Новость для Александра Петровича была ошеломляющей.
– Где же вы провели эти полтора года, что для вас такое – новость?
Адельберг захлопнул крышку часов.
– Хорошо, барон! Могу вам подсказать, что очередной караван до Цицикара отбывает завтра утром. Возвращайтесь в Харбин, повидайте семью, и не забывайте нашего разговора. Вероятно, увидимся в Харбине. Не смею задерживать! – сказал Лычёв, неопределённо хмыкнул, встал и, не подавая руки, повернулся к окну.
Адельберг вышел из номера, Лычёв оглянулся, посмотрел ему вслед и промолвил, не разжимая губ: «Гвардейская сволочь!»
Глава 5
Рано утром Адельберг и Тельнов покинули пропахший горелым маслом и пряностями китайский постоялый двор, дошли до городского рынка и устроились на одну из повозок большого торгового каравана, уходившего из Сахаляна на юг на железнодорожную станцию Цицикар.
Пока шли на базар, Тельнов, то отставая, то перебежками догоняя Александра Петровича, бормотал себе под нос:
– Что это за названия такие, уважаемый Александр Петрович? Сахалян, с вашего позволения, понятно – это они переврали наш Сахалин, тоже далеко, чёрт‑те где! А что такое Сисихар?
– Не Сисихар, а Цицикар! Это древнее маньчжурское, а не китайское название!
– А это… Ай… ху… тьфу, гадость, русскому человеку и произнести‑то совестно!
– Это что вы такое сейчас сказали?
– Это название следующей после Сахалина остановки!
– Айхунь! – Александр Петрович вспомнил название населённого пункта; десять лет назад он их все знал наизусть. – Это деревня на берегу Амура, это на юг. Вы, Кузьма Ильич, голову себе ненужным не забивайте, а лучше позаботьтесь о наших припасах.
– Как это?
– Держите их при себе покрепче и не отпускайте ни при каких обстоятельствах.
|
|
– Что? Китайцы воруют?
– За китайцами такого не припомню, но наши это сделают с превеликим удовольствием! Сколько, вам сказали, караван будет идти до Цицикара?
– Почти четыреста вёрст!
– Да, это я ещё помню, а времени сколько?
– Сказали, что если всё будет благополучно, дай‑то Бог, то дней десять!
– Ну что же, по сорок вёрст в день, через сопки и тайгу, с ночёвками! Это вполне реальные сроки!
Караван, состоявший из полутора десятков возов и телег, тронулся с места часа через два. Китайские и русские возницы долго бегали между возами, увязывали поклажу, договаривались с казачьим конвоем, слюнявили сальные денежные ассигнации и ударили хлыстами, уже когда утренняя прохлада стала переходить в июньскую жару.
На одной телеге с Адельбергом и Тельновым ехала русская семья, крестьяне, молодые муж и жена с грудным ребенком. Тельнов сразу завязал с ними разговор и был им занят все сорок вёрст, до самого Айхуня.
Накатанная дорога шла вдоль Амура по ровному берегу. Прошедшая ночь была беспокойная: то заедали насекомые, которых на постоялом дворе оказалось с избытком и на которых Кузьма Ильич не обращал никакого внимания и мирно посапывал, то наседали мысли, особенно после разговора с атаманом. Александр Петрович не стал пересказывать его в подробностях Тельнову и сильно выиграл, поскольку ему удалось избежать настойчивых расспросов старика. На душе было невесело.
Всё время, пока он жил в тайге с Мишкой одной лишь надеждой и представлением о том, каким может быть его возвращение в Харбин, он думал об этом иначе. Но несколько недель, проведённых в Благовещенске, всё то, что он услышал там за это время и ещё за несколько дней в Сахаляне, свидетельствовало о том, что всё может быть не так благостно, как ему представлялось.
|
|
Дорога шла ровная, солнце пригревало, Александр Петрович то дремал под тихий разговор Тельнова с соседями, то просыпался. Когда он начинал дремать, ему очень хотелось увидеть Анну, он уже привык видеть её во сне, но сейчас она не приходила, вместо этого в голову лезла каша из услышанных разговоров: о том, что белые готовят наступление, о том, что они накопили силы во Владивостоке, что их поддерживают японцы, которые в Приморье тоже располагают немалыми силами, и вот‑вот что‑то должно начаться…
Сквозь дремоту он слышал, как скрипят возы, шлёпают по желтой, пыльной земле конские копыта, несколько раз ему показалось, что он слышал слово «гуран», но он не обращал на это внимания и снова погружался…
– …гуран… – снова услышал он отчётливо.
Он проснулся, но не открыл глаза и прислушался.
– …нас гуранами кличут, но мы семейские, старой веры люди… – говорил мужской голос.
Александр Петрович хмыкнул: «Знакомо!» Крестьянин что‑то рассказывал Тельнову про их житьё‑бытьё, однако Александр Петрович почти ничего не услышал, поскольку запищал ребёнок и перекрыл своим тянущим тонким голоском уже давно лившуюся на телеге беседу.
«Гуран! Знакомо!»
Он вспомнил Мишку. Последние несколько вечеров перед отбытием из зимовья прошли у них в разговорах. Александр Петрович долго не решался задать ему один вопрос, а уже когда его отъезд был твёрдо намечен, когда меха были проданы, деньги разделены и Мишка привёз ему городскую одежду, спросил:
|
|
– Михаил! Давно хотел тебя спросить…
– Почему я подобрал тебя, ваше благородие, два раза? Почему не бросил в Мысовой, почему не отдал красным? Так, что ли?
Александра Петровича всегда поражала его способность угадывать мысли: он мог себе объяснить это только долгим Мишкиным одиночеством в тайге, где Мишка сам с собою всегда разговаривал вслух.
– Да!
Они сидели за столом, невеликий скарб Александра Петровича был уложен в старый, потёртый, купленный Мишкой саквояж; тихо потрескивали дрова в печи, и неярко горели свечи.
– Да, Петрович, тёмная энто история. – Не глядя ему в глаза, Мишка стал набивать свою коротенькую трубку. – Тёмная энто история души моей. Совестно сознаться. Грех попутал! Думал, не спросишь!
Трубка раскуривалась плохо, пыхала и хлюпала…
– Почистить бы надо! – сказал он, придавил пальцем табак, подождал, пока тот потухнет, встал из‑за стола и выбил его на железный припечник. – По первости думал, что, может, ты золотишком, которое охранял, разжился, а потом понял, что не так это всё, и так стыдно мне стало перед тобой… А потом тебя сызнова кто‑то кабудто под ноги мне подкинул, уже хворого. Так я и не думал ни о чём.
Он стал возиться с трубкой, Адельберг не перебивал его.
– Про то, што вагонами золото возют по всей железке туды‑сюды, все знали. Про то, что растаскивают его помаленьку, тоже не секрет. Што чехи собираются всё энто красным передать, шоб те им проход дали, – и энто было известно… А вы себе шли и шли! А мы оставались! Вам энто золото было нужно на патроны да пушки, ворога своего «красного» бить, хотя и проиграли вы уже всё, што тольки могли, – все свои войны! А нам – на порох да свинец зверя в тайге бить, да шоб хлебушка в неурожайный какой год прикупить, да мало ли для чево… Без денег оно сам знаишь!
Александр Петрович слушал, а Мишка расщепил лучину и стал подстругивать её ножом.
– …чехи с твоим ашалоном как тебя зарестовали да засадили в каталажку, почитай, сразу и ушли, тольки караул оставили… я про то намедни услыхал, а с утрева ты и сам объявился! Чё было не подойтить? Потом уж понял, што нету у тебя ничево, так не сгонять же тебя было с кошевы. Я, чай, не зверь! А дале Господь тебя под самые ноги так и подбросил, опять же не оставлять замерзать на льду ангарском. Да и Кешка энтот! – Мишка, не оставляя трубки и лучины, всплеснул руками и хлопнул себя по коленям. – Бедолага! Всем хорош мужик – а нету у него царя в голове. Охотник наипервейший, каженный выстрел – в цель! – Он затесал лучину и стал ею заталкивать в короткий чубук маленькие кусочки ветоши. – Рыбак! Нюхом чует, где рыба пасётся, а как пришёл с германской, чистый зверь, особливо до вашего брата, ахвицера. Вот так!
– А почему в Мысовой не сдал?
– А я и сам не ведаю. Вас на моих санях на Байкал‑море трое оказалося, даже баба одна, да тольки я тех не знал. С‑под них сани унесло, я их к себе и перетащил, а к тебе как вроде душой и притулился. И весь сказ!
– А про внучек рассказывал, что, мол, учить надо.
– Была думка в голове, врать не стану, чтобы поучительствовал ты у нас в деревне, покеда болеишь, да тольки обчество отказало мне в сожительстве, сказывал уже. Потому сначалу‑та забрал тебя к себе, а потом куцы девать? Можно было, оно конечно, отправить тебя по весне, как окреп чуток, дак полуслепой ты был, посля тифу‑то. Куда ж было отправлять тебя? На смерть верную? А знаишь, скольки Кешка тваво брата по тайге побил? Чисто зверь лютый! Вот и завелась в голове друга мыслишка.
– Какая?
– А как – какая? Што за власть пришла, как с ей жить; да и можно ли будет с ей ужиться? Власть – штука чижолая, с нею управляться надобно умеючи! А хто с ней управится? Кешка, што ли?
– А Ленин?
– Ленин! Сказал тоже! Он мужик головастый, эт понятно, таку страну на дыбы поднял, так он один, а Рассея, вона, от моря до моря! Кешке, што ль, с Серёгой – помнишь такого? – с ею управляться? Дак у Серёги ишо сопля к усу присыхаит, а как и вытрет, так по всей роже размажет. Вот я и подумал…
– О чём?
– Известно о чём! Пока ты в беспамятстве лежал, так в горячке всё поведал и про жёнку свою, и про сыночка, в Харбине, значит. Дак ежели я с энтой властью не слажу, дак куда ж мне деваться с дочкой да с внучками! Явлюсь к тебе в Китай, не прогонишь? Али как?
– А как ты думаешь?
Мишка прочистил трубку, посмотрел на Александра Петровича и промолчал.
Растянувшийся на полверсты караван, отбрасывая на протекавшую под самой дорогой амурскую воду долгие вечерние тени, втягивался в глиняную серую китайскую деревню Айхунь. Утомившийся от долгого разговора с попутчиками, Тельнов дремал, крестьянка‑староверка, отвернувшись от всех, кормила грудью ребёнка, а её муж сорванной веткой отмахивал от неё гнуса.
В центре деревни располагались базар и постоялый двор, но места в нём не нашлось; предыдущий караван ушёл ещё не весь, и уже прибыл новый, поэтому желающих переночевать было много. Проснувшийся Тельнов расстроился по этому поводу, насекомые были ему нипочём, а Александр Петрович не расстроился, он ещё помнил свои мучения на постоялом дворе в Сахаляне.
Караван стал располагаться. Возницы распрягли коней и за деньги доверили их казакам из конвоя увести на ночной выпас. Телеги и возы поставили кругом и в середине запалили большой костёр. К прибывшим потянулись из деревни китайские крестьяне, которые предлагали кашу из чумизы, мутноватую водку‑ханжу, вяленую рыбу, печёную картошку; которые побогаче, звали к себе домой поесть варёного риса.
Уже смеркалось, огонь большого костра весело освещал деревню. Путь предстоял ещё долгий. Александр Петрович и Кузьма Ильич договорились, что, пока у них будут припасы, которыми они запаслись в Благовещенске и Сахаляне и приготовленные им Марьей, постараться денег не тратить.
Они вышли из образовавшегося табора и расположились своим маленьким бивуаком на берегу Амура. Под деревней Айхунь Амур тёк с севера на юг, и солнце садилось у них прямо за спиной; место было равнинное, спокойное, река текла сплошным чистым стеклом; под невысоким берегом плескалась мелкая рыбёшка, крупная оставляла на воде длинные стрелы чуть дальше.
Кузьма Ильич посмотрел на воду и с грустью сказал:
– Эх! Сейчас бы с бредешком походить!
– Да‑а! Бредешок! Не до него сейчас! Разведите, пожалуйста, огонь, а я схожу принесу картошки, – всё же горячее; завтра дорога будет не в пример тяжелее.
Адельберг ушёл и минут через десять вернулся, неся в руках два плетёных тростниковых кулька. Тельнов развернул большой белый, с цветами Марьин платок и раскладывал на нём снедь. Александр Петрович раскрыл кульки.
– Это что, картошка? – с удивлением спросил Кузьма Ильич, показывая пальцем на парящие розовые плоды, значительные по размеру, продолговатые и нисколько не напоминавшие привычную ему картошку.
– Не совсем, конечно, Кузьма Ильич. Это дедушка картошки – батат. Вы ешьте, нам сейчас записываться в гурманы совсем некстати, – ответил Александр Петрович и достал ханжу. – Выпьете?
– Увольте! – Кузьма Ильич, глядя на мутную бутылку, сделал брезгливую мину.
– Как знаете, а я выпью для сна, вчерашнюю ночь насекомые так и не дали заснуть.
Александр Петрович взял батат, разломил его поперёк, поверху разрезал ножом тонкую запёкшуюся корку и по разрезу разломил ещё раз – желтовато‑розовая мякоть ещё парила.
– Давайте, Кузьма Ильич, давайте. Нам привередничать не пристало.
Кузьма Ильич взял предложенную ему четверть батата, немного откусил и, морщась, произнёс:
– Она… он сладкий!
– Не совсем сладкий, но сладковатый, а вы солью присыпьте. – И Адельберг строго посмотрел на старика. – Это Китай, привыкайте, мы тут надолго.
После ужина он попросил:
– Я развеселю костёр, а то мошка заест, и соберу остатки еды, а вы, Кузьма Ильич, вот вам котелок, сходите к китайцам и попросите у них кипятку, дайте им котелок и скажите «кай шуй», запомнили?
– А из Амура нельзя?
– Не рекомендую! Идите, Кузьма Ильич, идите! «Кай шуй», запомнили?
Кузьма Ильич повторил «кай шуй» и поплёлся к табору.
Только что стемнело, и было то самое время, когда день кончился прошедшим мгновением и началась ночь; когда сумеречный свет исчез, а темнота навалилась, и прошедший через эту границу огонёк даже потухавшего костра становился нестерпимо ярким, таким, что стоило от него отвернуться, и глаза любого человека на мгновение слепли. Адельберг взял платок поменьше и, прикрываясь от костра ладонью, стал собирать оставшуюся еду – второй батат лежал нетронутый.
«Ничего, привыкнет! Вспомни, как сам привыкал!»
Вдруг он услышал сзади быстро приближающиеся шаги, но не успел обернуться, как кто‑то навалился на него со спины, придавил к подстилке и начал душить просунутым под горло локтем. Александр Петрович схватил валявшийся на подстилке нож и ударил им назад. Напавший охнул, быстро вскочил и, хромая на раненую ногу, побежал в ближайшие кусты. Александр Петрович успел глянуть ему вслед, сел и попытался раздышать передавленное горло, в голове мелькнула мысль: «Догнать!», но он не знал, сколько их там в кустах может оказаться ещё.
Через несколько минут вернулся Тельнов.
– Вот вам ваш «кай шуй», – сказал он и поставил парящий котелок. – А что с вами?
Александр Петрович сидел на коленях и держался за горло, вдруг он увидел нож, который лежал перед ним, с чёрным лезвием и чёрными пятнами под ним на белом Марьином платке.
– Что это? – спросил встревоженным голосом Кузьма Ильич.
– Это батат такие следы оставляет, – сдавленным голосом соврал он, взял нож и вытер лезвие об свои чёрные брюки.
– Как паслён? – Кузьма Ильич хихикнул. – Вот это еда! Представляете, какие у нас сейчас желудки, глянуть страшно – небось чёрные, как у негров! Знал бы, отговорил бы вас от этой картошки. А что вы вдруг засипели?
– Не знаю, что‑то в горло попало.
– Ну тогда вот запейте это вашим «кай шуем»! Я правильно произнёс?
Горячая вода немного смягчила горло, шея ещё болела, Александр Петрович повёл головой и почувствовал, что воротник его косоворотки, правая щека и правое плечо пахнут махорочным перегаром.
«Свои!»
Он собрал побольше хворосту и всякого сушняка на берегу и бросил всё это рядом с костром.
«Однако и сегодня поспать вряд ли удастся! Что же это могло быть? Случайность? И кто это мог быть? Неужели люди Лычёва? Но зачем?»
Утром следующего дня они снова уселись на телегу – уставший после двух бессонных ночей Александр Петрович и бодрый и радостный Тельнов. Они заняли её целиком, без соседей, и двинулись в путь. Александр Петрович внимательно наблюдал за караванщиками, конвоем и пассажирами, но хромающего на правую ногу среди них не обнаружил. Он попросил Тельнова его не беспокоить, растянулся на поклаже во весь рост и с мыслью «Будь что будет» заснул.
Сон был хрупким, через дремоту ему всё время казалось, что вокруг происходят какие‑то события: что рядом что‑то громко лопается, падает, гремит, кто‑то громко кричит, кто‑то поёт, где‑то играют на больших китайских инструментах. Он переворачивался с боку на бок, и тут же что‑то начинало скрипеть, как продольная пила, которой на доски распиливают брёвна; или рядом прямо в ухо разговаривают; а то гремят колёса, и под гору летит телега, а параллельно, стуча на рельсовых стыках, «ноздря в ноздрю» с телегой летит паровоз и поглядывает на него – как‑то победно. Александра Петровича это пугало, и он не понимал, где сон, а где не сон. Он открыл глаза. Несмотря на то что он проспал почти всю дневную дорогу, голова была тяжёлой.
Он огляделся. Возы уже заводили вкруговую на небольшую поляну между сопками; тайга спускалась к поляне вплотную, и под сопками протекал ручей, к которому с вёдрами ходили люди и зачерпывали воду. Посреди поляны горел большой костёр, от которого шло тепло. Тельнов сидел рядом на телеге и раскладывал еду.
– Проснулись, Александр Петрович! Вовремя! А я тут ужин готовлю. Хотел уже вас будить и идти подогревать, знаете ли, ваш батат!
Александр Петрович сел, потянулся и почувствовал, что шея ещё болит.
– Добрый день… вечер, Кузьма Ильич! Я всю дорогу проспал?
– Так и есть, Александр Петрович! И даже похрапывали! Так я пойду?
– Подождите немного, я схожу умоюсь!
– Конечно, конечно, Александр Петрович! Святое дело! Водичка в ручье ледяная, доложу я вам. Освежает!
Александр Петрович спустил с телеги ноги, присел разок для разминки и пошёл к ручью.
Караван распрягся, лошади шумно жевали сено, люди ходили то к костру, то к ручью и что‑то варили в котелках, подвешенных на самодельных таганах; тихо перебрасывались словами; кто‑то заворачивался в одеяла и пристраивался спать. Дневную жару сменила таёжная прохлада, и от котелков поднимался плотный бело‑розовый в свете костра пар.
Александр Петрович дошёл до ручья, ополоснул лицо и руки и вернулся к телеге. Тельнов разложил еду, но не притрагивался к ней, пока не вернётся Александр Петрович.
– Я всё же успел немного разогреть батат, без горячего оно плохо.
Сначала ели в тишине, Тельнов быстро справился с бататом, густо присыпая его солью.
– А я вот всё думаю, Александр Петрович, где же мы всё‑таки оказались, что это за Китай такой, знаете ли, что китайцев почти нет?
Голова была ещё тяжёлой, и разговаривать не хотелось, но любознательность старика надо было удовлетворить, в конце концов, он сам позвал его с собой, в эту неизвестную страну, с неизвестным народом и непонятным языком, а так получалось даже неприлично.
– Это, Кузьма Ильич, даже и не вполне Китай…
– В том‑то и вопрос, уж простите, что перебил! К примеру сказать, в Сахаляне мы были, так там китайцев, что в Благовещенске, почти одинаково, а дальше деревня эта… Ай…
– Айхунь!
– …та, что на берегу! И там их не так уж и много. С нами ехали староверы, я с ними разговорился, они говорят, что их деревня вся населена только русскими. Как так получается – и вроде Китай, и не Китай! Странно!
– Почти так и есть. Это самый северо‑восточный район Китая, Маньчжурия, когда‑то здесь жили маньчжуры. Китайцы живут намного южнее: от Мукдена, или, как они его называют, Шэньяна, на юг, а там дальше пекинская провинция, шаньдунская, потом Шанхай и так далее. Это уже Китай – настоящий.
– Вы там бывали?
– Приходилось! Эти места, северо‑восток, они начали осваивать сравнительно недавно и делали это очень медленно. – Александр Петрович рассказывал и выполнял как бы две задачи: просвещал старика и пытался разговориться сам, потому что чувствовал, что после тяжёлого дневного сна его голова была тяжёлой и медлительной. – Их сюда много приехало, когда мы стали строить железную дорогу; появилась работа, начали строиться города, стало легче осваивать землю, и русских сюда много пришло, из Приамурья, Забайкалья, и жили все довольно мирно…
– Прямо пустая земля до этого была? – Кузьма Ильич явно заинтересовался.
– Не совсем. Были и есть старые китайские и маньчжурские города, вот, например, сейчас мы с вами движемся в Цицикар, это, как я вам говорил, старый маньчжурский город. К тому времени, когда начал строиться Харбин, он стоял уже много лет. Я ведь тоже знаю не так много и не так точно. Знаю только, что до постройки железной дороги китайцев здесь было намного меньше. Вы сказали – Благовещенск! Тоже стоит на отшибе, и Сахалян стоит на отшибе. Китайская цивилизация от Сахаляна далеко. На востоке, если рассуждать от этого места, – сказал Адельберг и показал пальцем себе под ноги, – течёт большая река – Сунгари, она впадает в Амур. Там по берегам живёт много людей, и вдоль КВЖД. Вот мы туда и движемся.
– На Сунгари?
– Нет, на КВЖД. Доберёмся до Цицикара, сядем в поезд и приедем в Харбин, если ничего не помешает.
– А что может помешать? – Тельнов от любопытства ёрзал и потирал руки.
– Случиться может многое!
– Не томите, Александр Петрович!
– Например, хунхузы!
– Это что за звери такие?
– Это не звери! Это люди, точнее, бандиты, которые нападают на такие караваны, как наш, и даже на поезда!
– Откуда же они взялись?
– Старая история! Двадцать лет назад, чуть больше, в Китае вспыхнуло восстание китайских патриотов против иностранцев, которые построили здесь железные дороги, фабрики…
– А что же плохого в железных дорогах и фабриках?
– Ничего плохого в этом, конечно, нет, но китайские торговцы и ремесленники стали терять работу и, разумеется, были недовольны. Они и подбили народ поднять восстание, мы их называли «боксёрами», они вот так делали руками. – И Александр Петрович поднял вверх правую руку с плотно сжатым кулаком. – «Боксёры» даже заняли Пекин, и взбунтовались на всем северо‑востоке, и уничтожали всё иностранное. Однако за два года с ними справились и бунт утихомирили, но во многих местах их шайки сохранились и стали обычными бандитами и грабителями. Многие красили бороды в красный цвет, это мне так рассказывали, поэтому их стали называть «хунхузы» – «красная борода». Рассказываю вам то, что сам слышал, сталкиваться не приходилось, и не приведи господь, – они очень жестокие. И если раньше они боролись за какую‑то их справедливость, то сейчас это просто бандиты. Поэтому я и говорю, что дай Бог нам добраться…
– А я вот всё думал, почему вы не поехали в Китай по железной дороге, из Читы к примеру?
– Я тоже думал, – Александр Петрович стал тереть виски, головная боль начала постепенно проходить, – и так и этак! Но по железной дороге было невозможно. А Благовещенск всё‑таки глушь, да и Мария, у которой мы квартировали, надёжный человек, и Китай – только через Амур переправиться, поэтому я в Благовещенск и приехал.
– …И что эти хунхузы? – Тельнов начинал становиться слишком любознательным.
– Всего не расскажешь за один вечер, и не поминайте чёрта к ночи, Кузьма Ильич. Давайте‑ка лучше ложиться спать!
Тельнов недовольно засопел, начал собирать остатки еды и увязывать их в узелок. Судя по всему, несмотря на утомительный переезд, спать ему совсем не хотелось, а Александру Петровичу тем более не хотелось спать, а напротив, хотелось подумать в одиночестве.
– Вы ложитесь, Кузьма Ильич, ложитесь, дорога впереди ещё длинная, как ваша любознательность. Мы ещё наговоримся.
Тельнов буркнул «Спокойной ночи», завернулся в купленный в Благовещенске овчинный тулуп, подбил какой‑то мешок из поклажи под голову и повернулся спиною к костру. Караван к этому времени уже почти угомонился; около костра оставались только казаки из конвоя; они сидели на снятых с лошадей сёдлах, курили и держали на скрещенных по‑турецки ногах заряженные карабины.
Александр Петрович слез с повозки и подошёл к ним.
– Ну что, станичники, тревожно здесь, что нам завтра Бог пошлёт?
Один, постарше, густо выдохнул дым и, не разжимая губ, вымолвил:
– Что пошлет, всё наше будет!
– Хунхузов пошлёт! – хохотнул другой.
– Типун тебе на язык! А ты иди спи, господин хороший, а то старшой заругает!
Александр Петрович присел было рядом, однако разговор не получался, он докурил трубку и вернулся к телеге.
«Хмурый народ, к ним бы Тельнова подпустить!»
Настроение было невесёлое; он думал о том, что эти семь лет дороги домой, наверное, не прошли даром; он думал о том, что с ним может произойти завтра и послезавтра; о том, что он найдёт в Харбине и, вообще, сможет ли туда добраться. И сейчас, когда, казалось, конец пути был уже совсем близок, мысли об этом навалились на него со всей тяжестью.
Глава 6
– А какое сегодня число, Александр Петрович?
– Да‑а!.. – Адельберг стоял посередине купе и задумчиво оглядывался по сторонам. – В ваши годы, Кузьма Ильич, ещё рано, чтобы память отказывала!
– Не могу не согласиться, уважаемый Александр Петрович, в мои годы память и вправду ещё должна быть крепкой, однако разве у них не другой календарь… или вот взять хотя бы этого, с позволения сказать, «антиквара»…
– Вы хотели сказать, старьёвщика?
– Старьёвщик, Александр Петрович, – Кузьма Ильич, стоявший за спиной своего спутника, поднял палец и возразил, – это когда старьём человек торгует, а у него? От его прилавков так и пахнет женским будуаром, детской комнатой и…
– Гвардейским плацем! – засмеялся Адельберг.
– Вам бы всё шутить!
Александр Петрович повесил на бронзовый крючок пальто и ответил:
– Кузьма Ильич, полно вам, забудьте! У нас есть вот это купе, колбаса, хлеб, китайская капуста и бутылка чистейшей чумизовой ханжи. И несколько часов дороги, а впереди – дом. На ваш вопрос отвечу – сегодня воскресенье, 19 июня 1921 года. А календарь в Китае такой же, как и у нас.
Кузьма Ильич снял свою овчину и тоже вознамерился повесить её на соседний бронзовый крючок.
– Вот это – нет! – возразил Александр Петрович. – Это на улице рядом с вами стоять ещё можно, там продувает, а здесь извольте свернуть поплотнее и отправить во‑он туда, под полку. Иначе задохнёмся.
Обиженный Тельнов постоял, держа в руках старую, кислую овчину, пару раз вздохнул ответить, но, увидев лицо своего спутника, довольное и радостное, чего он не видел с момента их встречи в Благовещенске и вообще никогда не видел, выдохнул и нагнулся поднимать полку.
Перед тем как мелкими глотками выпить треть стакана ханжи, Кузьма Ильич умудрился её понюхать.
– Предупреждал вас, пейте не нюхая! И причём – залпом!
Кузьму Ильича дёрнуло и перекосило: он сначала вытянул лицо, потом сморщил его так, что не осталось ни глаз, ни носа, ни рта, а только торчали смоляные усы; потом открыл рот и округлил полные слёз глаза; вдох в его горле встал колом; потом он попытался натянуть на кулак рукав и донести его до носа и занюхать – и рукав порвался. Другой рукой он махал, будто отбивался от комаров или от чертей.
Александр Петрович смотрел на него с умилением.
– Занюхайте‑ка хлебом или вот колбасой!
Тельнову всё‑таки удалось занюхать ханжу, потом он долго, молча заедал выпитое куском колбасы, хлебом, китайской капустой и вдруг неожиданно попросил осипшим голосом:
– Александр Петрович, умоляю вас, закурите, что ли, отбейте этот китайский дух и закройте горлышко бутыли, ну хотя бы чем‑нибудь!
Через пятнадцать минут он уже спал, свернувшись на синей бархатной полке калачиком.
Александр Петрович смотрел в окно.
Поезд ещё стоял на станции Ананьци, но по суете, происходившей на перроне, уже чувствовалось, что он вот‑вот тронется. Этого момента он ожидал, чтобы улечься, как его спутник, и проснуться уже в Харбине. Он договорился с проводником, чтобы на подъезде к мосту через Сунгари его разбудили.
Незаметно для себя Александр Петрович заснул, ханжа оказалась крепкой, и, когда проснулся, понял, что его разбудил резкий толчок. Он открыл глаза и увидел, как мимо окна медленно плыли смутные очертания придорожных построек, кустов и посаженных вдоль насыпи железной дороги деревьев.
«Ну вот, наконец‑то!»
Поезд разгонялся медленно, плавно покачиваясь, как детская люлька, Тельнов спал, Александр Петрович смотрел в окно купе международного Транссибирского экспресса – старого знакомого – и думал про завтрашнее утро; он думал о том, о чём думал в сентябре четырнадцатого, когда уезжал из Харбина. Сейчас уже за полночь, уже 20 июня, сегодня день рождения его сына. Он думал о том, как всё будет, и в душу закрадывался страх: за это время изменилась Анна, хотя если судить по письмам – то нет; а может быть, всё изменилось, что семь лет назад их окружало: город, люди, дома, круг знакомых: одни убиты, другие пропали, третьи… Мысли перемешивались в такт раскачивающемуся на малой скорости вагону и мерному стуку колес.
Сегодня в середине дня их караван наконец‑то дошёл из Сахаляна в Цицикар. Ещё в дороге они с Тельновым обсуждали, что они могут продать, чтобы купить билеты до Харбина. Александр Петрович показал золотую цепочку от хронометра, подаренного ему генералом Мартыновым. Кузьма Ильич ахал и приседал и пытался доказать, что, может быть, не стоит, но сам он мог предложить только свой старый, никому не нужный заплечный мешок и иконки с изображением святителя Николая, которые сам же и писал и которые тоже вряд ли кто‑то захочет купить; поэтому решение было принято – продать цепочку.