Вальвиль, у которого отлегло от сердца, уже смотрел на нее с насмешливой улыбкой, мстя таким образом за ее неудавшийся заговор.
— Карета ждет вас, сударыня? — спросил он ее.— А то, если угодно, мы можем подвезти вас.
— Оставьте меня в покое,— прошипела она.— Смотреть противно, как вы довольны.
Затем она сделала реверанс госпоже де... и, даже не взглянув на матушку, хотя та поклонилась ей, ушла, захватив с собою двух дам, о коих я говорила.
Тотчас все оставшиеся собрались вокруг меня, и не было среди них никого, кто не сказал бы мне что-либо приятное.
— Боже мой, как я себя корю за то, что была замешана в этой интриге! — сказала матушке госпожа де... — И как я сержусь на этих особ, что они втянули меня в заговор. Мы очень, очень виноваты, не правда ли, сударыня?
— Ах, господи! Лучше и не говорите, нам так стыдно! — отвечали они.— Мадемуазель очень мила! У нас в Париже и не найдешь таких очаровательных девиц!
— А может быть, и столь достойных уважения? — добавила госпожа де... — Не могу вам передать, как я волновалась, слушая весь этот разговор. Я очень довольна мужем! Да, очень довольна, право, меня еще никогда так не радовали его решения. То, что он сейчас сказал, чудо как справедливо!
— Будь на его месте какой-нибудь другой судья, признаюсь, у меня сердце колотилось бы,— сказал, в свою очередь, тот молодой кавалер, которого я видела в передней, он все еще был тут,— но поскольку дело взял в свои руки господин де... я ни минуты не сомневался в благополучном исходе.
— А мне бы следовало просить у него прощения — я ведь испугался за мадемуазель Марианну,— сказал тогда Вальвиль, который до этой минуты выслушивал всех с видом скромным и говорившим о внутренней удовлетворенности.
Все посмеялись над его ответом, но добродушно и ничего ему не сказали. Было уже поздно, матушка простилась с госпожой де... и та дружески расцеловала ее, как будто хотела попросить прощения за содействие, которое оказала нашим недругам; она поцеловала и меня тоже, и я приняла эту честь с должной почтительностью. Затем мы удалились.
Едва мы вышли в переднюю, как та женщина, которую посылали увезти меня из моего первого монастыря, якобы по поручению моей матушки, и которая нынче утром приезжала за мной в тот монастырь, куда она привезла меня накануне,— эта женщина, говорю я, подскочила к нам и сказала, что министр приказал ей проводить нас, если мы того пожелаем, в монастырь, для того чтобы мне отдали мои вещи,— ведь их, возможно, не решились бы отдать, если бы мы явились без нее. Но, может быть, госпожа де Миран желает отложить эту поездку и отправиться в монастырь после обеда?
— Нет, нет! — сказала матушка.— Надо это кончить, не стоит откладывать. Поедемте, мадемуазель. Вы нам нужны еще и потому, что я забыла спросить, где этот монастырь находится. Поедемте, я распоряжусь, чтобы вас доставили потом домой.
Женщина последовала за нами и села в нашу карету; вы, конечно, понимаете, что она уже не позволяла себе фамильярничать со мной, как делала это раньше; я видела, что ей немного стыдно за то, что теперь приходится держать себя совсем иначе. У каждого есть самолюбие, хотя бы и мелкое, она уже не могла быть со мной на короткой ноге, и это ее смущало.
Я не стала злоупотреблять положением: мне было так радостно, я одержала такую большую победу, могла ли я злобно потешаться над нею и чваниться? Мне никогда не свойственно было ни то, ни другое.
Из-за нашей провожатой мы дорогой разговаривали очень сдержанно; по какому-то поводу она сообщила нам, что все слухи пошли от госпожи де Фар, но вместе с тем эта дама отказалась присоединиться к другим родственникам в их хлопотах и интригах; разболтала она все не из желания навредить мне, а только ради удовольствия посплетничать и разгласить поразительную тайну.
Нам было сообщено также, что, лишившись надежды стать моим мужем, господин Вийо пришел в отчаяние.
— Я оставила его плачущим. Право, право! Льет слезы, как ребенок,— сказала эта женщина.
Я посмотрела на Вальвиля, и мне показалось, что рассказ о страданиях господина Вийо не очень забавляет его, поэтому ни матушка, ни я ничего не ответили рассказчице, как будто пропустили ее сообщение мимо ушей; это было нам легко сделать, тем более что мы уже въезжали тогда в монастырский двор, где я и вышла из кареты вместе с этой женщиной.
— Мне вовсе и не нужно показываться,— сказала матушка.— Я даже полагаю, что вполне достаточно будет, если наша провожатая пойдет одна и спросит ваши пожитки, ничего не говоря о нас и не сообщая, что мы ждем в карете.
— Позвольте и мне пойти с нею,— сказала я.— Настоятельница была очень добра ко мне, и мне следует поблагодарить ее, иначе я окажусь неучтивой.
— Да, да, ты права, дочь моя. Я не знала об этом,— ответила матушка.— Ступай, только не задерживайся, а ей скажи, что я очень устала и не могу выйти из кареты. Пожалуйста, поскорее возвращайся, лучше ты в другой раз приедешь к ней.
Сократим рассказ. Я показалась, мне отдали мой сундучок или шкатулку — называйте как хотите. Все монахини, коих я увидела, порадовались вместе со мной благополучному исходу моего приключения; настоятельница выразила мне самую искреннюю приязнь. Ей очень хотелось, чтобы я провела с нею весь вечер, но это было невозможно.
— Матушка ждет меня в карете у ворот вашего монастыря,— отговаривалась я.— Она бы с удовольствием увиделась с вами, но ей очень нездоровится; она просит вас извинить ее. Я должна с вами проститься.
— Как! — воскликнула настоятельница.— Эта нежная мать, эта женщина, которую я так уважаю,— здесь, у нашего монастыря. Ах, боже мой! С каким бы удовольствием я увиделась с ней и сказала ей, какого я хорошего мнения о вас! Ступайте, мадемуазель, возвратитесь к ней, но постарайтесь убедить ее заглянуть ко мне на минутку; если бы я могла выходить из дому, я сама побежала бы к ней. Но если сегодня уже поздно, то передайте, что я умоляю ее заехать к нам еще раз вместе с вами. Ступайте, дорогое дитя.
И она тотчас отпустила меня. Монастырский слуга понес мой сундучок; все заняло не больше десяти минут. Я забыла еще сказать, что настоятельница велела сестре привратнице передать привет госпоже де Миран, а та, в свою очередь, заверила, что на днях мы с нею обязательно заедем. Затем мы отправились дальше. Куда? Как бы вы думали?
— Ко мне домой,— сказала матушка.— Ведь в твоем монастыре уже пообедали. Мы тебя доставим туда под вечер. У меня нет особого желания долго держать тебя там, но тебе не мешает побыть в этом монастыре еще некоторое время, хотя бы из-за того, что проделали с тобою, а также по той причине, что я откровенно выражала там свою тревогу о тебе.
За разговорами мы и не заметили, как доехали до особняка матушки, во дворе она отпустила нашу провожатую, горничную госпожи де... и мы вошли в подъезд.
В доме уже не было той экономки, которую я видела, когда меня принесли туда после того, как я упала на улице, выйдя из церкви; тогда Вальвиль, как вы, вероятно, помните, позвал ее, чтобы она разула меня; из всех слуг оставался там только лакей Вальвиля, знавший меня; этот самый лакей бежал вслед за моим фиакром до лавки госпожи Дютур, да и после того видел меня, потому что два-три раза приносил мне в монастырь записки от Вальвиля. Но этот лакей был болен, так что никому в доме не было известно, кто я такая.
Должна вам сказать, что хоть я и была преисполнена радости, но, поднимаясь по лестнице в матушкином доме, я все думала: сейчас я увижу и экономку (о которой говорила вам) и лакеев, и уж они непременно меня узнают.
«А-а, это она! Та девчонка, которую принесли сюда, когда на повредила себе ногу,— скажут они.— Маленькая белошвейка, которую мы приняли было за барышню, и вдруг слышим, что она велит отвезти ее в лавку Дютур!»
И мне это было неприятно. К тому же я боялась, что Вальвилю станет немного стыдно, но может быть, он и не обратит на это внимания, ведь он так любит меня. К счастью, ни ему, ни мне не пришлось испытать неприятности, которые рисовались моему воображению, и ничто не мешало мне наслаждаться сознанием, что я в гостях у матушки, и чувствовать себя там, как дома.
— Ну вот, дочка,— сказала она мне.— Дай-ка я тебя поцелую, кругом нет злопыхателей. Все обернулось как нельзя лучше. О намерениях наших догадываются, предвидят их, но, кажется, нисколько их не порицают; министр вернул тебе свободу, отдав тебя в мои руки, и — благодарение небу! — в свете ничему уж больше не будут удивляться. Сколько ты мне наговорила нежных слов, дорогое мое дитя! Но, откровенно говоря, я вполне их заслуживаю за все те огорчения, какие ты мне причинила. Да ведь и тебе довелось их изведать, не правда ли? А подумала ты о том, как я буду страдать? Приходила ли тебе мысль о твоей матушке?
Она говорила со мной, сидя в глубоком кресле, я стояла перед ней и вдруг, в порыве благодарности, бросилась к ее коленям. Поцеловав ей руку, я вскинула глаза и, пристально глядя на госпожу де Миран, сказала:
— Матушка, вот господин де Вальвиль. Он мне очень дорог, и это уже не тайна, я разгласила ее перед всеми, но любовь к нему не помешает мне сказать, что я во сто раз больше думала о вас, нежели о нем. Мысли о моей доброй, нежной моей матушке не оставляли меня! «Что она будет делать? Чего она не сделает?» — говорила я себе. Да, все матушка была у меня на уме. Все о вас я думала. Я не знала, удастся ли вам вызволить меня из беды, но больше всего хотела, чтобы матушка тосковала о своей дочке; во сто раз больше я мечтала о нежной ее ласке, чем о своем освобождении, и я бы все претерпела, кроме мысли, что вы покинули меня. Чувства эти переполняли мое сердце, глубоко волновали меня, и, должна повиниться, маленькое беспокойство закралось в мою душу, хотя оно и длилось совсем недолго. Однако ж я думала и о господине де Вальвиле; если б он позабыл меня, мне бы стало так горько, что и сказать нельзя, но главное для меня — чтобы вы, матушка, меня любили; материнская любовь — вот что мне нужнее всего, вы на первом месте в моем сердце, ведь вы сделали мне столько добра, я стольким вам обязана, и мне так сладко чувствовать, что я вам дорога! Разве я не права, господин де Вальвиль?
Госпожа де Миран слушала меня с улыбкой.
— Поднимись, девочка,— сказала она мне.— Я тебя заслушалась и забыла побранить тебя за то, что ты была так неосторожна вчера утром. Хотела бы я знать, почему ты позволила какой-то незнакомой женщине увезти тебя, хотя она явилась без всякой записки от меня, да еще и приехала не в моей карете? О чем ты думала? Почему не обратила на все это внимания, особенно после того, как тебя навестила весьма подозрительная гостья, похожая на скелет,— ты так хорошо обрисовала мне ее. Разве ее угрозы не говорили о каких-то злых намерениях? Разве не должны они были породить у тебя некоторое недоверие? Ты ветреница! И на все время, пока ты еще пробудешь в монастыре, я запрещаю тебе выходить оттуда иначе, как в сопровождении той женщины, которую ты сейчас видела (она говорила о своей горничной, только что заходившей в комнату), или же по моему письму, которое я пришлю с кучером, если только сама не приеду за тобой. Ты поняла?
Тут как раз подали обед, мы сели за стол. Вальвиль ел очень мало, я тоже; матушка заметила это и посмеялась над нами.
— Как видно, радость отбивает аппетит,— шутливо сказала она.
— Да, матушка,— таким же тоном подтвердил Вальвиль.— Всего сразу не сделаешь.
После обеда госпожа де Миран направилась в свою спальню, мы последовали за ней. Из спальни она прошла в маленький кабинетик и позвала меня туда. Я прибежала.
— Дай-ка твою руку,— сказала она.— Посмотрим, впору ли тебе будет это кольцо.
Кольцо было с ценным брильянтом, и, когда она примерила его на мой палец, я ответила:
— А вон там висит портрет (это был ее портрет), и мне в тысячу раз больше хотелось бы получить его, нежели это прекрасное брильянтовое кольцо, да и любые самые красивые драгоценности. Давайте обменяемся, матушка: отдайте мне портрет, а я вам верну кольцо.
— Потерпи немного,— сказала она.— Я велю повесить его в вашей спальне, когда вы поселитесь у меня, а ведь этого недолго ждать. Где вы держите свои деньги, Марианна? — продолжала она.— Мне думается, у вас нет кошелька.— И она тотчас открыла ящик стола.— Вот возьмите кошелек. Очень изящная работа, не правда ли? Пользуйтесь им.
— Спасибо, матушка,— ответила я.— А где же я буду хранить всю свою любовь, все свое уважение и всю признательность к моей дорогой матушке? Право, у меня их столько, что они не вмещаются в моем сердце.
Матушка улыбнулась на мои слова. Вальвиль, стоя в дверях, восторженно слушал то, что мы говорили друг другу с такой непринужденной и ласковой шутливостью. Он сказала нам:
— Поместим же вашу дочку как можно скорее в ту спальню, где вы хотите повесить портрет, тогда ей будет не так трудно нести бремя своей любви к вам и удобнее прибегать сюда, чтобы излить ее в беседе с вами и тем облегчить свое сердце.
— Вот об этом мы сейчас и поговорим,— ответила госпожа де Миран.— Пойдемте, я хочу показать Марианне покои, которые я занимала при жизни твоего отца.
Тотчас же мы вышли в большую переднюю, которую я уже видела, в ней была дверь на другую половину дома. Там и находились покои, которые мать и сын хотели мне показать. Они были просторнее и убраны наряднее, чем теперешние комнаты госпожи де Миран, окна их тоже выходили в прекрасный сад.
— Ну как, дочка? — смеясь, спросила она.— Как тебе здесь нравится? Надеюсь, ты не будешь тут скучать? Может быть, станешь с сожалением вспоминать о своем монастыре?
Я заплакала от восторга и бросилась в ее объятия.
— Ах, матушка! — воскликнула я в глубоком волнении.— Какая радость для меня! Подумать только, из этих покоев я смогу проходить в вашу половину!
Едва я промолвила это, как раздался свисток, возвещавший, что кто-то приехал с визитом.
— Ах, боже мой! — воскликнула госпожа де Миран.— Какая досада! Я только что хотела позвонить и распорядиться, чтобы никого не принимали, как будто меня нет дома. Вернемся на мою половину.
Мы направились туда.
Вошел лакей и доложил о каких-то двух дамах, которых я совсем не знала; да и они ничего не слышали обо мне; они усердно меня рассматривали, но, должно быть, приняли меня за родственницу хозяйки дома; сами же они пожаловали с визитом скуки ради, как это водится у дам, когда они, приехав к знакомым на полчаса и поболтав о ничтожнейших пустяках, равнодушно расстаются с хозяевами, больше и не думая о них.
Чтобы позабавить вас (а я лишь для того и пишу), скажу только, что из двух приехавших дам одна говорила очень мало, почти не принимала участия в разговоре, и все вертела головой, изменяя ее положение, стараясь принять наиболее выигрышную позу, и думала только о себе и о своих прелестях; правда, она была недурна собою и могла бы нравиться, не будь у нее тщеславного стремления пленять, но ее тщеславие все портило, ибо совершенно лишало ее естественности. На свете много таких женщин, как она, и, право, эти особы были бы привлекательны, если бы могли забыть, что они миловидны. Та, что приехала к госпоже де Миран, лишь для того и бывала в свете, чтобы показать свою персону и как будто сказать людям: «Посмотрите на меня». Она только для этого и жила.
Должно быть, я показалась ей хорошенькой, так как она лишь мельком поглядывала на меня и всегда искоса. Она явно давала понять, что считает меня ничтожеством и даже не замечает меня, ибо трудно обратить внимание на девицу столь заурядной наружности.
Но одно обстоятельство выдавало ее: она не сводила глаз с Вальвиля, наблюдая, на кого он больше смотрит — на меня или на нее, так что косвенно она удостаивала меня внимания и боялась, как бы он не отдал мне предпочтение. Другая гостья, постарше, была дама весьма серьезная и вместе с тем весьма легкомысленная, то есть она очень важно и с большим достоинством говорила об экипаже, который заказала себе, о званом обеде, который недавно дала, об ответном визите, который ей вчера пришлось сделать своим знакомым, о происшествии, о коем ей рассказала маркиза такая-то. А потом пошли разговоры о герцогине де...: герцогиня чувствует себя лучше, но, представьте, слишком рано вышла на воздух, за это она, ее подруга, журила, журила герцогиню, просто ужас как! Затем последовал рассказ о том, как она, гостья, благородно и прилично срезала вчера госпожу такую-то, которая иногда забывается, так как очень много возомнила о себе из-за своего богатства и не чувствует разницы между нею и женщинами, умеющими держать себя. Предметами беседы были и другие столь же пошлые пустяки, а тут приехали другие особы, с такими же скучными визитами, и было уже поздно, когда мы избавились от посетителей, так что пришлось, не теряя времени, отвезти меня в монастырь.
— Мы увидимся завтра или послезавтра,— сказала мне матушка.— Я пришлю за тобой. Поедемте скорее, я очень устала и, как только вернусь, тотчас лягу в постель. А вы, сын мой, останьтесь дома, вы нам сейчас совсем не нужны.
Вальвиль посетовал на такое решение, но послушался, и мы с матушкой сели в карету.
Вот наконец мы прибыли в монастырь, одну минутку поговорили с настоятельницей в ее приемной. Матушка сообщила ей, чем кончилось мое приключение, а затем я вернулась к себе в комнату.
Через два дня госпожа де Миран приехала за мною в полдень — она ведь обещала взять меня к себе. Я обедала у нее вместе с Вальвилем; зашла речь о нашей свадьбе. Как раз в это время выхлопатывали для Вальвиля важную должность, она была ему твердо обещана — до назначения оставалось ждать недели три, не больше, и матушка объявила, что мы поженимся, лишь только это дело будет закончено.
Решение вполне определенное. Вальвиль себя не помнил от радости, а я не знала, как и выразить свое счастье, растеряла все слова и только смотрела на матушку.
— Это еще не все,— сказала мне она.— Нынче вечером я на неделю, дней на десять уеду в свое имение, хочу отдохнуть от всего тяжелого, что случилось после смерти брата, и я думаю взять тебя с собою, а мой сын тем временем побудет в Версале — ему необходимо туда поехать. Ты ничего не захватила с собою для этого маленького путешествия, но я дам тебе все, что понадобится.
— Ах, боже мой! Провести с вами десять, а то и двенадцать дней, не разлучаясь! Какое удовольствие! Матушка, пожалуйста, не передумайте.
Госпожа де Миран тотчас прошла в свой кабинет, написала настоятельнице, что увозит меня с собою в деревню, немедленно отослала записку, и через два часа мы уехали.
Путешествие оказалось недолгим — до имения было не больше трех лье, и Вальвилю удалось раза три удрать из Версаля, чтобы навестить нас. Назначение на должность, о котором я говорила, несколько затянулось, ибо возникли какие-то препятствия, однако каждый день ждали разрешения. Мы с матушкой приехали из деревни, и я опять возвратилась в монастырь, где должна была, как думала матушка, провести не больше недели; однако я прожила там больше месяца и, как обычно, ездила иногда на обед — то к ней, то к госпоже Дорсен.
Все это время Вальвиль был ко мне таким же внимательным, таким же нежным, как и раньше, но под конец более веселым, чем обычно; словом, он любил меня по-прежнему, но терпеливее переносил препятствия, из-за коих оттягивалось разрешение его дела. Эти подробности вспомнились мне гораздо позднее, когда я мысленно перебирала все, что предшествовало несчастью, случившемуся со мною в дальнейшем. В последний раз, когда я приехала на обед к матушке, его даже не оказалось дома — он вернулся лишь за минуту до того, как подали на стол. Его задержал какой-то назойливый знакомый, как он нам сказал, и я поверила этому, тем более что, кроме этой неаккуратности, не видала каких-нибудь перемен в поведении Вальвиля. В самом деле, он был все тот же, только немного больше искал развлечений, как сказала мне госпожа де Миран, перед тем как он вернулся. «Ведь он скучает,— добавила она,— из-за того, что ваша свадьба все откладывается».
А когда она в последний раз отвозила меня в монастырь, Вальвиль вдруг сказал:
— Матушка, разрешите и мне поехать с вами, прошу вас.
В этот день он был просто обворожителен, и мне казалось, что еще никогда он так не любил меня и никогда еще не говорил о своей любви ко мне так очаровательно, так галантно и так остроумно. (А ведь эта чрезмерная галантность и остроумие были дурным признаком: очевидно, его любовь уже не была столь серьезной и сильной, как прежде, и говорил он красивые слова лишь потому, что начинал меньше чувствовать ко мне нежности.)
Как бы то ни было, ему захотелось проводить меня; госпожа де Миран сперва поспорила, но потом согласилась: верно, такова была воля провидения.
— Ну, хорошо, поедемте,— сказала она,— но при условии, что ты будешь спокойно сидеть в карете, не высовываясь из нее, когда я забегу на минутку к настоятельнице.
И вот из-за этой материнской снисходительности произошли самые большие горести, какие я испытала в своей жизни.
Накануне в мой монастырь приехала знатная дама с дочерью, которую она хотела устроить там в пансион на время своего путешествия в Англию, куда она должна была поехать, чтобы получить наследство после матери.
Муж ее незадолго до этого умер во Франции. Он был английский вельможа, и, как многих других, ревностное и верное служение королю заставило его покинуть родину; его вдова, для которой единственным источником средств к жизни было ее имение, ехала в Англию, чтобы получить наследство и, продав землю, возвратиться во Францию, где она намеревалась жить.
И вот накануне она договорилась с настоятельницей, что свою дочь она оставит в монастыре, и когда мы приехали, она как раз привезла ее, так что их экипаж еще стоял во дворе.
Едва мы вылезли из кареты, как увидели этих дам — они спускались по лестнице из приемной после краткого разговора с настоятельницей.
Уже отворили двери монастыря, чтобы принять молодую англичанку, но она, бросив взгляд на эти распахнувшиеся двери и на монахинь, ожидавших ее у порога, взглянула затем на плачущую мать и лишилась чувств в ее объятиях.
Мать, ослабев почти так же, как дочь, тоже едва не потеряла сознание на последней ступени лестницы, по которой они спустились, и упала бы, если б не подскочил лакей этих дам и не поддержал их обеих.
Госпожа де Миран и я вскрикнули, оказавшись свидетельницами такого происшествия, и поспешили на помощь этим дамам, да и самому лакею, которому трудно было удерживать на весу двух сомлевших женщин.
— Скорее! Помогите! Умоляю! Помогите! — вся в слезах, кричала мать, лишаясь последних сил.— Моя дочь умирает!
Перепуганные монахини, стоявшие у входа в монастырь, позвали на помощь сестру привратницу, она прибежала и отперла каморку, служившую ей спальней,— по счастью, эта комнатка была рядом с лестницей в приемную.
В спаленку привратницы и перенесли барышню, упавшую в обморок, туда же вошли и мы с ее матерью, которую поддерживала госпожа де Миран,— все боялись, что и мать лишится чувств.
Вальвиль, взволнованный этой картиной, которую он видел из окошка кареты так же хорошо, как и мы, выпрыгнул, позабыв, что ему не разрешено показываться, и без всяких рассуждений вошел в каморку привратницы.
Барышню положили на постель, и мы с привратницей расшнуровали бедняжку, чтобы ей легче было дышать.
Голова ее склонилась к плечу, одна рука свесилась с кровати, другая протянулась вдоль тела, а руки у нее (надо это признать) были чудесной формы.
А как хороши, необычайно хороши были ее опущенные ресницы!
Никогда я не видела ничего более трогательного, чем ее лицо, на которое, казалось, смерть наложила свою печать,— оно вызывало чувство глубокой жалости, а не страха.
Увидев эту юную девушку, каждый скорее сказал бы: «Жизнь отлетела от нее», чем произнес бы: «Она мертва». Разница между двумя этими выражениями лучше всего передает то впечатление, которое она производила; они как будто имеют одинаковый смысл, но обозначают не одинаковое чувство. Выражение «Жизнь отлетела от нее» говорит лишь о том, что она лишилась жизни, и не вызывает в уме уродливый образ смерти.
И вот она лежала в расшнурованном корсаже, с красивой, склоненной к плечу головкой, пленявшей прелестью еще не исчезнувшей, но как будто уже не живой, с закрытыми прекрасными глазами,— право, трудно представить себе зрелище более привлекательное и положение, более волнующее сердце, чем то, в коем она находилась тогда.
Вальвиль стоял позади нас и пристально смотрел на нее; я несколько раз оглядывалась на него, он не замечал моих взглядов. Меня это немного удивляло, но я не заходила далеко в своих догадках и не делала никаких выводов.
Госпожа де Миран порылась у себя в кармане, отыскивая там флакон с лекарством, превосходно действующим при обмороках, но она забыла его дома.
У Вальвиля была в кармане подобная же склянка, он вдруг стремительно шагнул к постели, так сказать отстранив всех нас, и, опустившись перед ней на колени, постарался, чтобы девушка вдохнула из флакона этого снадобья, налил ей в рот немножко этой жидкости, а мы стали делать ей растирания; она наконец приоткрыла глаза, устремила томный взгляд на Вальвиля, и он с каким-то нежным и ласковым выражением, показавшимся мне странным, сказал ей:
— Ну как, мадемуазель? Примите лекарство. Вдохните еще немножко.
Должно быть, совсем безотчетно он взял ее руку и сжал в своих. Я тотчас же отняла у него эту ручку, сама не зная почему.
— Осторожнее, сударь,— сказала я.— Не надо так беспокоить ее.
Он словно и не слышал моих слов, но все, что мы оба делали, казалось, было проникнуто только жалостью и желанием помочь больной. Вальвиль уже собирался снова поднести к ее лицу целебный эликсир, как вдруг она, вздохнув, широко открыла глаза, подняла руку, которую я держала, и уронила ее на плечо Вальвиля, все еще стоявшего перед ней на коленях; он взял эту руку.
— Ах, боже мой! — шепнула она.— Где я?
Вальвиль не поднимался и держал ее руку, казалось, даже сжимал ее.
Наконец барышня совсем очнулась и внимательно взглянула на Вальвиля, потом, не сводя с него глаз, тихонько приняла свою руку; по флакону, который держал Вальвиль, она догадалась, что он хотел помочь ей, и сказала ему:
— Я вам очень обязана, сударь. Где моя матушка? Она еще тут?
Мать ее, совсем обессилев, сидела у изголовья постели на стуле, поставленном для нее, и до этой минуты могла только вздыхать и плакать.
— Я тут, дорогая дочка,— ответила она с легким иностранным выговором.— Ах, боже мой, как ты меня напугала, моя дорогая Вартон! Скажи спасибо вот этим дамам и этому любезному господину.
Заметьте, что «любезный господин» все еще стоял на коленях — повторяю это, так как меня уже раздосадовала такая поза. Барышня же, придя в себя, сначала окинула беглым взглядом нас, а затем устремила глаза на Вальвиля; потом, заметив, что туалет ее в некотором беспорядке, ибо у нее расшнуровали корсаж, по-видимому, немного смутилась и поднесла руку к груди.
— Встаньте же, сударь,— сказала я Вальвилю.— Все уже кончилось, и мадемуазель больше не нужна ваша помощь.
— Это правда,— отвечал он как бы в рассеянности и все не сводил с нее глаз.
— Я хотела бы подняться,— сказала тогда мадемуазель Вартон, опираясь на мать, которая, как могла, старалась ее поддержать.
Я тоже намеревалась подать ей руку, как вдруг Вальвиль, опередив меня, быстро протянул руку, чтобы приподнять больную.
Такая услужливость с его стороны пришлась мне не по вкусу; но я не могла бы сказать, почему она мне неприятна, и я даже не была уверена, что это не нравится мне; полагаю, что легкая досада, уколовшая меня, была бессознательной — как могла я знать ее причины? Пожалуй, и Вальвиль действовал так же безотчетно, как и я.
Но, должно быть, что-то необычайное творилось с ним; ведь вы, вероятно, обратили внимание, как резко я два или три раза говорила с ним, а он словно и не замечал этой резкости,— вернее, она нисколько его не удивила, как это, несомненно, случилось бы в другое время; можно сказать, что он стерпел ее, как человек, заслуживающий такого обращения, невольно осуждающий себя, чувствующий в глубине души свою вину; так оно и было, хотя он этого еще не сознавал. Будем продолжать.
Монахини по-прежнему стояли у входа в монастырь, ожидая мадемуазель Вартон. Она очень мило, с весьма скромным видом поблагодарила госпожу де Миран и меня за помощь, оказанную ей. Потом обратилась со словами благодарности к Вальвилю; мне показалось, что тут она проявила больше смущения; она говорила с ним, потупив глаза.
— Пойдемте, матушка,— сказала она затем.— Завтра вы уезжаете, вам нельзя терять времени, а меня уже ждут в монастыре.
Тут они обнялись, проливая обильные слезы.
Я пропускаю любезные речи, которыми обменялись госпожа де Миран и уезжавшая иностранка. Эта последняя даже рассказала вкратце, по каким причинам она вынуждена оставить свою дочь в монастыре.
Видя, как они обнимаются в последний раз, матушка сказала мне:
— Дочь моя, раз нам выпала честь быть товаркой мадемуазель Вартон, постарайтесь завоевать ее дружбу и никогда не забывайте, что надо утешать ее.
— Как вы добры, сударыня! — тотчас отозвалась иностранка.— Я возьму на себя смелость рекомендовать свою дочь и вашему попечению.
Госпожа де Миран ответила, что она просит позволения брать к себе домой мадемуазель Вартон, когда будет присылать за мною; и мать и дочь приняли это предложение со всевозможными изъявлениями признательности.
Наши дамы знали друг друга по имени, и им было известно, что обе они имеют право на почтительное к себе отношение.
Что касается Вальвиля, то он не произнес ни слова, только смотрел на мадемуазель Вартон, и, против обыкновения, я замечала, что взгляд его чаще устремлен на нее; чем на меня; я не очень была довольна таким вниманием к ней, но приписывала его чистейшему любопытству со стороны Вальвиля.