У порога настоятельского дома топтался детина, плечи которого служили Эми Тэраде средством передвижения. Вице‑консул вспомнил, как бесцеремонно калека обходится со своим слугой. Слов на него она не тратила: если нужно было повернуть налево, дергала за одно ухо, если направо – за другое; когда хотела остановиться, нетерпеливо молотила веером по макушке. Здоровяк сносил такое обращение самым смиренным образом. Когда он бережно усаживал свою хозяйку в покоях Согэна, то по оплошности слишком сильно сдавил ее своими ручищами. Маленькая злюка немедленно впилась ему в запястье мелкими, острыми зубками – да так, что выступила кровь. Но слуга безропотно стерпел наказание и еще рассыпался в извинениях.
Послушник Араки поднялся по ступенькам, а Фандорин задержался подле слуги.
– Как тебя зовут?
– Кэнкити, – грубым и зычным басом ответил здоровяк.
Он был на пару дюймов выше Эраста Петровича, то есть необычайно высоким для туземца. Грудь – как бочка, широченные плечи, а руки с хорошую оглоблю. Из‑под низкого лба на гайдзина смотрели сонные, припухшие глазки.
– Тебе, должно быть, очень много платят за твою нелегкую службу? – спросил Фандорин, с любопытством разглядывая великана.
– Я получаю кров, еду и десять сэнов в неделю, – равнодушно пророкотал тот.
– Так мало? Но при твоей стати ты мог бы найти куда более выгодную с‑службу!
Слуга молчал.
– Наверное, ты привык к своей госпоже? Привязался к ней? – не унимался заинтригованный вице‑консул.
– Чего?
– Я говорю, ты, вероятно, очень любишь свою г‑госпожу?
Кэнкити искренне удивился:
– Да как же ее не любить? Она такая… красивая. Она как куколка хина‑нинге, которую ставят на алтарь в Праздник Девочек.
Воистину chacun a son goût,[2]подумал Эраст Петрович, поднимаясь на крыльцо.
– Отец настоятель, сударыни, я осмотрел место з‑злодеяния и теперь знаю, как снять с монастыря проклятье, – объявил коллежский асессор прямо с порога. – Я сделаю это нынче же ночью.
Преподобный Согэн поперхнулся «ведьминым кипятком» и громко закашлялся. Эми испуганно всплеснула рукавами, а Сатоко быстро обернулась к вошедшему.
Дипломат обвел всех троих веселым, уверенным взглядом и опустился на циновки.
– Задачка не из г‑головоломных, – обронил он и потянулся к кувшинчику. – Вы позволите?
– Да‑да, конечно. Прошу извинить!
Настоятель сам налил гостю сакэ, причем не совсем удачно – на столик пролилось несколько капель.
– Мы не ослышались? Вы собираетесь прогнать из монастыря оборотня?
– Не прогнать, а п‑поймать. И, уверяю вас, это будет не так уж трудно, – загадочно улыбнулся Эраст Петрович. – Как известно, оборотни имеют две природы – призрака и человека. Вот на человека‑то я и поохочусь.
Трое остальных переглянулись. Покряхтев, Согэн деликатно заметил:
– Господин чиновник восьмого ранга, мы наслышаны о ваших выдающихся способностях… Я знаю, что вы получили орден за расследование убийства министра Окубо. Известно также, что наше правительство не раз обращалось к вам за советом в весьма запутанных делах, но… Но это материя совсем иного рода. Здесь вам не помогут достижения техники и ваш замечательный ум. Мы ведь имеем дело не с заговорщиком и не с убийцей, а с Сигумо.
Последнее слово настоятель произнес совсем тихо – таким зловещим шепотом, что у малютки Эми от страха задрожал подбородок.
– Раз убил – значит, убийца, – хладнокровно пожал плечами Эраст Петрович. – А убийцу оставлять без кары нельзя. Это подрывает устои общества, не правда ли, святой отец?
Настоятель вздохнул, возвел очи к потолку:
– До чего же вы, люди Запада, ограниченны! Вы верите только тому, что можно увидеть глазами и пощупать руками. Именно это и погубит вашу цивилизацию. Умоляю вас, Фандорин‑сан, не шутите с нечистой силой. У вас нет для этого ни достаточных знаний, ни подобающего оружия. Вы погибнете и тем самым навлечете на нашу обитель еще большие несчастья!
И тут Сатоко тихо сказала:
– Вы зря тратите время, преподобный. Я знаю господина чиновника восьмого ранга. Если он принял решение, то не отступится. Сегодня ночью Сигумо будет наказан за смерть моего мужа.
Куда меньше оптимизма проявил начальник Эраста Петровича, узнав о намерении своего помощника.
– Есть три вероятности, – недовольно объявил консул, поочередно загибая костлявые остзейские пальцы. – Ты спровоцируешь дипломатический скандал на почве оскорбления туземных верований. Ты ввяжешься в уголовщину и получишь удар ножом. Ты ничего не добьешься и лишь выставишь себя, а заодно и Российскую империю, на посмешище перед всем Сеттльментом. Ни один из трех вариантов мне не нравится.
– Существует еще ч‑четвертый. Я поймаю убийцу.
– Стало быть, три к одному? – уточнил Вебер, заядлый игрок на скачках. – Идет. Триста против ста? Только ставку внеси заранее. На случай, если не вернешься.
Эраст Петрович выложил на стол сто серебряных мексиканских долларов, консул – триста. Пари было скреплено рукопожатием, и Фандорин отправился готовиться к ночной эскападе.
Поразмыслив, он пришел к выводу, что для встречи с японским оборотнем будет уместней одеться по‑туземному. В гардеробе у коллежского асессора имелось два японских наряда: белое кимоно с ткаными гербами (подарок принца императорской крови за консультацию в одном щекотливом деле) и черный облегающий наряд, какие носят синоби, мастера из клана профессиональных шпионов. Надев этот костюм да еще прикрыв лицо черной маской, в темноте становишься почти невидимым.
После недолгого колебания Эраст Петрович выбрал белое кимоно.
На дело он отправился за час до полуночи. Прошел по Банду, главной эспланаде Сеттльмента, миновал мост Ятобаси и оказался на холме, где располагался монастырь Преумножения Добродетели.
Время было позднее, и никого из знакомых Эраст Петрович не встретил – иначе пришлось бы объясняться по поводу странного наряда.
Миновав ворота буддийской обители, вице‑консул поднялся чуть выше – туда, где начиналось Иностранное кладбище. Калитка была закрыта, но дипломата это не остановило. Он засунул за пояс полы своего длинного одеяния и с обезьяньей ловкостью перелез через ограду.
За двадцать лет своего существования кладбище изрядно разрослось – вместе с Сеттльментом. Трудно было поверить, что не столь давно этот кусок земли принадлежал монастырю секты Сингон – ничего «языческого» здесь не осталось. Лунный свет, просачиваясь сквозь листву, ложился на мраморные распятья, чугунные оградки, кургузых каменных ангелов. Попадались и православные кресты, наглядное подтверждение российского присутствия на Тихом океане.
Эраст Петрович шел по каменной дорожке, звонко стуча деревянными сандалиями, да еще насвистывал японскую песенку. На его белоснежном кимоно вспыхивало искорками серебряное шитье.
Вдруг он заметил, что над некоторыми могилами поигрывает точно такое же серебристое сияние. Присмотрелся – и поневоле вздрогнул.
Над перекладиной креста поблескивала паутина, в центре которой покачивался огромный черный паучище. Эраст Петрович сказал себе: «Спокойно, это японский длинноногий паук, Heteropoda venatoria, y них сейчас пора ночной охоты». Тряхнул головой и отправился дальше, насвистывая громче прежнего.
Сзади послышался не вполне понятный звук: какое‑то шарканье вперемежку со стуком. Шум быстро приближался, но коллежский асессор его, казалось, не слышал. Остановился подле бамбуковой ограды, за которой начиналась туземная часть кладбища. Беспечно потянулся.
– Гнусная мартышка! – просипел по‑английски прерывающийся от бешенства голос. – Я тебе покажу, как топтать освященную землю!
И на спину дипломата обрушился удар тяжелого костыля, но Эраст Петрович так проворно отскочил в сторону, что заостренный, окованный железом конец лишь коснулся шелкового кимоно.
– Наглые японские твари! – прорычал одноногий кладбищенский сторож. – Вам мало поганить воздух языческими курениями и тревожить усопших своими бесовскими завываниями! Ты посмел нарушить ночной покой христианских душ! За это ты мне дорого заплатишь!
Произнося эту тираду, Сильвестер продолжал наскакивать на нарушителя ночного спокойствия, размахивая своим устрашающим оружием. Вице‑консул без труда уклонялся от ударов, все глубже отступая в густую тень деревьев.
– Ах, ты так?! – взъярился полоумный калека. – Закопаю под забором, как собаку!
И метнул в противника костыль, да так сноровисто, что Фандорин едва успел присесть – иначе железное острие пронзило бы ему грудь. Просвистев в воздухе, оно с хрустом впилось в ствол дерева.
Но и этого Сильвестеру показалось мало.
Раздался звонкий щелчок, и в руке сторожа сверкнуло длинное лезвие навахи. Кажется, он всерьез собрался осуществить свое кровожадное намерение.
А между тем, отступать коллежскому асессору было некуда: спиной он уперся в дерево, справа был забор, слева – колючие кусты.
Однако Эраст Петрович и не думал отступать. Напротив, он сделал шаг навстречу и поступил с инвалидом не по‑джентльменски: из правого рукава кимоно вылетела тонкая стальная цепочка с крюком на конце, обвилась вокруг деревяшки, заменявшей Сильвестеру ногу, рывок – и сторож грохнулся на спину. Фандорин наступил на руку, сжимавшую нож, а второй ногой нанес несостоявшемуся убийце три‑четыре несильных, но точно выверенных удара, произведших самое благотворное действие: злобный калека перестал изрыгать ругательства и, как пишут в старых романах, совершенно умирился нравом.
– Друг мой, – мягко сказал ему Эраст Петрович. – У меня есть к вам несколько в‑вопросов.
Десять минут спустя над бамбуковой оградой взметнулась белая, посверкивающая серебром фигура – это вице‑консул перемахнул через перекладину, делившую кладбище на две половины, и оказался на монастырской земле.
Там он повел себя малопонятным, даже интригующим образом.
По‑прежнему нисколько не таясь и, словно нарочно, передвигаясь все больше по освещенным луной местам, Эраст Петрович прямиком отправился к колодцу и отмерил расстояние, отделявшее монастырский источник водоснабжения от пепелища, что осталось на месте Мэйтановой кельи.
Затем точно таким же манером измерил дистанцию от павильона до сточной канавы и у сей последней задержался: поковырял палочкой почву, зачем‑то насыпал немного в мешочек. Удовлетворенно сам себе кивнул.
После этого вернулся к месту, где Сигумо умертвил свою несчастную жертву, но никаких действий там производить не стал, а просто сел на траву и принялся чего‑то ждать, время от времени поглядывая на карманные часы.
Прошло пять минут, десять, двадцать. Миновала полночь, объявив о себе глухими ударами церковного колокола, донесшимися с дальнего конца Иностранного кладбища.
На поляне ровным счетом ничего не происходило. Кроме, пожалуй, одного: вице‑консула явно начинало клонить в сон. Он несколько раз зевнул, прикрывая рот ладонью. Голова опустилась на грудь. Эраст Петрович вскинулся, потер глаза, но минуту спустя опять заклевал носом – похоже, дремота становилась необоримой. Подбородок снова коснулся груди и больше уж не поднялся. Дыхание коллежского асессора сделалось глубоким и ровным.
Где‑то на дереве громко заухала ночная птица, но Фандорин не проснулся. Не разбудила его и букашка, предпринявшая рискованное восхождение с ворота кимоно на волевой подбородок, а оттуда на щеку и высокий лоб Эраста Петровича.
Но стоило в ближних зарослях чему‑то хрустнуть – совсем негромко, как вице‑консул немедленно пробудился. Вскочил, в несколько стремительных прыжков преодолел расстояние, отделявшее его от кустов. Раздвинул ветки и обмер.
На суку старой узловатой яблони висела плетеная торба, в которой, слегка покачиваясь, сидела Эми Тэрада и смотрела на коллежского асессора широко раскрытыми, мерцающими глазами.
Эта зловещая картина заставила Фандорина, человека не робкого десятка, содрогнуться.
– Вы?! – воскликнул он. – Вы?!
Пигалица не ответила, лишь гневно оскалила белые зубки.
Коллежский асессор шагнул вперед и протянул руку, чтобы снять корзинку с ветви, но не успел – сверху ему на голову обрушился удар чудовищной силы, и Эраст Петрович без чувств повалился на траву.
Очнулся он от ноющей боли в темени, которая при этом была не лишена своеобразной приятности. Прежде чем открыть глаза, Фандорин попытался разобраться в природе этого странного ощущения – и разобрался. Резь смягчали и компенсировали два обстоятельства: холод и тепло. Причем холодом обволакивало самый источник боли, что лишало ее остроты, а тепло шло снизу, от затылка и шеи.
И лишь в следующее мгновение, разлепив тяжелые веки, коллежский асессор понял, что лежит на траве, в том же месте, где упал. Его голова покоится на коленях у сидящей Сатоко и обвязана мокрой холодной тканью. Осторожно коснувшись пальцами темени, вице‑консул обнаружил там изрядную шишку и наконец все вспомнил.
«Что со мной случилось?» – хотел он спросить, но вдова Мэйтана нарушила молчание первой.
– Мне не спалось. Опять. Каждую ночь не могу уснуть, все тянет к этому проклятому месту. Я пришла. Увидела на траве белое. Сначала подумала, вернулся муж. Но это были вы. Что с вами стряслось? На вас напал Сигумо?
Поняв, что Сатоко на его вопрос не ответит, Эраст Петрович сел, а потом и поднялся на ноги. Он понемногу приходил в себя. Ушиб, но сотрясения, кажется, нет, поставил он диагноз самому себе и о шишке больше не думал. Череп у дипломата был крепкий.
Приблизившись к яблоне, на которой давеча висела Эми Тэрада, коллежский асессор внимательно рассмотрел сук, но никаких следов не обнаружил. Ветка была толстая, покрытая грубой корой. Ни царапины, ни примятых листьев.
– Вы перевязали мне голову… – сказал он, вернувшись к Сатоко. – Как это странно…
– Что странно?
– Все. Здесь все странно. Разумеется, никакой чертовщины, но очень уж по‑японски…
– Никакой чертовщины? – переспросила она.
Фандорин сел на траву напротив Сатоко и заговорил с ней доверительным тоном, как с доброй знакомой, каковой вдова бывшего сослуживца, собственно, и являлась.
– Собаки у сточной канавы. Это раз. Ледяная вода в бочке. Это два.
– Что это значит? – напряженно сдвинула брови Сатоко.
– Послушника Араки удивило необычное поведение б‑бродячих псов, которые сгрудились у сточной канавы и были очень возбуждены. Я сразу заподозрил, что туда слили кровь убитого. Уверен, что анализ почвы это подтвердит. – Эраст Петрович достал из широкого рукава маленький мешочек. – Если так, то, значит, никакого оборотня не было. И второе: Араки сказал, что вода в бочке была ледяной. Он вышел в сад на рассвете, то есть примерно через четыре часа после смерти Мэйтана. За это время вода до такой степени не остыла бы. Уж во всяком случае она не стала бы ледяной – сейчас лето, ночи теплые. Кто‑то выпустил у Мэйтана всю кровь, потом вычерпал замутненную воду и вылил ее в сточную канаву, а взамен из колодца принес свежей воды, холодной. Мне оставалось лишь установить, кто это сделал.
– Тот, кто ударил вас? – показала Сатоко на перевязанную голову вице‑консула. – Но ведь вы не видели этого человека.
– Не видел, – пожал плечами Фандорин, – но догадаться нетрудно. Вон на том дереве, в неком подобии люльки, висела госпожа Тэрада. Я был слишком ошарашен этим п‑причудливым зрелищем, иначе непременно сообразил бы, что ее верный носильщик Кэнкити должен быть где‑то неподалеку. К тому же он единственный, кто мог нанести мне удар сверху – ведь этот детина выше меня ростом.
– Тэрада‑сан? – воскликнула Сатоко. – Так это она умертвила моего мужа?
– Ну что вы. Малютка Эми просто слишком любопытна. Услышав, что нынче ночью я собираюсь устроить охоту на Сигумо, она заранее заняла удобное место в б‑бельэтаже. А Кэнкити набросился на меня, подумав, что я хочу причинить вред его обожаемой госпоже. Нет, Тэрада‑сан здесь ни при чем. Хотя барышня она исключительно неприятная. Испорченная, капризная, злая, да и смотреть на нее, прямо скажем, удовольствие сомнительное. Не понимаю, почему вы с ней дружите?
– Я скажу, – ответила Сатоко, опустив голову. – Когда я вижу Тэраду‑сан, мне становится легче… Моя Акико перестает казаться мне самым несчастным существом на свете… Но если это была не Тэрада‑сан, то кто же?
– Вот это я и собирался выяснить. Нужно было д‑допросить смотрителя Иностранного кладбища. Его сторожка находится сразу за оградой. Судя по отечности лица и нервическому тику, этот субъект наверняка страдает бессонницей. К тому же, как я понял из нашего с ним краткого диалога, мистер Сильвестер испытывает нездоровый интерес к соседнему владению. Характер у этого человека трудный, вряд ли он стал бы отвечать на мои вопросы, поэтому пришлось устроить маленькую демонстрацию. Собственно, даже п‑провокацию. Не буду утомлять вас подробностями, они несущественны. Главное, что сторож полностью удовлетворил мое любопытство. Предположения подтвердились. Да, это он неделю назад вывалил на крыльцо кельи Мэйтана ведро нечистот. Сильвестер – человек полупомешанный. У этого бывшего матроса навязчивая идея – прогнать с кладбищенского холма «идолопоклонников». Тринадцать лет назад, во времена смуты, на него напали ронины. Он спасся лишь тем, что успел вскарабкаться по водосточной трубе, однако острый клинок отсек ему ногу. С тех пор он люто ненавидит японцев и их «языческую» религию.
– Ах, я все поняла! – прикрыла пальцами рот Сатоко. – Мой муж был для этого человека предателем. Сначала сторож попытался выжить его из сада, а когда не удалось, умертвил, воспользовавшись японской легендой! Он думал, что монахи испугаются и монастырь опустеет! Сторожу легко было изобразить оборотня! Достаточно было укрыться с головой черной рясой, а сверху прикрепить плетеный тэнгай. То‑то сквозь него просвечивала луна! А передвигался он так странно, потому что у него деревянная нога!
Фандорин выслушал вдову и покачал головой:
– Не с‑складывается. Откуда невежественному матросу знать японские легенды? Он и язык‑то побрезговал выучить. Нет, Сильвестер не убийца. Но, как я и предполагал, он видел убийцу, и даже дважды. Его мучила бессонница, он несколько раз выходил из сторожки покурить трубку, а убийце понадобилось немало времени на осуществление своего п‑плана. К тому же, как вы помните, ночь была такая же лунная, как нынче.
– Кого он видел? – спросила Сатоко, не поднимая глаз.
– Вас, – так же тихо ответил Фандорин. – Кого ж еще? Сначала Сильвестер видел, как женщина в черном кимоно носила ведра к сточной канаве. А когда вышел в другой раз, незадолго перед рассветом, она носила воду от колодца к павильону. Я знал, что Мэйтана могли убить только вы. Но нужно было подтверждение.
– Знали? – повторила Сатоко, по‑прежнему не глядя на молодого человека. – Откуда?
– Я не верю в п‑привидения, и ваша история о безголовом монахе меня не убедила. Это раз. Вам очень легко было осуществить свое намерение: сначала опоить мужа сонным зельем, подмешанным в сакэ, потом проколоть ему артерию, а после этого оставалось лишь поменять воду в бочке. Когда я хвастался перед настоятелем, что выловлю «оборотня» нынче же ночью, мои слова адресовались вам. Вы должны были знать, что я слов на ветер не бросаю и, если говорю так уверенно, значит, обнаружил какие‑то улики. Я не сомневался: вы непременно явитесь в сад, чтобы проследить за моими действиями… Я был готов к встрече, но меня сбила Эми. Это ведь она подала вам идею изобразить нападение Сигумо – когда, после инцидента с нечистотами, стала кричать об опасности, угрожающей Мэйтану?
Ответа не было. Пробор на опущенной голове Сатоко казался неестественно белым. Фандорин даже наклонился, чтобы рассмотреть его получше, и увидел, что волосы крашеные – у корней они были совсем седые.
– Но две вещи остались для меня з‑загадкой, – продолжил вице‑консул после паузы. – Почему вы не убили меня, когда я лежал оглушенный и беспомощный? Вам ничего не стоило изобразить новое нападение оборотня. И второе: почему вы умертвили мужа?
Зная, сколь тверды характером женщины склада Сатоко, Эраст Петрович снова не ждал ответа. И ошибся.
– Я не убила вас, потому что вы не сделали мне зла, вы лишь выполняли долг по отношению к бывшему другу, – заговорила вдова сдавленным голосом. Сначала медленно, с запинкой, потом все быстрее и быстрее. – Нет, неправда… Я хотела проткнуть вам горло заколкой. Уже подняла руку. Но не смогла. Не было ненависти… Я оказалась слишком слаба, и расплачиваться за это придется моей девочке. Я все‑таки не смогла ее защитить.
– Я вас не понимаю, – нахмурился Фандорин. – При чем здесь Акико?
– Он хотел разлучить нас. – Сатоко резко подняла голову. Ее глаза горели сухим, яростным блеском. – Он сказал: «Нечего ее здесь держать. В Гонконге есть приют для детей‑калек. Мы отправим ее туда, и она не будет больше стоять между нами. Я не стану буддой, я понял это. Я вернусь к тебе, и мы попробуем жить заново». Я умоляла его сжалиться, плакала, но он был непреклонен. «Ты ничего не понимаешь, – сказал он. – Так будет лучше для всех. Через неделю придет пароход из Гонконга, на нем будет монахиня из приюта». Я поняла: человек, который хотел, но не смог стать буддой, становится дьяволом. Моя Акико не нужна никому на всем белом свете, кроме меня. Она обречена. Среди чужих людей она зачахнет. И тогда я сказала себе, что должна убить Мэйтана. Но убить так, чтобы никто меня не обвинил, иначе мою девочку отберут… Я сделала то, что собиралась, и упала, и лишилась чувств, и, наверное, умерла бы, но искусный лекарь вернул меня к жизни. Все было зря. У меня не хватило сил вонзить вам в горло железную заколку, и теперь меня заточат в тюрьму, а моя дочь сгинет в приюте…
– Ну что, Эраст, поймал Паука Смерти? – спросил консул Вебер, встретившись со своим помощником у табльдота (оба дипломата были люди холостые и обыкновенно завтракали в «Гранд‑отеле», по соседству с консульством).
Бледноватый после бессонной ночи Фандорин сконфуженно улыбнулся:
– Увы, Карлуша. Ты был прав: я попусту проторчал на этом чертовом кладбище всю ночь. Лишь выставил себя б‑болваном.
– Стало быть, сто долларов мои. Впредь будешь слушаться советов начальства, – изрек консул, отправляя в рот ломтик ростбифа.
Table‑Talk 1882 года
После кофе и ликеров заговорили о таинственном. Хозяйка салона Лидия Николаевна Одинцова, нарочно не глядя в сторону нового гостя, самого модного мужчины сезона, сказала:
– Вся Москва говорит, будто бедного Соболева отравил Бисмарк. Неужели общество так никогда и не узнает подоплеки этой ужасной трагедии?
Гостя, которым Лидия Николаевна сегодня потчевала завсегдатаев, звали Эрастом Петровичем Фандориным. Он был умопомрачительно хорош собой, окутан ореолом загадочности и к тому же холост. Чтобы заполучить Эраста Петровича в салон, хозяйке пришлось осуществить сложнейшую, многоступенчатую интригу, на которые Лидия Николаевна была непревзойденной мастерицей.
Реплика адресовалась Архипу Гиацинтовичу Мустафину, давнему другу дома. Мустафин, человек тонкого ума, понял замысел Лидии Николаевны с полуслова и молвил, искоса взглянув на молодого коллежского асессора из‑под красноватых голых век:
– А мне говорили, что нашего Белого Генерала будто бы погубила роковая страсть.
Сидевшие в гостиной затаили дыхание, потому что по слухам Эраст Петрович, с недавних пор состоявший чиновником особых поручений при московском генерал‑губернаторе, имел самое непосредственное отношение к расследованию обстоятельств смерти великого полководца. Однако гостей ждало разочарование: красивый брюнет вежливо выслушал Архипа Гиацинтовича и сделал вид, что сказанное не имеет к нему ни малейшего отношения.
Возникла ситуация, которой опытная хозяйка допустить не может, – неловкая пауза. Однако Лидия Николаевна сразу же нашлась. Мило захлопав ресницами, она пришла Мустафину на помощь:
– Как это похоже на мистическое исчезновение бедной Полиньки Каракиной! Вы помните эту ужасную историю, друг мой?
– Как не помнить… – протянул Архип Гиацинтович, легким движением бровей поблагодарив за поддержку.
Некоторые закивали, как бы тоже припоминая, но большинство гостей про Полиньку Каракину явно ничего не знали, а Мустафин имел репутацию искуснейшего рассказчика, так что из его уст не грех было послушать даже и знакомую историю. Тут кстати и Молли Сапегина, очаровательная молодая женщина, чей муж – такое несчастье – год назад погиб в Туркестане, спросила с любопытством:
– Мистическое исчезновение? Как интересно!
Лидия Николаевна устроилась на стуле поудобнее, тем самым давая Мустафину понять, что передает кормило тейбл‑тока в его умелые руки.
– Многие из нас, конечно, еще помнят старого князя Льва Львовича Каракина, – так начал Архип Гиацинтович свой рассказ. – Это был человек старого времени, герой венгерской кампании. Либеральных веяний предыдущего царствования не принял, подал в отставку и жил в своей подмосковной индийским набобом. Богат был неслыханно, теперь у аристократии таких состояний уж и не бывает.
Имел князь двух дочерей, Полиньку и Анюту. Обратите внимание: никаких Poline или Annie – генерал придерживался самых строгих патриотических взглядов. Девушки были двойняшками. Лицо, фигура, голос совершенно одинаковые. Но не спутаешь, потому что у Анюты на правой щеке, вот здесь, была родинка. Супруга Льва Львовича умерла родами, и князь больше не женился. Говорил, хлопотно, да и нужды нет – разве мало дворовых девок. В девках у него и в самом деле недостатка не было, даже и после эмансипации. Я же говорю – Лев Львович жил истинным набобом.
– Как вам не стыдно, Арчи. Неужто нельзя без непристойностей? – с укоризненной улыбкой произнесла Лидия Николаевна, хотя отлично знала, что для хорошего рассказа совсем невредно, как говорят англичане, «подбавить немного соли».
Мустафин покаянно прижал руку к груди и продолжил свое повествование:
– Полинька и Анюта были отнюдь не дурнушки, но и не сказать чтобы особенные раскрасавицы. Однако, как известно, миллионное приданое – самое лучшее из косметических средств, поэтому в тот единственный сезон, когда княжны выезжали в свет, они произвели среди московских женихов подобие эпидемической лихорадки. Потом старый князь за что‑то осерчал на нашего почтенного генерал‑губернатора, уехал в свою Сосновку и более оттуда уже не выезжал.
Лев Львович был мужчина тучный, одышливый, на лицо багровый – что называется, апоплексического склада, и можно было надеяться, что заточение княжон продлится недолго. Однако шли годы, князь Каракин все больше толстел и все громче пыхтел, а никакого намерения умирать не выказывал. Женихи подождали‑подождали, да и забыли про бедных затворниц.
Сосновка же, хоть и звалась подмосковной, располагалась в глухих лесах Зарайского уезда, откуда не то что до железной дороги, но и до ближайшего тракта было не менее двадцати верст. Одно слово – глушь. Впрочем, место было райское и отлично благоустроенное. У меня там неподалеку деревенька, так я к князю частенько наведывался по‑соседски. Больно уж хороша была в Сосновке тетеревиная охота. А в ту весну дичь прямо сама на мушку лезла – такого тока я отродясь не видывал. Ну и загостился, так что вся история разворачивалась прямо на моих глазах.
Старый князь давно затеял строить в парке бельведер в венском стиле. Поначалу пригласил из Москвы знаменитого архитектора, который сделал проект и даже к строительству приступил, да не довел до конца – не стерпел князева самодурства, съехал. Для завершения работ выписали архитектора поплоше, некоего французика по фамилии Ренар. Был он молод и неплох собой. Правда, заметно прихрамывал, но после лорда Байрона у наших барышень это за изъян не считается.
Дальше что ж – можете вообразить сами. Девицы безотлучно сидят в деревне десятый год. Обеим по двадцать восемь, общества решительно никакого, разве что старый дундук вроде меня заедет поохотиться. А тут красивый молодой человек, бойкого ума, парижский уроженец.
Надобно вам сказать, что при всем внешнем сходстве княжны обладали совершенно различным темпераментом и складом души. Анюта была вроде пушкинской Татьяны: вяла, меланхолична, немного резонерша и, прямо сказать, скучновата. Зато Полинька – резвунья, проказница, «как жизнь поэта простодушна, как поцелуй любви мила». Да и стародевическое в ней проступало меньше, чем в сестре.
Ренар немного обжился, присмотрелся и, разумеется, нацелился на Полиньку. Я наблюдал все это со стороны и изрядно веселился, не подозревая, каким невероятным образом закончится эта пастораль. Влюбленная Полинька, ошалевший от запаха миллионов французик, сгорающая от зависти Анюта, которой, поневоле пришлось взять на себя роль блюстительницы целомудрия. Признаюсь откровенно, меня эта комедия занимала не меньше, чем тетеревиный ток. Благородный отец же пребывал в неведении, потому что был спесив и не мог вообразить, что княжна Каракина может увлечься каким‑то архитекторишкой.
Натурально, закончилось скандалом. Однажды вечером Анюта ненароком (а может быть, и нароком) заглянула в садовый домик, обнаружила там сестру и Ренара in flagranti delicto и немедленно наябедничала папеньке. Грозный Лев Львович, чудом избежав апоплексии, хотел сей же час выгнать преступника вон. Французик едва умолил оставить его в усадьбе до утра – леса вокруг Сосновки такие, что одинокого человека по ночному времени вполне могут и волки съесть. Если б не вмешался я, выставили бы блудодея за ворота в одном сюртучишке.