Несколько лет назад на конференции «Россия и Запад» И.Г. Милославский выступил на пленарном заседании с очень интересным докладом, касающимся некой лингвистической проблемы, которую он назвал проблемой «дырчатости» языков. В каждом языке есть своеобразные грамматические, лексические и прочие лакуны или дырки. Для примера можно назвать несколько грамматических «дырок». Так в русском языке полностью отсутствуют формы множественного числа родительного числа слов кочерга или мечта. Как бы мы не сказали, кочерёг, кочергов, корерёжек, мечт, мечтов, мечтей и т.д., будет всё равно неправильно, потому, что такой формы в языке попросту нет. Или можно упомянуть, например, также полное отсутствие формы первого лица глаголов побеждать и пылесосить, настоящего или будущего времени. Я побежду, победю, или я пылесошу, пылесосю - всё также неправильно, по причине той же, что и была указана выше - такой формы просто нет в языке. Явление это не первый взгляд довольно странное и нелогичное. Если язык - система коммуникации, обозначения и прочее, то есть система подчинённая каким-то важным человеческим задачам, система второстепенная, вторичная по отношению к сознанию, то, теоретически, отсутствие каких-либо форм не может иметь место. Нет формы - её надо сконструировать. Но! выдумать её нельзя - язык яростно и отчаянно сопротивляется. Язык - явление самостоятельное, во всяком случае, не зависящее напрямую, от нашего сознания.
Думается, что употребление термина «дырчатость» И.Г. Милославским достаточно адекватно данному непростому явлению в языке и гораздо лучше отвечает сути дела, чем термин «лакунность», пришедший к нам из-за границы. Поясняя свою мысль, сошлюсь например на коллективную работу отечественных лингвистов, пытавшихся в своём труде «Текст, как явление культуры»[1] обобщить зарубежный опыт исследования «лакунности языков и культур», и сделать важное движение вперёд в разработке данной проблемы. Конечно, не может не радовать тот факт, что американские и английские лингвисты вообще замечают такую проблему, потому что на сегодняшний день все свои гуманитарные усилия они направляют на затушёвывание индивидуальности и неповторимости всех культур. Осмеянию часто подвергается сама мысль о наличии такого явления, как национальный характер. Такое отношение оправдывается тем, что национальный характер вещь весьма тонкая и грубым дефинициям неподвластная. Но главное совсем не в этом. Читая коллективный труд «Текст, как явление культуры», всё время обращаешь внимание на то, что речь идёт не о «лакунности», то есть отсутствии каких-либо форм, а о несоответствии содержания формы, или слова одного языка содержанию формы или слова в другом.
Конечно, очень трудно определить отсутствие форм неграмматических. Ну, нет в английском языке выражения «Приятного аппетита», так они берут французское «Bon appetite» и чувствуют себя прекрасно. Мы поступили иначе - мы перевели фразу на русский, однако такой формы у нас тоже не было. Но как определить лакунность например в возможности перевести слово «смирение» на английский язык, когда оно переводится повсеместно словом «терпение»? При чём здесь терпение? Терпение и труд всё перетрут. Терпение, это совсем другое. Это лакуна, или несоответствие перевода, не соответствие содержания? Авторы указанного труда пошли по пути поиска таких несоответствий, называя эти несоответствия почему-то «лакунностью». Приводились примеры несоответствия понятий «трудолюбия» в немецкой, американской и японской культурах. Говорилось о несоответствии русского «обувь» и английского «fopotwear», или о несоответствии жестов в культурах (кинессические лакуны). Так японец, говоря о себе, показывает пальцев в свой нос, а русский в грудь себе.
И хотя в книге есть некоторые примеры действительной «лакунности», то есть реального отсутствия чего-то, например отсутствия большинства числительных или цветовых терминов в австралийском языке уолбири[2], всё-таки, тем не менее, большая часть коллективной монографии посвящена проблемам несоответствия терминологии разных языков и культур. Более того, обращает на себя внимание явный уклон авторов монографии в сторону описания «лакунности» именно культурологического характера, которые разделяются на лакуны субъективные (национально-психологические), деятельно-коммуникативные и культурно-пространственные. Подобное уклонение позволяет авторам именно избежать обсуждение проблемы «лакунности», т.е. отсутствия форм в языке или культуре и сосредоточиться на проблеме своеобразия содержания. Поэтому, возможно, для устранения несовпадения терминологии, более верным будет использовать более грубый термин употребленный И.Г. Милославским «дырчатость». Во всяком случае, этот термин даёт возможность нам точно понимать, о чём идёт речь. Речь при употреблении данного термина идёт не о своеобразии какого-то национального явления, а об отсутствии самого термина в каком-либо из языков. И.Г. Милославский говорил в своём докладе именно о ситуации, когда явление есть, а термина к нему почему-то в данном языке нет. Также говорил он и о том, что подобная дырчатость в разных языках причудливым образом не совпадает, образуя свои национальные узоры «дырок». Мы тоже говорим об полном отсутствии, но не термина, а, наоборот, явления.
Термин же лакунность в упомянутой монографии отечественных лингвистов употребляется очень странно. Заявленный, как обозначение отсутствия, он в статьях представлен, как обозначение своеобразия. К тому же значительный материал монографии посвящён проблеме элиминирования лакун (заполнения, компенсации), что позволяет авторам вообще практически снять с повестки дня вопрос о причинах «лакунности» языков. Ну, была лакуна, так мы её компенсируем или заполним, и не будет вашей лакуны, как бы говорят авторы данной коллективной монографии. Однако «лакунность» а точнее «дырчатость» от таких элиминирований не исчезают. Они имеют странное свойство самовоспроизводиться. И весь трагизм, или фатальность «дырчатости» языка приобретает в этом свете поистине драматический характер, если мы не пытаемся ответить на вопрос о причинах появления подобного явления, о каком-то знаке, который нам подаёт эта «дырчатость», о какой-то очень важной стороне культуры, которую обслуживает данный язык.
Но возможно ли вообще говорить о «дырчатости» культур? Разве культура, как и язык, может иметь «дырки»? Человечество постоянно общается, происходит то, что мы сегодня на конференции называем уже привычным «диалог культур», мы всё время западничаем, англо -и германофильствуем. Мы постоянно теряем свою национальную самобытность. Есть ли место в культуре при таких условиях для дырок? Можно с уверенностью сказать, что есть. В культурах не только есть дырки, эти дырки никак и ничем и никогда не заполняются, а если они исчезают, то на их место заступают другие, неся какую-то непонятную службу на благо отечественной культуры.
И в языках подобная дырчатость обладает уникальным характером, как говорил в своём докладе И.Г.Милославский. Она никогда не повторяется. У каждого языка свои «прорехи». Это также естественно, как и наличие в языках своих индивидуальных преимуществ, которых нет в других языках. Достаточно вспомнить ту огромную роль, которую играет в русском языке совершенное и несовершенное время, придавая ему совершенно неевропейский взгляд на затраченные усилия и полученный результат, делая русский язык так трудно переводимым, скажем, на язык немецкий. Однако зададимся вопросом - является ли это случайным? Ответ напрашивается сам собой - вряд ли, так как маловероятно, чтобы все языки без исключения имели столь нелогичные и. казалось бы, ненужные родимые пятна. Но если предположить, что это не случайное явление, то возникает следующий вопрос - какую лингвистическую функцию несёт в себе эта общеязыковая странность? Не является ли это просто механическим и не функциональным следствием простого процесса становления и развития языков? Не является ли это всего лишь «узелками» на обратной стороне лингвистической вышивки?
В это легко поверить, так как вся эта повсеместная дырчатость не имеет видимой причины и видимой связи. Это предположение с рациональной точки зрения не невероятно. Остаётся только неясным причина повсеместного распространения этого нелогичного явления, но что в жизни только не бывает? Итак, можно предположить, что «дырчатость» языков, присущая всем языкам, возможно, кроме, искусственного Эсперанто, является свойством случайным и не несущем в себе никакой смысловой нагрузки.
Но подобное решение осложняется тем, что за всю историю развития языков, подобная дырчатость не исчезла, что говорит о какой-то её устойчивой тенденции к существованию. Исчезающие же умершие примеры дырчатости всегда по какому-то мановению волшебной палочки заменяются новыми. И, конечно, можно подумать, что это явление всего лишь механическое следствие процесса развития и становления языков, так как функция этого явления неясна. Такое решение могло бы отнести проблему дырчатости к разряду лингвистических курьёзов, однако в дело вмешивается одно чрезвычайно важное обстоятельство: подобная терминологическая дырчатость в языке всегда сопровождается сущностной дырчатостью в культуре. Следует предположить, что все эти лингвистические лакуны, вся эта «дырчатость» языков являются всего лишь свидетелями того, что подобная же «дырчатость», «лакунность» существует и не только в языке, а свойственная культуре в целом? Причём, если для языков характерны индивидуальные особенности, то для культур более характерны региональные отличия. На примерах попытаемся показать это чуть позже, а пока констатируем, что эти культурные, или региональные отличия, также могут быть названы также «дырчатостью», так как реализуют себя, как правило, не через наличие, а через отсутствие неких качеств, присущих иным региональным культурам.
В качестве примера можно указать на такое явление, весьма характерное для стран Западной Европы, как рыцарство, рыцарская честь, рыцарская субординация по отношению к синьору, рыцарское обхождение с дамами и т.д. Все эти качества, опять-таки, к слову сказать, не монокультурные, а региональные, присущие многим странам Западной Европы, определили культурное своеобразие этих стран. Более того, вся система феодализма, за свою тысячелетнюю историю определялась именно этими культурными феноменами. Легенды о короле Артуре, песнь о Нибелунгах, французский вариант легенды о Тристане и Изольде, песни о Роланде да и мало ли какие ещё произведения эпоса и художественного творчества Западной Европы абсолютно потеряли бы всякий смысл, если бы мы изъяли из них все коллизии, связанные с культурным феноменом, в основе которого лежит понятие «рыцарь». Но не только художественная литература этого региона стала бы явлением пустым и бесцветным, да и малопонятным; вся политическая жизнь от Британских островов до кутающейся в русские меха Речи Посполитой была бы мгновенно парализована в Средние века, армии перестали бы собираться комплектоваться, налоги собираться, общество не знало бы каким кумирам поклоняться, если бы в центре общества не стояла дихотомия «рыцарь и …общество». Рыцарь в средние века единственное связующее звено всей экономической и политической системы стран Западной Европы, единственная ниточка, за которую потяни и вытащишь всё многообразие и своеобразие региона в указанный период. С того момента, как франкский король Карл Мартелл сделал ударной основой своей армии рыцарскую концу и остановил, наконец, арабов в битве 732 г. при Пуатье, не только была остановлена арабская экспансия в Европу и положена основа Реконкисты и полного вытеснения арабов с территории Европы. С этого момента была создана вся система культурного, политического и экономического своеобразия стран Западной Европы.
Рыцарство и всё связанное в обществе с этим явлением породили в странах Европы также и явления, которые были как бы зеркальным отражением своих позитивных качеств. Поскольку рыцарская верность вассала своему сеньору лежала в основе стабильности и правильного функционирования общества, то нарушение этого принципа мгновенно обрушивало всю систему ценности выше того уровня, где верность была нарушена, сохраняя его ниже этого уровня. Как говорится, вассал моего вассала не отвечает за ошибки последнего. Такая возможность давала рыцарям заново строить всю политическую систему своей страны снизу или договариваться о восстановление старой, выторговывая себе определённые политические уступки. Так родилась в Англии Великая хартия вольностей. Так родилась в Европе политическая система, развившаяся позже в гражданско-правовой строй. То есть мы видим в описываемом регионе, что слово рыцарь, понятие рыцарь, явление рыцарь как ничто другое важно для понимания региональных особенностей Западной Европы.
Ну а что в России? Оставим пока страны, лежащие вне диаметральной линии Западная Европа - Россия, в покое. В России не существовало ни такого понятия, ни такого явления. То есть если мы переместимся на западные рубежи нашей Родины, то такое слово, даже понятие, найдём. По свидетельствам историков Великого княжества Литовского для всей Руси, отошедшей после прихода татаро-монгол к Великому княжеству Литовскому пришлось примерить на себя этот выглядевший для них немного маскарадным наряд рыцарства. Пришлось к XV веку даже слиться с родами Польско-Литовского государства, чтобы сохранить свои феодальные привилегии. Но было ли нашему русскому «рыцарству» также вольготно играть в эти игры, как скажем, «рыцарству» литовскому, не говоря уже и о польском? Многочисленные свидетельства говорят о том, что, во-первых, в эти игры на Западной Руси всё-таки играли, а во-вторых, играли всё-таки не так, как литовцы или поляки.
Что касается литовцев, да и вообще западных славян - чехов, ляхов, то они не только сохранили в основе своих языков западноевропейскую глагольную систему «я имею…», но и сохранили вместе с этой глагольной системой агрессивное отношение к окружающим народам и потребительское отношение к окружающему миру. (Не случайное католичество Литвы и Польши). Показательным в этом отношении представляется поднятый в XIV веке к Константинополе вопрос, который решали Византийский патриарх и византийский император, рассматривая возможность выделения для Великого княжества литовского отдельного, западнорусского главу православной церкви. Однако они с горечью констатировали, что Литва не сможет удержаться в рамках православия и падёт в более приземлённое латинство. Уж какими доводами они руководствовались - Бог весть, может и рассматривали их отношение к глаголам, хотя вряд ли, но только вывод их был окончательный и сомнению не подлежал. Кстати вывод их полностью был подтверждён исторической практикой. Литва не удержалась на мистической высоте православия и скатилась в объятия приземлённого католичества.
Что же касается России, то на её территории стала употребляться иная, менее агрессивная глагольная форма «у меня есть», а не «я имею». Данная глагольная форма не свидетельствовала и не свидетельствует о слабости народов, пользующихся ею, славян, угро-финов, тюрков, а свидетельствует об уважительном, деликатном отношении к окружающему миру. Так вот народы западной Руси также играли в «рыцарство», как и западные славяне с литовцами. Откроем «Тараса Бульбу» Н.В. Гоголя и мы можем увидеть, как называют себя братья казаки - «паны рыцари». Но не будем обманываться внешним совпадением лексической формы. Были ли братья казаки панами рыцарями в западно-европейском смысле слова? Был ли им свойственен кодекс чести западного рыцаря? Культ прекрасной дамы западного рыцаря? Или правило западного рыцаря «вассал моего вассала и т.д.»? Может быть, им был свойственен рыцарский этикет?
Это вряд ли. В лучшем случае братья казаки Н.В.Гоголя напоминали не западных рыцарей, а евразийских богатырей с их совершенно иным кодексом чести, с их любовью к Родине, а не верности своему сеньору. Вспоминая русских былинных богатырей, можно обратить внимание на специфической отношение их и к женщине и к вопросам чести. Святогор, увидев больную женщину, которую ему нагадали как его будущую жену, без совестливых переживаний убивает её своим мечём. Алёша Попович и старший богатырь киевский Добрыня ничего не стесняясь убегают от поединка с очень сильной полонянкой, посылая вместо себя на этот страшный бой Илью Муромца, которому смерть в бою на роду не написана. Может быть, они потом стыдятся и переживают о столь постыдном своём поведении? Ничуть, пируют и выселяться. Бегство от полонянки никак не порушило их богатырскую честь, также как и убийство женщины виновной лишь в том, что её судили в жёны Святогору. Вопросы чести среди казаков также решаются не по западно-европейским стандартам, а по русским богатырским.
В XVII в. на Руси, наконец, стали распространяться западные любовно-приключенческие романы - «Сказание о Бове королевиче» и т.д. Но посмотрим на русского Бову - он ничем не напоминает свой французский прототип. Главное отличие заключается в том, что из русского повествования изъято напрочь всё, что относится к понятию рыцарь, рыцарская честь и т.д. В русском варианте это сказание напоминает хорошо знакомую и совершенно непонятную для французов сказку «поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». А мы в этот период сильно западничали. Польский язык сделался при царях Михаиле и Алексее чуть ли не придворным языком, аналогично французскому в более позднее время. Но на Руси существовала региональная а не этническо-национальная глобальная лакуна, широчайшая «дырка» в культуре именно на том месте, где у западных европейцев гордо красовалось слово, понятие и явление «рыцарь». Никакие употребления слов «рыцарь», никакие попытки скопировать данное явление не принесли ровным счётом никаких результатов. Лакуна есть лакуна. Она, может быть необъяснима, но она вполне реальна. Произнесённые в слух слова «рыцарская честь» переносит моментально ум нашего соотечественника далеко на Запад, а слово рыцарь без данной романтической коннотации, которая не свойственна реалиям нашей культуры, в лучшем случае вызывает ассоциацию с явлением совсем не симпатичным - в памяти всплывают «псы-рыцари» времён св. блгв. Кн. Александра Невского.
Конечно, некоторые элементы западноевропейского феодализма мы, так или иначе, заимствовали. Вместе с варяжскими князьями к нам пришло явление наследственной княжеской власти, которое на протяжении нескольких веков боролось с региональными традициями выборов князей и смещения их, или даже убийства их в случае их несоответствия занимаемым должностям. Вместе с варяжской дружиной пришла к нам к XII веку и наследственная форма собственности на землю - вотчина. Но что это дало в отсутствии западноевропейского понятия «рыцарь»? Появилась ли у нас система западно-европейского феодализма с его отношением вассал-сеньор, или баронские замки, которые осаждали короли и всё остальное, связанное с этим? Нет, не появилось.
Конечно, некоторые историки по сегодняшний день ищут в остатках боярских неукрепленных деревянных усадеб аналогию западных баронских замков, а другие, не веря глазам своим, горячо убеждают сами себя, что русский феодализм (если это вообще можно назвать феодализмом) ну совсем никак, ну, ничем, ни капельки не отличается от феодализма западноевропейского. Но это у них удаётся не очень хорошо. Большинство современных исследователей всё-таки находят их построения искусственными. В конечном итоге дискуссия, как бы она не была вялой, сводится к обсуждению темы об особом пути развития России. И если исследователь не принимает такую идею, если ему уж очень хочется видеть русский путь развития, как путь западноевропейский, то он и не хочет замечать всех наших региональных отличий.
Однако очень жалко, что дискуссия по данному, крайне важному вопросу ведётся именно в этом ключе. Обсуждая вопрос, есть у России свой неевропейский путь или нет у России своего неевропейского пути, снимает с повестки дня другую, более важную постановку вопроса - отчего в таком обширном регионе, как Россия, образовалась и продолжает существовать столь важная культурологическая лакуна, которую мы только что обозначили? Связана ли эта «дырчатость» русской культуры напрямую или косвенно с грамматическими и лексическими лакунами русского языка, что является первичным, а что вторичным в данной «дырчатости», и какие, наконец, ещё непроявившиеся пока социально-политические последствия, кроме тех, о которых мы говорили, может иметь эта обозначенная дырчатость? Вот та линия исследования данной проблемы, которая нам представляется наиболее перспективной в данном направлении.
Но если отсутствие реального, западноевропейского понятия «рыцарь» в повседневной жизни Руси средневековой, а также всего комплекса связанного с этим понятием вассально-синьориальной системы, чёткой феодальной собственности на землю, ещё как-то логично можно связать с нераспространённостью у нас грамматической конструкции «я имею…», (всё-таки имеют какую-то собственность, какие-то обязанности, какие-то права), то с какой дырчатостью в русском языке можно связать полное отсутствие в средневековой Руси классового самосознания всех имевшихся групп и слоёв населения?
Хочется напомнить, что западно-европейское классовое сознание пролетариата даже в XX веке никак не хотело прививаться на русской почве, пытаясь замениться корпоративным сознанием (у нас у путиловских, работа качественная), или местечково-территориальным (мы псковские, мы прорвёмся). Путём проб и ошибок большевикам удалось привить пресловутое классовое самосознание пролетариата на Руси только в одной форме - в форме классовой солидарности вместе с мировым пролетариатом. Выход на всемирную арену, на круги всемирного предназначения классового сознания, дал на русской почве ему единственную возможную форму существования.
Аналогичная ситуация складывалась и в предшествующие времена. Русские бояре XV-XV вв. никак не хотели осознать себя единым классом, или единым сословием русского общества. Политика Ивана III, Василия III и Ивана IV была направлена на сокращение привилегий, власти и экономического могущества боярства. Но вместо консолидации наше боярство демонстрировало поразительную склонность к межбоярским склокам и «подсиживанию» друг друга. Главным стремлением было не противостоять власти, а оказаться поближе к власти. Единственным способом выработать у русского боярства классовую, не скажем солидарность, но хотя бы какую-то форму классового самосознания, было сопоставление русского боярства с польской шляхтой. Только сравнивая себя с польским дворянским сословием, русские бояре чувствовали себя единым сословием и даже делали именно в этой связи, оглядываясь постатейно на польско-литовские статуты, заявки в конце XVI, начале XVII вв. на конституирование своего положения. Однако единого фронта действия против власти в среде русского боярства так и не сложился.
Таких примеров можно привести ещё некоторое количество. И все они будут свидетельствовать о том, что в русской культуре практически полностью отсутствуют некие явления или свойства, которые хорошо заметны у соседних народов. И можно было бы употребить здесь термин «лакунность» в русской культуре, если бы не та неопределённость и неясность данного термина, уже сложившаяся в нашей научной литературе. Нам представляется более уместным употребление здесь термина «дырчатость» в русской культуре, хотя этот термин в данном случае будут использован в прямо противоположном значении, чем у И.Г. Милославского. Потому, что у Игоря Григорьевича этот термин обозначает реальное присутствие явления, но полное отсутствие термина, а у нас этот термин буде означать присутствие термина, но полное и категорическое отсутствие явления в культурной жизни.
[1] Антипов Г.А., Донских О.А., Марковина И.Ю., Сорокин Ю.А.. Текст как явление культуры. Новосибирск, 1989.
[2] Там же, стр. 86.