далеко не всем я могу дать достаточно исчерпывающие объяснения: многие свойства моего мышления я сам не понимаю. Я был бы рад, если бы кто‑нибудь помог в этом разобраться.
Глава 1
ГОДЫИ ВСТРЕЧИ
Я родился в России, точнее, на территории Российской империи, в крохотном еврейском местечке Гора‑Калевария близ Варшавы. Произошло это 10 сентября 1899 года.
Трудно сейчас представить и описать жизнь такого местечка – однообразную, скудную, наполненную предрассудками и борьбой за кусок хлеба. Гораздо лучше меня это сделал в своих произведениях великий еврейский писатель Шолом‑Алейхем. Этого удивительного человека, так великолепно знавшего жизнь и чаяния еврейской бедноты, я любил с раннего детства. С первой и, к сожалению, единственной нашей личной встречи, когда ему, уже прославленному писателю, остановившемуся проездом в наших местах, демонстрировали меня, девятилетнего мальчика, учившегося успешнее других. Помню его внимательный взгляд из‑под очков, небольшую бородку и пышные усы. Помню, как он ласково потрепал меня по щеке и предсказал большую будущность.
Нет, это не было предвидением. Просто Шолом‑Алейхем верил в неисчерпаемую талантливость народа и в каждом втором мальчике хотел видеть будущее светило. Эта вера отчетливо проявилась и в его насквозь проникнутых теплотой к простым людям книгах. Вспомните хотя бы роман "Блуждающие звезды". Конечно, с его новеллами, романами и пьесами я познакомился значительно позднее. Но и сейчас еще, когда я открываю иные страницы его книг, меня охватывают впечатления раннего детства. Вот к этим волшебным страницам одного из самых любимых моих писателей я и отсылаю своего читателя, который хочет представить жизнь еврейского местечка, в котором я появился на свет и прожил первые годы своей жизни.
От этих первых лет не так уж много осталось у меня в памяти. Маленький деревянный домик, в котором жила наша семья – отец, мать и мы, четыре брата. Сад, в котором целыми днями возился с деревьями и кустами отец и который нам не принадлежал. Но все же именно этот сад, арендуемый отцом, был единственным источником нашего существования. Помню пьянящий аромат яблок, собранных для продажи. Помню лицо отца, ласковый взгляд матери, детские игры с братьями. Жизнь сложилась потом нелегкой, мне, как и многим моим современникам, довелось немало пережить, и превратности судьбы оказались такими, что от детства в памяти не осталось ничего, кроме отдельных разрозненных воспоминаний.
Отец, братья, все родственники погибли в Майданеке, в Варшавском гетто. Мать, к счастью, умерла раньше от разрыва сердца. И у меня не осталось даже фотокарточки от тех лет. Ни отца… ни матери… ни братьев…
Вся семья – тон этому задавали отец и мать – была очень набожной, фанатически религиозной. Все предписания религии исполнялись неукоснительно. Бог в представлениях моих родителей был суровым, требовательным, не спускавшим ни малейших провинностей. Но честным и справедливым.
Отец не баловал нас, детей, нежностью. Я помню ласковые руки матери и жесткую, беспощадную руку отца. Он не стеснялся задать любому из нас самую суровую трепку. В таком случае, к нему нельзя было прийти пожаловаться на то, что тебя обидели. За это он бил беспощадно, обиженный был для него вдвойне и втройне виноватым за то, что позволил себя обидеть. Это была бесчеловечная мораль, рассчитанная на то, чтобы вырастить из нас зверят, способных выжить в жестком и беспощадном мире.
Позже мне рассказывали, что в самом раннем детстве я страдал лунатизмом. Якобы мать однажды увидела, как я во сне встал с кровати, подошел к окну, в которое ярко светила луна, и, открыв его, попытался влезть на подоконник…
Излечили меня, – опять же по рассказам, – корытом с холодной водой, которое в течение некоторого времени ставили у моей кровати. Вставая, я попадал ногой в холодную воду и просыпался. Какова доля правды в этом сообщении, установить не берусь, но я дал обещание ни о чем не умалчивать. Может быть, какой‑нибудь, на первый взгляд, совсем малозначащий эпизод окажется для кого‑нибудь из специалистов, прочитавших эту книгу, наиболее интересным и важным.
Когда мне исполнилось шесть лет, меня отдали в хедер. Это слово немного говорит современному читателю. Но ведь шестьдесят лет назад три четверти населения царской России были вообще неграмотными. И люди ниже среднего достатка, какими были мои родители, да еще в бедном еврейском местечке, могли учить своих детей только в хедере – школе, организуемой раввином при синагоге. Основным предметом, преподаваемым там, был талмуд, молитвы из которого страница за страницей мы учили наизусть.
У меня была отличная память, и в этом довольно‑таки бессмысленном занятии – зубрежке талмуда я преуспевал. Меня хвалили, ставили в пример. Именно эта моя способность и явилась причиной встречи с Шолом‑Алейхемом. Но общая религиозная атмосфера, царившая в хедере и дома, сделала меня крайне набожным, суеверным, нервным.
Отметив мою набожность и способность к запоминанию молитв талмуда, раввин решил послать меня в специальное учебное заведение, готовившее духовных служителей, иешибот. У моих родителей и мысли не появилось возразить против этого плана. Раз раввин сказал, значит так надо! Но мне отнюдь не улыбалась перспектива надеть черное платье священнослужителя.
Я наотрез отказался идти после окончания хедера в иешибот. Со мной сначала спорили, потом отступились. И тут произошло первое и единственное в моей жизни чудо, в которое я верил довольно долго.
Однажды отец послал меня в лавку за пачкой папирос. Время было вечернее, солнце зашло, и наступили сумерки. К крыльцу своего дома я подошел уже в полной темноте. И вдруг на ступеньках выросла гигантская фигура в белом одеянии. Я разглядел огромную бороду, широкое скуластое лицо, необыкновенно сверкавшие глаза… Воздев руки в широких рукавах к небу, этот небесный – в моем тогдашнем представлении – вестник произнес:
– Сын мой! Свыше я послан к тебе. Предречь будущее твое во служение богу. Иди в иешибот! Будет угодна богу твоя молитва…
Нетрудно представить себе впечатление, которое произвели эти слова, сказанные громоподобным голосом, на нервного, мистически настроенного, экзальтированного мальчика. Оно было подобно вспышке молнии и удару грома. Я упал на землю и потерял сознание…
Очнулся – надо мной громко читают молитвы склонившиеся дети и мать. Помню их встревоженные лица. Но едва я пришел в нбя, тревога родителей улеглась. Я рассказал о случившемся со мной. Отец, внушительно кашлянул, произнес: