Нам все время хотелось есть, и мы жадно набрасывались на пищу, но каждый раз после еды появлялось головокружение и тошнота. Всю ночь напролет мы лежали у огня, страдая приступами болезни. Когда рассвело, я не узнал своих спутников. У всех нас оказались распухшие лица и ноги. Пересилив себя, я еле добрался до лодки. Солнечный восход застал нас уже в дороге.
Красивая и спокойная в верхнем течении река Хуту становится бурливой и быстрой около устья. Здесь она разбивается на несколько проток, иногда таких узких, что в них едва могли повернуться лодки, иногда очень широких, порожистых и заваленных валежником.
— Тумни ходи есть, — сказал один из орочей и указал на горы, расположенные под прямым углом к реке Хуту.
Протока, по которой мы плыли, стала забирать вправо, а слева подошла еще какая-то другая большая протока.
Солнце стояло высоко на небе и светило ярко, по-осеннему. Вода в реке казалась неподвижно гладкой и блестела, как серебро. Несколько длинноносых куликов ходили по песку. Они не выражали ни малейшего страха даже тогда, когда лодки проходили совсем близко. Белая, как первый снег, одинокая чайка мелькала в синеве неба. С одного из островков, тяжело махая крыльями, снялась серая цапля и с хриплыми криками полетела вдоль протоки и спустилась в соседнее болото.
Орочи взялись за весла, направляя лодку к тому берегу, где течение было быстрее. Протоки становились шире, многоводнее и казались длинными озерами.
Но вот и сам Тумнин! Удэхейцы называют его Томди, а орочи — Тумни (к последнему названию прибавили букву «н»). Большая величественная река спокойно текла к морю. Левый берег ее нагорный, правый — частью низменный и поемный и слагается из невысоких террас. Кое-где виднелись небольшие островки, поросшие древесной растительностью. Они отражались в воде, как в зеркале, до мельчайших подробностей, словно там, под водою, был другой мир, такой же реальный, как и тот, в котором мы обитали.
|
|
Солнечное сияние, широкий водный простор, даль, открывающаяся на необозримое пространство, и душевное равновесие после пережитых страданий благотворно действовали на истомленный организм и вызывали дремоту.
Проехав километра три по Тумнину, орочи свернули в одну из правых проток, на берегу которой расположилось селение Хуту-Дата. Несколько ребятишек сновало по воде в разных направлениях. Это орочские дети забавлялись в лодках. Веселые крики и смех оглашали воздух. Мальчики с острогами в руках приучались колоть рыбу. Самые маленькие ребятишки, полуодетые, стояли по колено в грязи и что-то доставали из воды. Завидев нас, они пустились бежать к селению. Через минуту из домиков вышли взрослые люди. Некоторое время они стояли неподвижно, но потом, узнав сородичей, не торопясь, пошли к берегу.
— Ну, здравствуй, — говорили орочи, протягивая нам руки.
Как при первом свидании на Хуту, так и теперь, когда я ближе присмотрелся к ним, я не нашел их однотипными. Одни из них имели овальные лица без усов и бороды, небольшой нос, смуглую кожу и правильный разрез глаз. У других было плоское скуластое лицо, обросшее черной бородой, широкий выгнутый нос и глаза с монгольской складкой век. Первые были небольшого роста с поразительно маленькими руками и ногами, вторые роста выше среднего, широкие в костях и с хорошо развитыми конечностями.
|
|
Все орочи были одеты в костюмы, представляющие собой точные копии удэхейских, только без вышивок.
Мужчины носили волосы, заплетенные в одну косу, а женщины — в две косы. Прибавьте к этому браслеты и кольца на руках и большие серебряные серьги в ушах, и вы получите ясное представление об орочском прекрасном поле. Только старые женщины имели в носу маленькие сережки (тэматыни).
Орочский старшина Федор Бутунгари принадлежал ко второй антропологической группе. Это был крупный человек, лет сорока, с черной окладистой бородой. Наделенный от природы живым и проницательным умом, он имел большое влияние на всех тумнинских жителей. Я поблагодарил его за оказанную мне помощь.
— Спасибо не надо! Спасибо не надо! — ответил Бутунгари смущенно и тотчас распорядился отнести наши вещи к себе в дом.
Пока разгружались лодки, я стал осматривать деревушку. Селение Хуту-Дата (что в переводе значит «Устье реки Хуту») расположено по обе стороны Тумнинской протоки и состояло из бревенчатых домиков и нескольких юрт. Орочские домики имеют вид русских построек, но плохо сколочены, с маленькими окнами и досчатыми дверцами. Они расположены как попало, без всякого порядка. За домиками, ближе к лесу, стояли амбары на высоких сваях. Несколько лодок валялось на берегу. Собаки были на привязи. Тучи мошкары, словно серый туман, вились над ними. Чтобы укрыться от гнуса, собаки вырыли глубокие норы в земле и залезли в них так, что снаружи остались видными только хвосты. У большинства их гноились глаза.
Скоро все селение приняло свой обычный вид. Люди разошлись по домам, собаки забились в ямы еще глубже, а ребятишки снова побежали на берег. Глядя на этих малышей, я невольно поражался умению и ловкости, с которой они плавали на оморочках и бросали острогами в небольшие кусочки дерева, которые должны были изображать рыб. Если бы наши дети очутились в лодке на середине реки, какой переполох подняли бы матери, а здесь орочки спокойно поглядывали на своих ребят. Одна женщина закричала своему сыну, чтобы он съездил зачем-то на другую сторону реки. Тут же я видел маленьких девочек, которые носили на спине большие связки хвороста, значительно превосходящие их размерами.
|
|
Бутунгари пригласил нас к себе. Его дом состоял из одной большой комнаты с дверьми, отворяющимися прямо на улицу, и с двумя окнами, обращенными на реку. В одном углу стояла небольшая железная печка с коленчатыми трубами. У двух других стен тянулись деревянные нары, на которых вместо подстилок лежали кожи сохатых и шкуры медведей. Около окон стояли скамья и стол с двумя табуретками. Простая лампа с закопченным стеклом, четыре старые фотографии неизвестных лиц, сундучки, берестяные коробки, лучки, стрелы, два ружья, копье и шаманский бубен дополняли убранство помещения. Пол и потолок были сколочены плохо. Множество комаров, мух и слепней с жужжанием билось в стекла.
Тотчас женщины поставили на стол закопченный чайник, стаканы из толстого стекла, белые блюдца и купленный хлеб.
Ожидался ход рыбы. Весенний ход кеты был очень слабый и на несчастье совпадал с большой водой.
— Наша шибко боится, — говорил Бутунгари. — Рыба нету — собака пропади, собака пропади — охота ходи не могу, охота ходи нету — чего-чего купи не могу.
Вечером я опять почувствовал себя плохо и вышел из дома пройтись по берегу реки. На небе не было ни звезд, ни луны, дул ветер с моря, начинал накрапывать дождь. На той стороне реки горел костер, и свет его ярко отражался в черной, как смоль, воде.
Вдруг я увидел какую-то фигуру, приближающуюся ко мне быстрыми шагами, без головного убора, завернутую в одеяло и с палкой в руках. Это был Гусев. Он остановился, посмотрел на огонь и, протянув вперед руку, медленно сказал:
— Так вот оно что!
Я окликнул его. Гусев вздрогнул и мелкими шажками подбежал ко мне.
— Знаете, куда мы попали, — заговорил он скороговоркой. — Мы снова пришли на Анюй. Я узнаю это место. Вот и река, вот и остров, и сопка знакомая…
Я стал его уговаривать итти спать.
— Куда? — спросил он. — Где наш бивак? Он на той стороне. Видите огонь. Как мы теперь туда попадем, — бормотал он в беспамятстве.
Я взял его под руку и привел к дому Бутунгари. Когда Гусев успокоился, я снова вышел на берег реки и долго сидел на опрокинутой вверх дном лодке. Сырость, проникшая под складки одежды, давала себя чувствовать. Я вернулся домой и лег на кан, но сон бежал от моих глаз. Меня беспокоило душевное состояние Гусева. Я решил как следует одеть его в Императорской гавани и на пароходе отправить во Владивосток.
Снаружи слышался какой-то шорох. Словно крадучись, накрапывал дождь. Капли его били в стекла окон. По соседству ворчали не поладившие между собою собаки, и кто-то бредил во сне.
На другой день, несмотря на ненастье, мы распрощались с Бутунгари и отправились к морю на двух лодках.
Ветер дул нам навстречу, и потому орочи шли на шестах, придерживаясь мелководья. До устья реки было километров сорок пять. После принятия реки Хуту Тумнин разливается на несколько рукавов. С левой стороны главного русла тянутся обширные торфяные мари, поросшие редкостойной лиственицей, а за ними виднеется большая гора Иода с магнитной аномалией на шестнадцать градусов.
Самые низовья Тумнина представляют собой обширную заводь. Раньше это был залив, глубоко вдающийся в сушу. Потом он отделился от моря широкою песчаной косою и превратился в лагуну, постепенно заполняемую выносами рек. Современная лагуна — наиболее глубокое место залива. Многочисленные острова в устье реки совсем недавнего образования. Они еще не успели покрыться растительностью. Границами древнего залива является базальтовая гряда, которая в настоящее время образует правый край лагуны, а слева такой же длинный базальтовый язык около реки Улике. Последняя раньше непосредственно вливалась в море, а теперь впадает в лагуну около теперешнего устья Тумнина.
Уже смеркалось, когда мы достигли селения Дата. В нем была полная тишина. Ночные тени неслышными волнами обволакивали горы, лес и орочские домики. Точно серые, невзрачные зверьки, испугавшиеся чего-то, они сбились в кучу и притаились около высокого утеса. В неподвижной и зеркально гладкой воде лагуны отражались отблески вечернего заката. Слышался запах моря. Вот и Улике! Орочи повернули лодки. Учуяв наше приближение, собаки начали выть все разом. Из ближайшей юрты вышел мужчина. Это был ороч Антон Сагды, с которым впоследствии я подружился. Он позвал свою жену и велел ей помочь нам переносить вещи. Здесь мы узнали, что все мужское население ушло на охоту за морским зверем и дома остались старики, женщины и дети. Через несколько минут мы сидели в юрте по обе стороны огня и пили горячий чай. Первый маршрут от Амура к морю был окончен.
После ужина ороч и его жена ушли к соседям, предоставив в наше распоряжение всю юрту. Вследствие болезненного состояния я опять не мог спать. Я лежал на жестком ложе с открытыми глазами и ни о чем не хотел думать. Слышно было, как снаружи доносился шум морского прибоя; слышно было, как квакали лягушки в воде и стрекотали ночные кузнечики. На рассвете в юрту вошел А. Сагды и объявил, что море разбушевалось, ехать нельзя и потому вставать не надо. Я воспользовался его советом и, повернувшись на другой бок, уснул тяжелым сном. Когда я проснулся, было уже поздно.
При дневном освещении селение Дата имело совсем иной вид. Семь бревенчатых домиков и десять юрт из корья растянулись вдоль берега Улике. Юрты орочей больше размерами, чем у родственных им удэхе. Кроме крыш, они имеют еще боковые стенки.
Люди помещаются на полу по обе стороны огня, женщины ближе к дверям. Тут же на полках, связанных лыком, помещалась деревянная и берестяная посуда, среди которой я заметил несколько белых тарелок.
Орочские женщины трудолюбивы и молчаливы. Весь день они работают: носят дрова, скоблят шкуры зверей или мнут рыбью кожу, варят обед или шьют обувь и починяют одежду. Они много курят и как будто совершенно не замечают посторонних людей у себя в доме. В глазах их нельзя прочесть ни испуга, ни гнева, ни любопытства, ни радости.
Орочи любят держать около своих домов разных птиц и животных. В селении Дата был настоящий зверинец. Близ юрты А. Сагды в особом помещении, сложенном из толстых бревен, сидел медведь. Его убьют на празднике, когда он достигнет полного возраста, как это делают гиляки и айны.
Медведь был злой и сквозь щели в бревнах старался лапой хватить любопытных, заглядывающих в его темницу. В другом домике я увидел молодую лису. В движениях ее было что-то порывистое, собачье и что-то грациозное, кошачье. По соседству на сушилках, привязанный за ногу, сидел орел. Он успел уже свыкнуться со своей неволей, равнодушно поглядывал по сторонам и только время от времени клювом перебирал перья у себя на груди. Около крайнего дома в деревянном ящике сидели только что пойманные две молодые уточки. Они пищали и просовывали свои неуклюжие головы между решетинами клетки. Тут же внутри юрты по полу прыгала привязанная за ногу озорница-сойка. Она издавала резкие крики и, согнув на бок голову, поглядывала в дымовое отверстие в крыше, где виднелось небо и солнце.
После осмотра селения я хотел перебраться на другую сторону реки Улике. Антон Сагды охотно взялся проводить меня к морю. Мы сели с ним в лодку и переехали через реку. Коса, отделяющая ее от моря, оказалась шире, чем я предполагал. Она заросла лиственицей в возрасте от ста до ста пятидесяти лет.
За перелеском широкой полосой тянулись пески, на которых во множестве валялись створки раковин.
Самое устье Тумнина узкое. Огромное количество воды, выносимое рекою, не может вместиться в него. С берега видно, как сильная струя пресной воды далеко врезается в море, и кажется, будто там еще течет Тумнин. Навстречу ему идут волны, темные, с острыми гребнями. Они вздымаются все выше и выше, но, столкнувшись со стремительным течением реки, сразу превращаются в пенистые буруны.
И вот в такую-то ветреную погоду орочи селения Дата выходят в море на охоту за нерпами. Я сел на берегу и стал любоваться прибоем, а мой спутник закурил трубку и рассказал, как однажды семнадцать человек орочей на трех больших лодках отправились за морским зверем. Дело было весной, в марте. Надо было дойти до сплошного льда, где они рассчитывали найти много тюленей. Погода была хорошая, море тихое. Мыс, где ныне стоит Николаевский маяк, чуть виднелся на горизонте. После полудня орочи заметили лед и на нем много нерп. Они принялись за охоту с увлечением. В короткий срок они убили девяносто одно животное. Вдруг с северо-восточной стороны надвинулся холодный туман и пошел снег. Старики уговаривали молодых орочей бросить убитых животных и спешно итти назад к берегу, которого теперь уже не было видно. Тяжело нагруженные лодки не могли скоро двигаться. Небо все больше и больше заволакивало тучами. Орочи потеряли ориентировку и гребли наугад до самых сумерек, а ветром их относило в сторону. Так промаялись они всю ночь, а наутро, когда стало светать, опять увидели перед собой ледяное поле и на нем трупы убитых ими тюленей. Тогда они вытащили на лед лодки, укрепили на веслах палатки и стали выжидать конца бури. Двое суток бушевало море.
Опасаясь, что волнением может взломать лед, старики велели держаться около лодок. За неимением дров они жгли в котлах нерпичье сало, на растопку шли палки и доски от сидений. Огонь раскладывали только тогда; когда надо было согреть воду. На третий день ветер начал стихать, море понемногу стало успокаиваться. Когда туман рассеялся, они увидели землю. По очертаниям гор старики узнали, что находятся против устья реки Копи. Уезжая со льдины, они побросали всех тюленей в воду, отдав их в жертву хозяину морей Тэму, в глубоком убеждении, что это он наказал их за убой такого большого количества своих собак. Орочи дали обет на будущее время бить зверя ровно столько, сколько надо для прокормления. Велика была радость женщин селения Дата, увидевших своих мужей и братьев, которых они считали погибшими.
Глава четвёртая
Смотритель маяка
В ночь с 11 на 12 сентября ветер начал стихать. Антон Сагды несколько раз ходил на берег моря, смотрел вдаль и по движению облаков старался угадать погоду. Глядя на него, можно было подумать, что обстоятельства складываются неблагоприятно. Я уже хотел было итти на экскурсию к горе Иодо, как вдруг орочи засуетились и стали готовить лодки.
Нам с читателем придется совершить длинное путешествие вдоль берега моря, и потому необходимо познакомиться с конструкцией орочской мореходной лодки (тамтыга). Она очень легка и сшивается из тонких досок. Вместо железных гвоздей орочи употребляют деревянные (лиственичные) колышки. Будучи плоскодонной, тамтыга сидит в воде главным образом своей средней частью, имея нос и корму приподнятыми. Такая конструкция делает ее очень удобной и позволяет приставать к берегу в любом месте, лишь бы не было острых камней. Грузы в лодке распределяются так: две трети — в корме между гребцами и рулевым и одна треть — в носу. Так как дно лодки выгнуто, то вся вода, просачивающаяся сквозь щели, стекает к середине и легко выкачивается за борт берестяными ковшиками. Гребное весло состоит из рычага с рукояткой, отверстием для уключины и лопастью, дискообразной у основания и суживающейся к концу. Уключины делаются из еловых сучков, которые привязываются лыками к бортам лодки в вертикальном положении. Вместо паруса употребляется четырехугольное полотнище палатки, прикрепленное к нему жердями, косокрестообразно привязанными к одной из скамеек. Мореходная орочская лодка среднего размера при четырех гребцах, одном рулевом и двух пассажирах может поднять до 30–40 пудов полезного груза.
Часов в десять утра мы вошли в лодки и тронулись в путь. Главным старшиной и руководителем был Антон Сагды. Я удивился той дисциплине, которая царила в отряде. Все его распоряжения молодые орочи исполняли быстро; они работали молча, проворно, не было ни споров, ни пререканий. Таков закон у всех мореходов. Только при соблюдении строжайшей дисциплины можно успешно бороться с водной стихией. Сухопутные люди не всегда это понимают.
Когда мы вышли из реки Улике, течение подхватило нашу лодку и понесло ее в море. Навстречу шли большие волны, увенчанные белыми гребнями: одна другой выше, одна другой страшнее.
Антон Сагды велел гребцам сдерживать лодку на веслах, а сам встал на корму и пытливо всматривался вперед. Казалось, он выжидал удобного момента. Улучив минуту, он крикнул:
— Га!
Орочи дружно навалились на весла. Как только лодка поравнялась с внешним краем песчаной косы, Антон Сагды круто повернул ее вправо. Тотчас слева выросла громадная волна. Она неслась прямо на нас, всплескивалась, пенилась и шипела. Повинуясь кормовому веслу рулевого, лодка пошла ей навстречу и немного наискось. Вслед за тем она взметнулась кверху и накренилась на правый борт. Волна прошла: гребцы сильнее налегли на весла. Опять волна и опять тот же маневр. На мгновение тамтыга очутилась в водяной котловине, потом сразу взлетела на гребень, грузно осела кормой и вслед за тем зарылась носом в белой пене. Это был девятый вал. Потом лодка выправилась: бар и прибойное волнение остались сзади. Тогда Антон Сагды дождался второй лодки, дал несколько советов рулевому и велел грести.
Все пространство между реками Хуту, Тумнином и Копи заполнено базальтом. Этот лавовый поток двигался с запада к востоку и вклинился в море длинными языками, благодаря чему здесь образовалось много полуостровов, бухт и заливов. Императорская гавань представляла собой глубокий провал. Берега ее тоже слагаются из базальтов. Лес, состоящий из лиственицы, аянской ели и белокорой пихты, густо покрывает все мысы и по распадкам спускается до самого моря.
Я сидел рядом с Антоном Сагды и старался запомнить все, что он говорил.
Первая бухточка называлась Намшука (искаженное «Намука» от слова «Наму», что означает море). За ней дальше на юг между мысами Шинаку и Чжуанка вытянулась большая бухта Силантьева. В нее впадает небольшая речка Чжуанка, которая получила свое имя от слова «Чжу», что значит домик. «Чжуанка» в переводе на русский язык будет «деревушка». И действительно, в глубине самой бухты приютилось небольшое орочское селение. Затем следует бухта Тона с мысом Тона и с рекой Тона, а за ними небольшая, но уютная бухточка Сякта с безыменной речкой. На ней есть водопад Сыдю, около которого живет чорт. Там часто трясется земля, кто-то ходит по лесу, кричит, свистит и не дает людям спать. Еще отметим выдающийся мыс Ая (слово это значит «хорошо»). Такое странное название он получил потому, что сейчас же за ним находится большая бухта Ванина. Если во время непогоды орочам удается на лодках достигнуть этого мыса, они кричат: Ая, Ая!.. Антон Сагды тоже издал это традиционное восклицание, налег на кормовое весло и свернул в бухту Ванина.
Высокие скалистые берега ее, темная неподвижная вода и никем не нарушаемая тишина создавали обстановку неприветливую, угрюмую. В глыбах камней, хаотически нагроможденных на берегу, в покачнувшихся старых деревьях и в мрачных утесах чувствовалась какая-то настороженность. Точно кто-то неведомый, страшный прятался в лесу и наблюдал за нашими лодками. В глубине бухты впадала небольшая речка Уй, около устья которой находился один орочский домик. Присутствие людей несколько смягчало суровую красоту бухты Ванина, и жуткое чувство, навеянное столь странной обстановкой, понемногу стало рассеиваться.
Когда орочи пристали к берегу, они пошли по своим делам. Мне наскучило сидеть в лодке на одном месте, и я пошел пройтись по наплывной полосе прибоя. Она суживалась все более и более и, наконец, сошла на нет. Я обратил внимание на большую глубину бухты. Слева была высокая стена, а справа — вода. Если бы море вдруг отступило, я почувствовал бы себя на карнизе, повисшем над пропастью. Дойдя до конца тропы, я сел на один из камней и стал осматриваться. Взор мои остановился на медузе. Она то развертывала свою мантию, то быстро сжимала ее, выталкивала воду и толчками подвигалась вперед. Вдруг несколько в стороне на воде появились круги, и вслед за тем над поверхностью ее показалась большая голова какого-то страшилища буро-серого цвета, с маленькими ушами, черным носом и щетинистыми усами; голова была больше человеческой раза в четыре. Животное глубоко вздохнуло и потом раскрыло свою пасть, показав большие зубы. Вслед за тем оно повернуло голову и уставилось на меня своими черными выпуклыми глазами. Если бы оно вздумало вылезть на низкую намывную полосу прибоя, то отрезало бы мне путь назад, и я очутился бы прижатым к береговому обрыву. Тогда я решил опередить его и спрыгнул с камня, но зверь сам меня испугался. Он еще раз шумно вздохнул и скрылся под водою.
Вернувшись назад, я рассказал орочам, что, по-видимому, видел сивуча. Этот крупный представитель ушастых тюленей в недавнем прошлом был весьма распространен, но вследствие постоянного преследования человеком он почти совсем исчез около Императорской гавани. Ныне сивучи встречаются южнее мыса Туманного.
Орочи считают сивуча морским медведем, находящимся в антагонизме с его наземным братом. Появление его в бухте Ванина означает, что он был или ранен или напуган касаткой-гладиатором (Тэму).
Орочи также сообщили мне один из их многочисленных предрассудков, а именно: ножом, которым хоть раз пришлось снимать шкуру с сивуча, нельзя резать мясо медведя и вообще брать его с собой на охоту не следует. Лучше всего такой нож бросить в море.
Через полчаса мы поплыли дальше. Между тем погода опять испортилась: юго-восточный ветер принес туман, и море взволновалось. К счастью, до Императорской гавани было недалеко. Обогнув мыс Туманный, лодки вошли в открытую бухту Безымянную. Слева был большой остров Меньшикова, недавно соединившийся узкою песчаной косой с материком. Орочи перетащили лодки через косу и сразу попали в бухту Уая (Северную), составляющую часть Императорской гавани. Последняя длиной 11 и шириной до 3 километров и отделена от моря высоким горным хребтом Доко, слагающимся из массивно-кристаллических пород. Императорская гавань расположена в направлении с юго-запада к северо-востоку и, в свою очередь, имеет несколько заливов и бухт с орочскими названиями, которые впоследствии были вытеснены русскими. Если итти от входа в гавань по восточному берегу и, обогнув в конце, продолжать путь по западному — к полуострову Меньшикова, то эти бухточки располагаются в следующем порядке: первая — Цаапкой (Маячная). Здесь выгружаются грузы, предназначаемые для маяка. Следующая бухточка Даянькая (Японская). В глубине ее приютилось несколько домиков русских рыбопромышленников. Далее две бухточки рядом: Чабакая и Окача. Тут были постройки Австралийской лесопромышленной компании. Как раз напротив них находится мелководная бухта Хади, в которую впадает река того же имени. По соседству с ней и севернее — бухта Баудя (Костарева) и далее к северо-востоку Аггэ (залив Константиновский), о котором речь будет ниже, и, наконец, Уая, в которую мы попали через переволок из бухты Безымянной. Против Маячной бухты есть небольшой островок Сеогобяцани, ныне называемый Коврижкой.
В сумерки мы дошли до концессии и стали биваком на самом берегу моря около обильного водою источника. Наш истомленный вид и наши изношенные костюмы привлекли общее внимание. Вести о маршруте экспедиции и тяжелой голодовке разнеслись по всем окрестностям. Служащие концессии приходили к нам расспрашивать о том, как мы шли, и приглашали к себе на чашку чая. Это было весьма стеснительно, но ничего нельзя было поделать и приходилось отдавать дань популярности, приобретенной такой тяжелой ценою. От новых знакомых я узнал, что в конторе концессии имеются для нас письма и деньги, а в складах хранятся ящики с одеждой, продовольствием и научным снаряжением, высланным из Владивостока. Следующий день был воскресный, но, несмотря на это, для нас открыли склады и выдали все, в чем мы нуждались. Мы вымылись в бане, сбросили с себя лохмотья и надели новые костюмы и чистое белье.
Через неделю прибыл пароход, на котором я отправил Гусева. Он тоже отдохнул, и душевное равновесие его стало восстанавливаться, чему мы все были очень рады. Впоследствии я узнал, что он выздоровел совершенно. Первую экскурсию я совершил в залив Константиновский. Пусть читатель представит себе изломанную трещину в восемь километров длиною, заполненную водой. В самом конце залива впадает небольшая речка Ма. Высокие скалистые берега, покрытые густым хвойным лесом, очень живописны и выступают то с одной стороны, то с другой, как кулисы в театре. Первый мыс на северном берегу носит название «Сигнальный», за ним расположилась красивая бухточка Путаки (Постовая), глубиною в 30 метров. Здесь был потоплен фрегат «Паллада». В 1854–1855 годах во время Севастопольской кампании, когда военные суда были уведены к Николаевску-на-Амуре, фрегат «Паллада», вследствие своей глубокой осадки, не мог пройти через бар Амура и остался в Императорской гавани.
Я велел пристать к берегу. До сумерек было еще далеко, и потому, предоставив своим спутникам устраивать бивак, я взял ружье и пошел осматривать местность, которая на картах носит название поста Константиновского. Здесь мечтали построить город Константиновск, и все это рухнуло как-то сразу. Большой корабль погребен на дне бухты, над ним стоит неподвижная и черная, как смоль, вода, на берегу кладбище с развалившимися могилами, истлевшими изгородями и упавшими крестами, на которых кое-где сохранились надписи. От казарм и цейхгаузов следов не осталось. От батарей, спешно выстроенных тогда же в 1855 году, сохранились валы, разрушенные временем и размытые водой. На опушке леса на самом краю берегового обрыва, стоит покачнувшийся чугунный памятник, на котором сделана следующая надпись: «Погибшим от цынги в 1853 году транспорта Иртыш штурману Чудинову и 12 матросам с ним и Российско-американской компании 4 матросам и 2 рядовым». Над бухтой и в лесу над кладбищем царила мертвящая тишина. Погибли люди, погибли надежды, погибло все — только смерть оставила свои следы. Я задумался над бренностью людского существования. Как бы в подтверждение моих слов, один крест, стоявший в наклонном положении и, видимо, подгнивший у самого основания, с глухим шумом упал на землю. Испуганный паучок, прятавшийся за дощечкой, на которой когда-то было написано имя погребенного, пробежал по дереву и проворно скрылся в траве. У основания креста копошились муравьи. Грустное чувство навеяли на меня развалины поста. Мне захотелось к людям. Я забросил ружье на плечо и медленно пошел к биваку.
День клонился к вечеру. Солнце только что скрылось за горами и посылало кверху свои золотисто-розовые лучи. На небе в самом зените серебрились мелкие барашковые облака. В спокойной воде отражались лесистые берега. Внизу у ручейка белели две палатки, и около них горел костер. Опаловый дым тонкой струйкой поднимался кверху и незаметно таял в чистом и прохладном воздухе.
На биваке я застал своих спутников в сборе. На другой день мы рано вернулись в концессию.
Через два дня я отправился на маяк Николая, где намеревался привязать свои съемки к астрономическому пункту и произвести поправки хронометра. Путь от концессии идет лесом вдоль восточного берега Императорской гавани. Эта конная тропа очень грязная, и ею можно пользоваться только при дневном свете. Километров через шесть она выходит на дорогу, проложенную от Маячной бухты по всхолмленной местности, и пересекает несколько горных ручьев. По сторонам ее на местах старых пожарищ тянутся пустыри, поросшие молодой лиственицей и белой березой.
Самый маяк построен в 1897 году на оконечности хребта Доко, слагающегося из гранита и имеющего несвойственную ему столбчатую отдельность. Орочи в торчащих из земли утесах видели окаменевших людей и боялись туда ходить. В дальнейшем при постройке маяка эти страхи рассеялись.
Смотрителем маяка был старый боцман парусного флота Майданов. Он встретил меня на крыльце и протянул руку. Я увидел перед собою полного человека лет сорока с лысиной на голове, с крупными чертами лица и слабой растительностью на верхней губе. Он был одет в черную флотскую тужурку с медными пуговицами, такие же черные штаны и высокие сапоги. Старые моряки имеют особую походку. Так и Майданов при ходьбе покачивал корпусом и как-то странно держал руки, точно хотел схватиться за что-нибудь. Он постоянно улыбался, и серьезная мина совсем не шла к его лицу. Это был весьма добродушный человек и исправный служака. Надо отдать ему справедливость, маяк он содержал в образцовом порядке: всюду была видна рука заботливого хозяина и чистота такая, какую можно встретить только на военном судне. Полы были вылощены и блестели, как полированные; стены, выкрашенные масляной краской, спорили в чистоте с печами, которые не только красились, но еще и мылись еженедельно. Все металлические части были вычищены, стекла протерты мелом. Приятно было видеть весь этот порядок, и я не мог отказать себе в удовольствии пробыть на маяке трое суток. Перед сумерками мы с Майдановым сели за стол, в это время в помещение вошел матрос и доложил, что с моря идет густой туман.