На сей раз Хёбу говорил совсем не в той манере, к которой привыкли те, кто посещал его на подворье Уэсуги. Кобаяси и его люди засуетились: они то садились на циновку, то снова вставали, не находя себе места, то бежали доставать арбуз, охлаждавшийся в колодце. Хёбу выставил от своих щедрот бочку сакэ и велел всем пить не стесняясь. Сам же тем временем принялся расспрашивать обо всем на свете: как у них тут обычно проходит день? Скучновато, наверное? Не испытывают ли в чем нужды? — А то пусть скажут откровенно. Упражняются ли ежедневно в ратном деле?
Тут уж и Хэйсити задал вопрос: не ожидается ли в ближайшее время нападение?
— Да уж видно, недолго ждать осталось, — усмехнулся Хёбу. — Главное — не терять бдительности. Каждую ночь чтоб были начеку, в том числе и нынче. Противник, небось, высматривает, где тут у нас слабое место, ищет щелку, в которую можно пролезть, так вы уж не оплошайте!
Снаружи послышались торопливые шаги — это, удивленный известием о нежданном визите, явился Татию.
— Кого мы видим! Ваша милость Тисака! А я-то и не знал, что вы пожаловали. Извините великодушно, что не встретили как подобает. Его светлость будет весьма рад вас принять, если изволите…
— Да в общем-то, я сегодня пришел к Кобаяси и его ребятам, — замялся Хёбу, всем своим видом показывая, что приглашение радости ему не доставляет.
Тем не менее он последовал за Татию в резиденцию хозяина, в парадную гостиную. Юный прислужник смиренно внес поднос с чаем и сластями, а вслед за ним в комнату вошел и сам приветливо улыбающийся Кодзукэноскэ — живое воплощение радушия и любезности.
На душе у Хёбу скребли кошки, но он этого не показывал — только был уж слишком немногословен, предпочитая больше слушать собеседника. Поскольку Хёбу сам, по своему обыкновению, о делах, связанных с ронинами из Ако, не заговаривал, сгоравшему от нетерпения Кире было неудобно первому приступать с расспросами. Человек слабодушный, он всегда старался любой ценой не показывать другим своих слабостей, а высокомерие не позволяло ему напрашиваться.
— Ах, да! — воскликнул наконец Кодзукэноскэ, будто бы внезапно вспомнив нечто. — Дошли до меня слухи, что князю Даигаку Асано дали в удел Аки. Правда ли это?
— Совершенно верно, — отчетливо произнес Хёбу, но по виду его было трудно судить, как он относится к данному событию.
— Надо же! — пробормотал Кира, состроив растерянную гримасу. — Что-то его высочество уж слишком суров. Да можно ли так жестоко обходиться с древним родом! Ох, вот беда-то! А ведь за все мне отдуваться! На меня все неприятности и посыпятся! Вот я и думаю теперь: ведь разве я желал князю Асано смерти? Разве хотел довести его до харакири?! Просто не сдержался — и тем погубил достойного молодого человека. Ах, ведь можно же было назначить ему другое наказание!..
— Да, можно было, — согласился Хёбу.
Кира испуганно воззрился на него, ожидая, что немногословный собеседник, который пока что только слушал его излияния, наконец внятно изложит свои суждения. Лучше всего было бы самому без обиняков перейти прямо к делу и спросить по сути, но от раздражения нужные слова никак не приходили в голову. Скверное настроение отставного царедворца от того только усугубилось, причем более всего, надо полагать, от неприветливого выражения на непроницаемом, словно маска, лице самурая.
«Ну, что за человек, право! — думал Кира. — Ох, неужто все потому, что он меня так недолюбливает? Отвратительный тип… Не повезло мне, что командором дружины у Цунанори не кто иной, как этот господин. И мнения-то своего высказать не хочет… Или не умеет? Может, он просто посредственность? И притом какое-то вечное упорство, несговорчивость…»
Предаваясь в душе подобным размышлениям, Кира тем временем изобразил на физиономии добродушную улыбку и как ни в чем не бывало поглядывал теперь на Хёбу, занятого разговором с Танакой.
Что касается Хёбу, то ему ход мыслей собеседника был вполне понятен, но он сознательно почитал за лучшее сохранять отчужденность в общении с именитым подопечным и не делал ни малейшего поползновения к тому, чтобы смягчить образовавшуюся напряженность.
— Ну что ж, занимайтесь на здоровье своими делами, — бесстрастно попрощался Кира, и с этими словами покинул гостиную. Когда Татию Танака, проводив Хёбу, заглянул в покои господина, Кира все еще был смертельно бледен от негодования.
— Что, ушел? До чего же отвратительная личность! Надо будет при случае поговорить с Цунанори — пусть отошлет этого мужлана назад в провинцию. Неискренний, мерзкий тип!
— Напрасно изволите так гневаться, ваша светлость, — возразил Татию. — Господин Тисака весьма рьяно радеет о вашей безопасности. Только что, когда вы изволили удалиться, он, не ожидая моих вопросов, сам весьма подробно обрисовал положение вещей. Этот человек свое дело знает!
— Нет, нет! Я же вижу, он ко мне относится враждебно. Цунанори хотел было меня переселить к себе, да отказал. А почему? Уж не Тисака ли тому причиной? Уж во всяком случае добрых чувств ко мне он не питает. Это же сразу видно по тому, как он со мной общается.
— Ну уж, ваша светлость! Что вы, право?! — не соглашался Танака, удивленный столь неожиданной вспышкой раздражения.
— А я тебе говорю, что так и есть! — уверенно заявил Кира. — Ну, ладно, и что же он тебе сообщил? Что-нибудь о ронинах из Ако?
— Именно так, о них.
Танака не мог забыть суровую и деловую, но доброжелательную манеру, в которой беседовал с ним Хёбу.
— Господин Тисака чрезвычайно внимательно относится к своим обязанностям, — заметил он.
— Внимательно, говоришь? И что же, по его мнению, опасность близка, можно вскоре ожидать покушения?
— Буквально этого он не говорил, но на всякий случай рекомендовал усилить бдительность.
— Темнит, как всегда, — с кислой миной неприязненно бросил Кира. — Все у него какие-то отговорки. А сам-то в душе не хочет меня защищать, заботиться о моей безопасности. Вот и говорит, что ничего особенного не происходит. А что, коли происходит? Что тогда делать?
Неужели Цунанори оставил бы родного отца на растерзание убийцам? Нет, не такой он человек! Он свой долг разумеет! Значит, не иначе, Тисака ему помешал, остановил его. Я, конечно, уже старик… Ну, убьют меня чуть раньше или чуть позже — невелика важность, да ведь надо еще подумать о Сахёэ, о моем приемном сыне. Мы ведь с Уэсуги не просто родственники — мы один род, одна семья!
В конце тирады голос Кодзукэноскэ дрогнул. Слова Хёбу не давали ему покоя и, понимая, что проявляет излишнюю озабоченность, он тем не менее снова вернулся к прежней теме разговора:
— Так что же все-таки он сказал?
— Насчет того, что надо повысить бдительность… — повторил Танака, но тут же торопливо поправился и пояснил:
— Тут ходят слухи, что вы, ваша светлость, перебираетесь в усадьбу Уэсуги. Может, оно и к лучшему — во всяком случае, желательно делать вид, что так оно и есть. То есть, чтобы никто не мог точно сказать, где вы на самом деле находитесь — здесь или в другом месте. Когда из усадьбы соберетесь куда-нибудь выйти, надо соблюдать особую осторожность, с людьми мало знакомыми встреч избегать. Если кого-то нанимаете на службу, устраивать ему тщательную проверку и следить, чтобы от них не было утечки сведений о делах в усадьбе. Вот о том и был разговор.
— Ну-ну, — кивнул Кира, будто показывая, что именно того и ожидал, но настроение у него при этом резко омрачилось.
По таким речам можно было судить, что положение и впрямь становится угрожающим. Кира и так уже считал месть со стороны ронинов клана Ако неизбежной. Страх его со временем все нарастал. Он с ужасом представлял себе, как все произойдет. Взращенный в семействе царедворцев, а не воинов, он никогда не имел дела с оружием, и остро чувствовал свою ущербность, крайнюю беспомощность в столкновении с теми, кто был искушен в ратном деле и преуспел в воинских искусствах. Стремясь подавить порожденную этой беспомощностью трусость, он вспоминал, что Хёбу Тисака и многие другие утверждали, будто «никакой такой мести уже сто лет не бывало и теперь случиться никак не может». Он убеждал себя, как ни глупо и легкомысленно это выглядело, что, может быть, и в самом деле пронесет, вечно пребывая в состоянии неуверенности и сомнений, где-то на грани между светом и мраком. При вести о том, что Хёбу рекомендовал усилить бдительность, Кира невольно почувствовал, как тяжко становится на душе под бременем надвигающейся близкой угрозы.
Итак, попытаться замаскировать место пребывания… Да уж, это сделать просто необходимо. Однако напрашивался по-дурацки простой вопрос: если на то пошло, то почему не предоставить ему убежище в усадьбе Уэсуги — и дело с концом?
Кира еще острее ощутил свое бессилие, и на лице отразилась горечь одиночества. В столь преклонном возрасте противиться скорбным мыслям не было сил. А тут еще мерзавец Хёбу Тисака со своими происками… Если бы не он, уж наверное, Цунанори не дал бы в обиду отца родного, и можно было бы не предаваться теперь этим безрадостным раздумьям…
Атмосфера сгущалась — чувствовалось, что назревают какие-то важные события. Для ронинов из Ако настала долгожданная пора. Теперь, когда стало известно о разжаловании и ссылке князя Даигаку, по глади дремотного с виду пруда побежали круги.
«Ну, недолго осталось! Близок час мести!» — радовались многие ронины, начиная приводить в порядок свои домашние дела перед тем, как уйти навсегда. Иные же, обреченные на бесприютную жизнь, ныне сокрушались, утратив обретенную было надежду и твердили про себя: «Так вот значит как…» — печально размышляя о том, что пришло время заламывать руки в скорби и искать другое пристанище. Друзья и единомышленники ходили друг к другу в гости, проводя день за днем в бесконечных пересудах.
Лишь один человек, Кураноскэ, был далек ото всей этой суеты и жил в точности той же жизнью, к которой привык за последнее время. В народе только дивились, откуда у него на такой разгул средства берутся. В веселых домах, где он был завсегдатаем, деньги лились рекой. Завидев, к примеру, что где-то продается участок земли, он тотчас не задумываясь его покупал, даже если ему это было совершенно не нужно. Каждому было понятно, что бывший командор замка Ако живет не по средствам и проматывает все напропалую. Кое-кто уже поговаривал о том, что он, должно быть, запустил руку в воинскую казну клана, а другие, слушая их, нередко согласно кивали.
Те, кто разделял с Кураноскэ радости «веселых кварталов», закрывали глаза на его безудержное мотовство и помалкивали, но зато остальные относились к бывшему командору с презрением, считая такое поведение недостойным истинного самурая. Кураноскэ вполне отдавал себе отчет в том, что о нем толкуют в народе, но по-прежнему только посмеивался, продолжая развлекаться вовсю, и шел, по его выражению, «своим путем». В угаре кутежей он обречен был один нести свою ношу и готовить все к решающему дню. Своему сотоварищу во дни разгульной жизни и одновременно ближайшему поверенному Дзюнаю Онодэре он отдавал короткие распоряжения по существу дела, которые тот быстро и точно выполнял, стараясь не привлекать внимания даже наиболее надежных участников заговора и держась подальше от шумных сборищ.
Брожение в среде ронинов не прекращалось. Немало было и таких, которые оробели, чуя, что близится роковой час. Еще недавно они примыкали к лагерю непримиримых, требуя решительных действий, а теперь, благополучно устроившись в окружении жены и детей, подумывали о том, чтобы так и дожить до конца своих дней. Иные говорили себе: «Ну, все, становлюсь обычным мещанином и знать не желаю ни о каких законах чести. Хватит с меня этой мороки!» Иныемол-ча исчезали и более уже не появлялись. Было довольно странно, что именно теперь, когда власти так несправедливо обошлись с князем Даигаку и не осталось никакого иного пути, кроме мести, многие сочли возможным отколоться.
— Что ж, так оно и бывает, — к вящему возмущению Дзюная промолвил по этому поводу Кураноскэ, который прикорнул в комнате на втором этаже чайной, подложив под голову подлокотник и уставившись в потолок. — Все эти отговорки, правдоподобные аргументы и суждения в оправдание собственной слабости могут возникать в мирное и относительно благополучное время. Когда же настает час испытаний, все люди делятся на две категории — трусы и не трусы. Оттого-то порой даже люди недюжинного ума, получившие прекрасное образование, оказываются совершенно беспомощны, когда попадают в серьезную передрягу. Я так полагаю, что и в нашем случае до конца решатся пойти немногие, причем в основном те, кто прежде занимал в клане невысокое положение и получал небольшое жалованье. Они, может, и не столь образованны, как некоторые иные, зато преданы своему господину. Они привыкли работать руками. Люди такого рода сильно отличаются от знати, которая готова служить только головой. Лучшее тому подтверждение — то, что среди нынешних перебежчиков очень много выходцев из знатных семейств. Тяжело это признавать, но во все времена так именно оно и было.
Кураноскэ замолчал. Издалека послышалось печальное треньканье струн сямисэна, которые, казалось, еще больше иссушают полуденный воздух в душной комнатушке на втором этаже.
— Нет, но я вне себя от гнева… — начал Дзюнай.
— Да что уж ты, право! Нечего! — усмехнулся Кураноскэ. — Не пристало мне говорить дурное о других. Разве я мог бы, помышляя только о мести, идти прямиком к намеченной цели, не отвлекаясь на кутежи и загулы? Мне это вменяют в вину, а ведь ничего другого не оставалось.
— Но ведь разве ваши, командор, загулы — не для того, чтобы сбить с толку врага?
— Вроде того, — криво улыбнулся Кураноскэ. — Чтобы сбить с толку. Однако я ведь понимаю и чувствую, что веду себя безобразно, причем чем дальше, тем больше. Вот помру я и буду на том свете оправдываться, что вся моя разгульная жизнь была просто тактическим маневром — ну, не ужасно ли это?! Эх, вот незадача! Ха-ха-ха!
С этими словами он замолк все в том же положении, погрузившись в раздумья и, будто в полусне, глядя невидящим взором в потолок.
В Киото, в шпионском логове на пятой линии, Хаято Хотта, распечатав только что полученное письмо из Эдо, пробормотал:
— Ого! Интересно!
Паук Дзиндзюро, по своему обыкновению молчаливо поглядывавший в окно, оглянулся на это восклицание.
— Что? Хорошие новости?
— Какое там! Сообщают, что князь Даигаку Асано, которого отправляют на попечение родственников в край Гэй, покинул Эдо. Дня через два-три после получения этого письма он должен прибыть сюда, в Фусими — так что приказано смотреть в оба.
— Он тому, покойнику, доводится младшим братом?
— То-то и оно. Значит, надо проследить, что там теперь будет делать его милость Оиси в своей Ямасине.
У Хаято не было особых дел в городе, и он был вполне согласен, что надо что-то предпринять. В самом деле, выходило, что младшего брата покойного князя безо всякой вины ссылают в глухомань. И как же должен воспринимать такое бывший командор клановой дружины Кураноскэ? Что он обо всем этом скажет? Может быть, при столь печальных чрезвычайных обстоятельствах ненароком выболтает какие-нибудь секреты, которые обычно столь тщательно хранит… Вполне вероятно, что, встретившись с князем Даигаку, он захочет как-то утешить и подбодрить князя. В таком случае он может кое-что рассказать и о том, какие шаги предпринимает… Такое развитие событий было бы вполне естественно.
— Ну вот, опять, не было печали!.. Эх, было бы у нас время, дней через пять можно было бы перебраться в приличное жилье…
— Ничего особенного! — успокоил напарника Дзиндзюро. — Будем, как и раньше, наблюдать издали. Тут требуется терпение, только и всего. Только не суетиться! Противник у нас все же серьезный.
Энтузиазма в голосе Паука не чувствовалось. Хаято знал, что он скучает без настоящего дела. Вполне понятно, что такой человек, как Дзиндзюро, от которого буквально ежеминутно разлетались во все стороны искры, ничего хорошего не находил в нынешней их ленивой и беззаботной жизни, когда всего-то и требовалось от тебя слегка «приглядывать» за подопечным. Поскольку Хаято вовлек Паука в это предприятие, ему было весьма огорчительно видеть, как приятель томится от скуки. В письме Хёбу Тисака строго предупредил их, что достаточно будет просто наблюдать за действиями Кураноскэ, и Дзиндзюро похвалил подобный подход, заметив, что сейчас из всех способов разведки этот будет самым надежным, а любая суета может привести к провалу — так что, в сущности, Тисака в своей оценке ситуации совершенно прав. Было бы, конечно, недурно выведать таким способом замыслы Кураноскэ и проникнуть в его истинные намерения, да только не такой это противник — с наскока его не возьмешь и ничего не выведаешь. Они оба уже начинали иногда сомневаться, существует ли вообще какой-то план мести, и гадать, не занимаются ли они тут дурацким делом.
У Дзиндзюро теперь была одна излюбленная присказка: «Терпение! Терпение!» Хаято, которому была официально поручена их шпионская миссия, слышалась в этих словах саркастическая нотка, однако можно было понять и разочарование Дзиндзюро, который добровольно согласился пойти на задание, разделив бремя с напарником, а теперь обречен был проводить долгие месяцы в безделье. Все хорошо понимая, Хаято был опечален таким развитием событий.
— Что же у него все-таки на уме?
— У Оиси-то? — переспросил Дзиндзюро с усмешкой, — Не знаю, но по крайней мере я за последнее время убедился в одном — этот человек нам не чета, на голову выше… И Тисаку он переиграл.
Оброненные Пауком слова огорошили Хаято.
— Видите ли, сударь мой, — продолжал Дзиндзюро, — на Тисаке лежит тяжкое бремя — он в ответе за весь свой клан и за своего господина. Оиси сейчас такого бремени не несет. Однако ж не в этом разница между самураем на службе у сюзерена и ронином. Разница в общем настрое, в жизненной установке. Если говорить о ронинах, то Оиси просто прирожденный ронин. Хоть у него были и сюзерен, и клан со своей территорией, а все-таки, без сомнения, он всегда оставался по духу ронином, неприкаянным бродягой. Пусть даже он сам в какой-то момент и стал бы владетельным князем, все равно, думаю, по сути своей он бы остался таким же голым, босым и легким на подъем ронином.
— Тем-то он тебе, наверное, особо и интересен, да? — с долей иронии осведомился Хаято.
Дзиндзюро слегка усмехнулся и ответил:
— Ну, во всяком случае, личность он незаурядная. Что в нем, на мой взгляд, самое опасное — так это то, что его никогда не поймешь. Не различишь, что в нем истинное, а что притворное. Я бы так сказал, что в Оиси соединились все непростые характеры, которые мне довелось повстречать на своем веку. И все эти его безудержные загулы… Да в них ли истинная его сущность? Что-то я сомневаюсь. И получается, что, даже если ты уловишь кое-что, какую-то толику его личности сумеешь понять, это вовсе не значит, что сразу прояснится и все остальное, скрытое где-то в глубине, в самой натуре Кураноскэ Оиси.
— Так замышляет он все-таки месть? Ты как считаешь?
— Полагаю, наверняка замышляет. И добиваться осуществления своих планов он будет со всем пылом и со всем упорством — как если бы добивался женщины, в которую влюбился без памяти. Кто бы ни пытался ему помешать, ничего из этого не выйдет. Чем больше препятствий возникает на пути, тем сильнее и хитрее он становится. То, что сам клан Уэсуги по необходимости покровительствует Кире, еще ничего не определяет. Это видно уже хотя бы из того, что Тисака воспротивился перемещению Киры в усадьбу сына. Конечно, сам Кира в усадьбе Уэсуги был бы под защитой, но, уж если бы ронины достали его и здесь, то пострадало бы доброе имя Уэсуги и пошли бы разговоры о том, кому вообще нужен такой самурайский род, если он себя позорит. Можно не сомневаться, что его милость Тисака тоже все обстоятельства учел.
Дзиндзюро выбил пепел из чубука и снова погрузился в безмолвие, легонько постукивая кончиком пальца по трубке, чтобы примять табак, и с улыбкой поглядывая на Хаято, который тоже озадаченно помалкивал.
— Небось, думаете, сударь мой, что я изрядно пал духом? — заметил наконец Дзиндзюро.
— Пожалуй! — не таясь ответствовал Хаято. — Не похоже на вас…
— Да нет… Я не собираюсь отступать и признавать поражение только потому, что противник слишком силен. Если я вижу, что противник силен, у меня руки так и чешутся с ним потягаться. Но сейчас все равно ничего не придумаешь, от нас требуется только издали вести наружное наблюдение, а это уже порядком поднадоело. Н-да, если все обстоит как ты говоришь, выходит, что люди Янагисавы не спешат вмешиваться. А ведь они-то как раз могли бы многое сделать…
— Насчет этой братии надо бы спросить у Осэн, она все знает. Я поинтересуюсь… Так что все-таки будем делать? — спросил Хаято, тряхнув письмом от Хёбу.
— Посмотрим… — пожал плечами Дзиндзюро. — Я полагаю, вряд ли Оиси отправится на свидание с князем Даигаку, но кто его знает, от него всего можно ожидать. Пока что надо внимательно следить за всеми его передвижениями. Надо задействовать и Кинсукэ, и Осэн. Скорее всего, они тоже уже получили указания.
Не успел Дзиндзюро закончить фразу, как в комнату с улицы, сложив зонтик, впорхнула Осэн, принеся с собой свежий дух жаркого летнего денька.
Князь Даигаку Асано, направляющийся с немногочисленной свитой в дальний удел Аки на попечение родичей, тем временем продолжал печальное путешествие и в начале восьмой луны прибыл в Фусими. Стояла пора, когда воздух еще был напоен летним зноем, но в отблеске солнца на траве уже угадывалась осенняя прохлада. Ощущая в душе дыхание осени, люди из сопровождения князя молча угрюмо шагали по белой от пыли пересохшей дороге.
Малодушный Даигаку являл собою слабое подобие своего старшего брата. Постигшие род Асано невзгоды он толковал как неотвратимую волю рока и покорно принимал свое злосчастие. Никакого протеста не вызвало в нем и суровое послание сёгуна с объявлением о лишении его права на собственный удел и ссылке. Решив, что так тому и следует быть, он безропотно отправился в свое новое место пребывания.
Когда проходили мимо Ямасины, подул ветер и ветви бамбука в придорожной роще пришли в движение, словно морские водоросли в бурю. Спасаясь от пыльного вихря, люди останавливались, отворачивали лица.
— Вон там усадьба Кураноскэ Оиси, — сказал кто-то из вассалов, подойдя к княжескому паланкину и показывая на подножье соседней горы, едва видимое за тучами пыли.
Даигаку в ответ только кивнул.
Когда ветер на некоторое время утих, открылся вид на равнину, подсвеченную проникающими откуда-то из-за туч солнечными лучами, и пологие склоны густо поросших сосняком гор. У подножья на солнечных полянах там и сям были разбросаны окруженные деревьями дома. Припомнив невысокую плотную и ладную фигуру бывшего командора дружины старшего брата, Даигаку подумал о том, что Кураноскэ, вероятно, не преминет нанести ему визит нынче вечером на постоялом дворе в Фусими.
Неужто молва не врет, и Кураноскэ действительно собирается мстить за покойного брата? Даигаку такое предположение казалось странным и даже забавным. Кто угодно, наверное, мог бы решиться на столь отчаянное предприятие, но только не этот человек. К тому же Даигаку вообще считал подобные беззаконные действия недопустимыми. Он не хотел больше никаких чрезвычайных происшествий. С него было довольно того, что уже случилось. Он также прекрасно знал, что все члены семейства Асано, в том числе и старейшина рода, с ним согласны.
Если Оиси явится с визитом, о чем он намеревается говорить? Чего доброго, еще начнет посвящать меня в планы мести… Хорошо бы, чтобы он ни о чем таком не упоминал… Хоть я и не слишком доволен новым назначением, да что ж тут поделаешь? Приходится примириться. В глубине души Даигаку начинал страшиться общения с Кураноскэ.
Когда процессия подошла к постоялому двору в Фусими, там уже ожидало множество бывших вассалов рода Асано. Явились приветствовать Даигаку и самураи из Хиросимы, от старейшины рода и главы основной его ветви. Были, разумеется, и ронины из Киото и Осаки, а также из провинции Банею. После того как край Ако был отнят у рода Асано, а сам клан был распущен, давно уже так много бывших соратников, да еще с представителем от главной ветви рода, не собирались вместе. Однако мысль о том, что князь Даигаку направляется в изгнание, омрачала сердца собравшихся. Вместе со старыми друзьями ронины тихо радовались встрече и оплакивали горестную судьбу клана. Поочередно выходили вперед престарелые вассалы, низко кланялись, отходили к фусума и чинно рассаживались, собираясь пробыть здесь с князем как можно дольше. Молодые устраивались в соседней комнате, грустно обсуждая печальную участь, постигшую род Асано.
Множество свечей было зажжено в канделябрах. Рассеивая мрак ранней осени, они освещали входящих и выходящих гостей.
— Не вижу среди нас его милости Оиси. Что с ним? — громко вопросил Хатироэмон Синдо, прибывший по поручению своего господина морем из Хиросимы приветствовать князя Даигаку, когда время уже стало клониться к ночи, а оплывший воск со свечей начал густым слоем покрывать подсвечники.
Ему ответили, что командор велел передать свои сожаления: он сильно простужен и прийти не может. Само собой, внимание всех присутствующих обратилось к этой теме.
— Заболел? — пробормотал Хатироэмон.
Хатироэмон Синдо доводился дядей Гэнсиро Синдо и состоял в родстве с семейством Кураноскэ. Особыми талантами он не блистал, но сумел дослужиться до порядочного чина, и старейшина рода ценил своего вассала, давая ему важные поручения.
Конечно, болезнь есть болезнь, и тут ничего не поделаешь, но в глубине души Хатироэмон, как и прочие собравшиеся здесь самураи, испытывал смутное чувство неудовлетворенности. И Гэнсиро Синдо, и Сёгэн Окуно, и Гэнгоэмон Кояма, и многие другие из присутствующих чувствовали себя неловко оттого, что Кураноскэ, которому следовало их возглавить, попросту не явился. Они понимали, что болезнь, на которую сослался их предводитель, — не более чем отговорка.
— Однако ж наш командор… — проворчал Гэнсиро, обращаясь к сидевшему рядом Сёгэну.
— Эх, да что это он, в самом деле?! — удрученно мотнул головой Сёгэн.
Небось, сказался больным, а сам, как всегда, попивает сакэ где-нибудь в веселом доме… И не только Кураноскэ — не явились также и Онодэра, и Хара. В основном именно тех, кто должен был бы первыми прийти поклониться князю Даигаку, и не было сегодня вечером. Может быть, они собираются навестить князя завтра утром? Или у них есть какой-то секретный план? Сёгэн вспомнил о том, что в последнее время Кураноскэ почему-то по отношению к нему ведет себя отчужденно. Конечно, у обоих обстоятельства жизни изменились, но, вероятно, не только по этой причине между ними как-то само собой наметилось охлаждение. Сёгэн смутно догадывался об истинной причине, но не решался сам себе признаться. Словно пациент, который знает, что операция необходима, но, предчувствуя ужасную боль от прикосновения скальпеля, все медлит, он, нерешительный по натуре, как мог оттягивал роковой миг, стараясь не прикасаться к больному месту и не бередить рану. Где-то в глубине души он стал побаиваться Кураноскэ. В особенности пугала его та новая, беспутная жизнь, которую избрал себе на пагубу Кураноскэ, отрешившись от интересов клана. В том-то и заключалась основная причина, почему Сёгэн не слишком жаждал встретиться с командором лицом к лицу. Среди соратников Сёгэн получал раньше самое высокое жалованье после Кураноскэ и занимал высокий пост. Он чувствовал, что сейчас надо, как и прежде, объединить усилия и настойчиво продвигаться к общей цели. Однако каждый раз при встрече с Кураноскэ ему хотелось поскорее свернуть беседу и откланяться.
Сёгэн оставался верен клятве о мести, но что-то увлекало его в противоположном направлении. Что же? Однажды он вдруг задумался на эту тему, листая книгу по астрологии. Существуют ли в действительности звезды, которые влияют на судьбы людей? Возможно, отношения между людьми и впрямь определяются сочетанием тех или иных «сильных и слабых» звезд, мерцающих на небосклоне одни ярче, другие тусклее. Он подумал о себе и о Кураноскэ. Видимо, звезда Кураноскэ сильнее, а его, Сёгэна — слабее. Потому-то, наверное, при встрече с Кураноскэ он и ощущает какое-то давление превосходящей силы… В тот раз Сёгэн посмеялся над своими суевериями, однако с тех пор каждый раз, когда ему доводилось думать о своих отношениях с Кураноскэ, неизменно вспоминался образ «сильной» и «слабой» звезд, отчего на душе сразу становилось мрачно. Возможно, тем и объяснялось наступившее между ними охлаждение.
«Я все время недотягиваю!» — пытался как-то истолковать свои эмоции Сёгэн.
Он верил в свои способности и был предан делу. Не меньше других он жаждал праведной мести. Но при этом, оказываясь лицом к лицу с Кураноскэ, Сёгэн почему-то сникал, тушевался, соображал туго и не знал, куда себя девать. Один вид Кураноскэ, сидящего молча с беспечным выражением лица, действовал на него до странности гнетуще, так что Сёгэн сразу чувствовал себя маленьким и беспомощным. Ощущение было такое, будто его сейчас проглотят живьем… Было что-то загадочное, мистическое в том могучем пламени, что таилось под бесстрастной внешностью Кураноскэ. Оттого-то Сёгэн Окуно, сам того не желая, незаметно и постепенно отстранился от командора. Однако при этом ему было невдомек, что тем самым он, вполне естественно, отдаляется от той цели, к которой столь страстно стремился. Вот и на сей раз, хотя Сёгэн и не знал истинной причины, по которой Кураноскэ не явился приветствовать князя Даигаку, ему было страшно неловко перед товарищами по оружию. Вспомнив вновь об отчуждении, наступившем в их отношениях с Кураноскэ, он почувствовал, как горькая тоска неимоверной тяжестью ложится на сердце.