Анна стояла всего в нескольких шагах, спиной к нему, он открыл калитку, та даже не скрипнула.
«Если я её сейчас позову, она испугается, а если подойду, она тоже испугается, но уже в моих руках!»
Анна услышала шаги, подминавшие траву, уже начавшую подсыхать после утренней росы, и уже знала, что ошибки быть не может… Иначе…
Шаги приблизились, она почувствовала на своей талии руки, которые знала так давно, и обернулась.
Глава 10
Сашик возился с пижамкой, он пытался расстегнуть пуговицы в слишком тесных петлях и сопел носом, когда в его комнату вошла мама и за ней двое мужчин. Потревоженный, он поднял взгляд, несколько раз хлопнул ресницами и закрыл глаза ладошкой.
Анна подошла к нему и присела:
– Одевайся, сынок, у нас гости.
В гостиной, в чём были, в чём пришли с вокзала, на краешках стульев сидели Александр Петрович и Тельнов, они только успели сбросить на веранде пальто и овчину. Анна их попросила немного подождать, а через несколько секунд влетел Сашик в расстёгнутой пижамке и с фотографической карточкой в руках, следом вошла Анна. Сашик обернулся к ней и показал карточку, она согласно кивнула, и тогда он подошёл к Александру Петровичу и взобрался к нему на колени. Тельнов глядел на эту картину и, не стесняясь, плакал, и слёзы текли по его небритому лицу. Анна тоже плакала, горло щипало и у Александра Петровича, но на коленях сидел его сын, и он сдерживался.
Сашик показался ему маленьким, таким, каким он видел его на фотографии и в мыслях, только не в пижаме, а в матроске и в лаковых чёрных туфельках. «Разве ему уже шесть лет?»
Дом наполнялся волнениями: греть воду, ставить ванну, готовить еду. Анна сходила к соседям и попросила прислать повара Чжао, а ещё хотелось говорить…
Через два часа Александр Петрович был уже в свежей сорочке с мягким отложным воротничком, в светлых летних брюках и мягких домашних туфлях. Чисто выбритый и с запахом одеколона, он сам себя не узнавал и от этого чувствовал себя непривычно. Анна успела отвести навзрыд рыдавшего Сашика в «маячок» и оставить его там под честное слово забрать до обеда.
Пока она была занята, Александр Петрович то выходил в сад покурить, то возвращался в гостиную. Он осматривал большую комнату, которую помнил в деталях, и видел, что ничего не изменилось: его кресло‑качалка, на кожаном сиденье которого была постелена синяя китайская шёлковая салфетка с вышитым на ней желто‑чёрным тигром, пробиравшимся через ярко‑зелёную траву. Он смотрел на это кресло и понимал, что в нём, пока он отсутствовал, никто не сидел, и салфетка с тигром, как ему казалось, об этом свидетельствовала. Вот круглый стол, тот же, который и был, накрытый такой же синей шёлковой скатертью в тон салфетке. Над столом на длинном шнуре висел тот же оранжевый весёлый абажур, который он часто задевал головой, когда поднимался, и они с Анной всегда смеялись. Вокруг стола расставлены те же плетёные кресла, которые хрустели, когда в них садились. Шифоньер при входе – он был слева от двери, – не уместившийся ни в спальне, ни в коридоре. Анна выбрала его за большое зеркало во всю высоту средней дверцы. Только в углу, где раньше стояли рояль и громадный фикус в китайском фарфоровом сине‑белом вазоне, сейчас был только фикус.
Тельнов тоже с любопытством оглядывал гостиную, вертелся в хрустящем кресле и тёр ладони об колени, потом увидел салфетку с тигром, и у него сыграло:
– А не опасаетесь, уважаемый Александр Петрович, что укусит? Сидеть‑то на ней!
Адельберг обернулся, посмотрел на Тельнова и не ответил. Он молчал, он почти всё время молчал, с того момента, когда они вошли в дом.
«Старый дурак, с дурацкими шутками! – ругал себя Кузьма Ильич. – Взволнован! Он так взволнован! – Он глядел на него с тревогой. – Таким я его ещё ни разу не видел! Даже перед переправой! У него на душе какое‑то смятение, неужели он думает, что она… – Тельнов смотрел на Анну Ксаверьевну, на её быстрые, уверенные передвижения по комнатам и робкую улыбку одними губами, её взгляд был напряжён и сосредоточен, а глаза, как казалось Кузьме Ильичу, спокойны. – Ну нет! Такие женщины не могут!.. Такие женщины!..»
Кузьма Ильич чувствовал себя уютно в кресле и очень неловко в этом доме. «Им бы сейчас сесть, да поговорить, чтобы никто не мешал, да сына приласкать!..»
– Александр Петрович, а может, я выйду? Прогуляюсь по саду? Посмотрю окрестности? А вы тут…
– Сидите, – резко ответил Адельберг.
«Ладно, сижу! Но нехорошо у него на душе!»
Александр Петрович и вправду чувствовал себя неспокойно и не мог понять – почему? Он вернулся! Чего же ещё? Сейчас бы подойти, обнять её, поговорить с Сашиком, но что‑то мешало. Тельнов? Ну при чём тут Тельнов?
«Надо спросить, где рояль!»
Адельберг подошёл к окну в сад, это было его любимое место: кресло‑качалка, книжный шкаф со стеклянными дверцами, бра на стене и под ним курительный столик. Шкаф стоял рядом с окном, здесь всегда было тихо. Под бра висел офорт с изображением Мариинского театра со стороны Офицерского моста, заказанный ещё в Петербурге перед отъездом в Харбин. На курительном столике, на прежнем месте стоял его Чаншоусин – китайский бог долголетия, он был тонко вырезан из светлого серо‑салатового мыльного камня, в одной руке он держал высокий посох, в другой – тыкву‑горлянку. У божка было маленькое‑сморщенное в улыбке личико и неестественно большая лысая голова с выпуклым лбом, его свободный халат свисал и мягкими расползающимися складками закрывал ноги. Рядом была пепельница, сделанная из такого же мыльного камня, в виде дерущихся с растопыренными когтями и лапами, выпученными глазами и раскрытыми зубастыми пастями драконов, похожих на кошек, которых больно ухватили за загривок и оторвали от пола. Он взял божка в руки, камень был тяжёлый, тёплый и скользкий, как кусок сухого туалетного мыла.
Он поставил божка, посмотрел на книжный шкаф и увидел своё отражение в стёклах; за стёклами, на полках, в том же порядке стояли книги: Лев Толстой, Чехов, Достоевский, Григорович, Карамзин, две верхние полки занимали бесконечные Брокгауз и Эфрон, на нижней лежали детские книжки… Это было единственно новым в гостиной.
Ничего не изменилось, даже софа у противоположной стены, и подушки на ней, как и раньше, были накрыты покрывалом кружевного плетения, светло‑голубым, в тон со скатертью и салфеткой – часть Анниного приданого.
«Глупости какие! Не надо спрашивать, где рояль!»
К вечеру, уже в сумерках, пролился дождь. Сашика после ужина с трудом уложили спать. Кузьма Ильич, старавшийся весь день быть незаметным, с облегчением вздохнул, когда ему показали его комнату, поблагодарил хозяйку и ушёл укладываться.
Александр Петрович сидел в своём кресле и смотрел на фотографию, с которой Сашик утром уселся к нему на колени. Это была их с Анной фотография перед венчанием.
Глава 11
– Ты совсем не изменилась…
– Ты мне льстишь! Прошло столько времени. Почему ты тогда уехал так рано? Всех отправили только в апреле.
Александр Петрович зашуршал спичками и откинул тонкое одеяло.
– Ты хочешь курить? Не уходи, останься сегодня здесь, со мной! У нас ведь нет прислуги, мы нарушим старые правила! Кури здесь!
Александр Петрович на секунду замер, потом присел на кровать и положил спички.
– Спасибо, там, в пути, я об этом много думал, что не захочу уходить от тебя каждую ночь. – Он погладил её руку и поцеловал в плечо. – А почему ты думаешь, что я тебе льщу? Я тебе не льщу. Ты действительно не изменилась. Ты такая же красивая!
– Я тебе не верю, – прошептала Анна, и от её шепота пахло улыбкой, – ты видел меня сегодня, с этим отвратительным тазом…
– Да, досталось тебе…
– …И тебе…
– …Ничего, всё будет хорошо.
– Конечно! Ты же вернулся…
Шёпот в комнате был тихий, и было слышно, как в саду с яблонь на траву падают капли.
– Ты так чудесно смотрелась в новой юбке…
– Не вспоминай! Мне неловко!
– Почему? Что тут неловкого, разве эта простая одежда может что‑то изменить? – Александр Петрович погладил её светлые волосы.
Анна резко отпрянула, потом притянула его к себе и зашептала:
– Нет, Саша! Ты мне не ответил. Почему ты уехал в сентябре, когда твои ушли только в апреле?
В спальне было темно. Анна смотрела на мужа и даже в темноте видела улыбку на его лице, как ей казалось, снисходительную. Александр Петрович молчал.
– Саша, ну почему?
– Разве я мог ослушаться приказа? Началась война…
– Но почему тебя?
– Я не могу этого знать, Анни. – Он чиркнул спичкой, и она увидела его профиль.
– Не отвечай, не надо, я всё понимаю! Извини, я знаю, что спросила глупость! – сказала она, придвинулась вплотную и обхватила его грудь рукой.
– Извини, моя радость. Я так могу тебя опалить, – сказал Александр Петрович, подвинулся на подушке чуть выше и пригладил ладонью её волосы; он с удовольствием затянулся папиросой, сделанной из настоящего табака, и в комнате запахло сладковатым дымом. – А что? От твоих с тех пор так ни одного письма и не пришло?
– Нет, пропали, я уже и плакать перестала. Не знаю, что думать! Жалко, если Сашик никогда не увидит своих бабушку и дедушку.
– Бабушек и дедушек, – поправил Александр Петрович.
– Да! Извини! Расскажи, как это было!
– О‑о, Анни, – Александр Петрович растягивал слова, – на это нам всей ночи не хватит!
– Расскажи, нам теперь некуда торопиться, завтра отдохни, хотя бы один день, визиты будем делать после…
– Да, я согласен, только к Иверской надо сходить…
– Поклониться Владимиру Оскаровичу?
– Да, и старик этого хочет, он присутствовал, когда Каппеля хоронили, а потом выкапывали из могилы, в Чите…
– Матка Боска! Не надо об этом на ночь. – Она села и прикрыла грудь одеялом. – А ты заметил, как они потянулись друг к другу?
– Сашик и Кузьма Ильич?
– Да!
– Вот тебе и дедушка, – Александр Петрович погасил папиросу, – а там посмотрим, может быть, и бабушка появится, – тихо пошутил он, улыбнулся и посмотрел на жену.
Анна подогнула под одеялом колени, положила на них согнутые руки и уткнулась в них лицом, она сидела молча, её длинные волосы покойно лежали, закрывая плечи, и сливались с цветом кружевных оборок подушки.
– Может, ещё найдутся! – грустно сказала она и прислонила голову к плечу Александра Петровича. – Расскажи, как это было! Расскажи!
– Как это было? – Александр Петрович снова потянулся за папиросой. – Я открою окно пошире?
Анна кивнула.
Он встал, открыл створки окна, забросил на одну из них занавеску, взял папиросу и стал разминать её: свежий ночной воздух полился в комнату, и Анна поёжилась.
– Тебе холодно?
– Нет‑нет, хорошо, пусть будет так. Расскажи!
– Понимаешь, даже сейчас, когда прошло столько времени, трудно оценить и понять, что произошло. Можно только вспоминать – как это было! – Он говорил с длинными паузами.
– Почему? Ты ведь видел всё своими глазами!
– Конечно видел, но не всё. – Он присел на подоконник. – Про войну с Германией особо рассказывать нечего, там было всё ясно: вот – окопы; с одной стороны они, с другой – мы. Они носят одну форму, мы – другую, они говорят на одном языке, мы – на другом… – Он надолго замолчал. – А вот революция! А особенно Гражданская война – это совсем другое!
– Саша! Ну тогда, может быть, не надо? Может, не стоит ворошить… Извини, что я тебя попросила!..
– Да нет, Анни, стоит. В том‑то и дело, что не только стоит, а просто надо это сделать; необходимо понять, что это было и почему это было так кроваво!
Анна сидела не шевелясь, она уже жалела о том, что спросила, но ей хотелось услышать что‑то такое, что объяснило бы ей, почему пропали её родители, а может быть, и куда они пропали; она давно перестала получать письма от своих подруг, про кого‑то слышала, что те уже в Париже, или в Лондоне, или в Риге, или в Варшаве…
– Всё началось после отречения государя…
– 2 марта?
– Да! 2 марта! Хотя, может быть, и раньше, но это если и было, то незаметно. Мы ведь не знали наверное, что происходило при дворе. Узнали только, что Гришку застрелили, и даже вздохнули с облегчением: мол, сейчас никто мешать не будет, будем готовить наступление. То, что австрийцев и германцев можно побеждать, доказал Брусилов и в четырнадцатом, и в шестнадцатом. А после отречения всё как будто встало. Мы запутались в этих агитаторах, кто за войну, кто против. Но это мы запутались, а солдаты – те точно знали свои интересы: войну долой, землю давай! И весь сказ! В шестнадцатом государь бросил к нам гвардию! Я приезжал в свой полк. Из солдат уже почти никого не осталось из тех, кто меня помнил, но как‑то они ко мне подошли, эдакой делегацией, и сказали: мол, барин, шабаш войне и тебе надо «тикать домой, к жёнке под бок». Так и сказали!
– Вот и надо было их послушать! Извини, я пошутила! Это я несерьёзно, я же всё понимаю!
– Да‑да, конечно, я знаю, ты же у меня умница! А в мае фронт начал разваливаться, но ещё кое‑как держался, а в ноябре, после большевистского переворота, развалился совсем. Солдаты бросали позиции, они ошалели от свободы. Это был хаос. Они брали эшелоны штурмом и толпами, и во главе их были агитаторы‑большевики. Бежали на север, на юг и на восток, по домам. У нас хоть Бог миловал, а на Западном фронте, на флотах, офицеров расстреливали, поднимали на штыки…
– Как Духонина?
– Да, генералу досталось, и не ему одному. В общем, началась вакханалия… Я думаю, что и Корнилов…
– Лавр Георгиевич?
– Он самый, подлил масла в огонь, когда добивался ввести смертную казнь для солдат, для тех, которые покидали позиции…
– Солдаты перестали слушаться своих офицеров? – спросила она с каким‑то детским удивлением.
– Именно так! Понимаешь, Анни, это нельзя, когда молодой поручик старого солдата, извини, в морду бьёт… Ненависть, громадная ненависть накипела в солдате против нашего барства офицерского, хотя среди вновь прибывающих офицеров было много хороших. Нас, старой военной косточки, после шестнадцатого года оставалось совсем немного!
– Какой ужас!
– Поэтому Лавр Георгиевич, с одной стороны, был прав, конечно, как военный человек, а с другой стороны – это бы ни к чему не привело…
Александр Петрович вернулся на кровать и сел, высоко подбив подушки.
– Долго всё это рассказывать, Анни, долго, но уж коли начал… Короче говоря, я поехал в Ставку, в Могилёв, там меня встретил Володя…
– Каппель?
– Да, мы ещё в штабе Юго‑Западного познакомились. И я своим глазам не поверил! Он… всегда такой решительный, бравый… а тут вижу – растерян, не знает, что делать. Что‑то говорит, но я же вижу, что он не знает… Да и никто не знал. Корнилов уже подался с Алексеевым на Дон, царь сидит под арестом в Тобольске, Керенский и его правительство в бегах, а кругом оказались большевики! И я уехал в Питер!
– В Питер! – промолвила Анна. – Как это непривычно! Питер‑р‑р! Даже мороз по коже…
– Да, мокрый, продуваемый всеми ветрами Питер встретил меня, прямо скажем, мрачно. К дяде Вальдемару, я у него квартировал, постоянно приходили какие‑то «представители» и требовали от него уплотнения в их большой квартире. По ночам стреляют, помню, как дядя подходил к окну и кому‑то грозил… Новые власти ни с чем не справлялись, старались, но… Им бы фабриками, заводами заняться, а они открыли винные склады… Кругом матросы, солдаты и кокаин! Тогда же и почта прервалась. Я ездил на квартиру к твоим, ты мне писала, что матушка с батюшкой на лето уехали в Тверь, а потом намеревались в Самару, к своим друзьям…
– В Твери у батюшки сослуживец, а в Самаре у мамы тётка…
– Да, я помню, ты писала! Но куда там! Я обратился к соседям, но и они ничего не знали. И от тебя ничего. Потом уж узнал, что почтовое сообщение прервалось где‑то то ли в Москве, то ли на Волге.
– И от тебя ничего… – задумчиво сказала Анна.
– А тут ещё дяде Вальдемару пришло известие из Москвы, от соседей, что в конце октября, когда красные брали Кремль, мои матушка и почти ослепший отец вышли из дома и не вернулись и больше их никто не видел. Дяде я помочь ничем не мог и был обузой, хотя встал на учёт у новых властей и даже был внесён в какие‑то списки на паёк.
– Паёк? Что такое паёк?
Александр Петрович усмехнулся:
– Паёк – это когда продукты выдают по карточкам.
– По каким карточкам?
– Карточки – это вместо денег!
– А что же деньги?
– Деньги обесценились! Так, бумажки, на которые ничего нельзя было купить. Их не успевали разрезать, они ходили рулонами, и на миллион керенок можно было купить коробок спичек…
– Как необычно!
– Так долго продолжаться не могло. Я встречал в городе своих товарищей по фронту. Знаешь, они слонялись по Петрограду с лицами заговорщиков, но в явном таком безделье и в гражданском платье. Всё это было ужасно нелепо, их просто по глазам определяли, что они офицеры. Меня звали на Дон, к Алексееву, но после всей этой суеты наших генералов с их письмами к императору об отречении, в Февральскую, я разочаровался в них и отказался туда ехать. А потом узнал, что у вас – тут в Харбине – какой‑то Рютин организовал Советы, то ли большевистские, то ли меньшевистские… Я в них тоже не разбираюсь!
– Да, это было… и мы все ужасно перепугались, но потом вроде обошлось!
– Я уехал из Петрограда, сначала в Тверь, однако там никого не нашёл, даже следов, а оттуда, в феврале восемнадцатого, – в Москву. Хотя словом «ехал» это назвать было нельзя! Железная дорога практически стояла. Пешком до Москвы добрался бы скорее.
Александр Петрович взял с тумбочки графин с водой.
– Может, включишь свет? – спросила Анна.
– Нет, не нужно! В общем, наш дом в Трёхпрудном, где жили родители, оказался в полуразрушенном состоянии. Из прежних жильцов там оставался только старый дворник Ренат. Он рассказал, что за две недели до моего приезда дом взорвался: то ли сажа в печной трубе взорвалась, её не чистили с осени, то ли гранату кто‑то кинул, из баловства, да так точно. Короче говоря, разрушился главный дымоход, поэтому жившие там семьи разъехались кто куда, чтобы не замерзнуть. О родителях Ренат ничего сказать не мог: «Барин ушла и больше не вернулся». Попытался я было разыскать Евгения Ивановича Мартынова, о нём говорили, что он возвратился в Москву из австрийского плена, однако и это ничего не дало. Его соседи на Новинском бульваре рассказали, что он уехал то ли в Казань, то ли в Петроград и что якобы от новых властей скрывается. В Москве я прожил до начала июня, у Ренатки, в полуподвале. В Твери мне удалось выправить документы на другое имя, по ним даже устроился на работу в местный Совет и приносил Ренатке продукты, чтобы не быть нахлебником. Он на меня нахвалиться не мог. Но так тоже долго продолжаться не могло, ещё в мае пришли известия о том, что на Волге против большевиков восстали чехи…
Александр Петрович посмотрел на Анну, она так и сидела, уткнувшись подбородком в колени, она ровно дышала, и глаза у неё были закрыты.
– Ты спишь, моя голубушка! – Он осторожно обнял её за плечи.
– Нет, Саша, что ты? Как можно спать? – Глаза у неё были уже сонные, но она смотрела уверенно. – Ты говори, говори!
– В последний вечер, перед тем как покинуть Москву, я принёс бутылку самогона. Ренатке, ты помнишь его, он всю жизнь выпивал только в виде подношения, хватило двух рюмок…
– Да, помню, только уже смутно.
– …он плакал, вспоминал прежнюю жизнь, «сытую, и добрый барин, который ему ни раз не обидел» и только звал «нехристь татарский», я этого не помнил, помнил только, что его все называли просто Ренат или Ренатка… Как‑то в один из вечеров ещё в начале марта я шёл мимо Большого театра после какого‑то их большого сборища, а впереди меня шли две пары, двое мужчин и две женщины, они показались мне знакомыми, но я их не вспомнил, я только слышал концовку их беседы, говорил мужчина: «Дельный был доклад. Я этого инженера Кржижановского хорошо знаю. Вот кончим войну, – вернусь на завод…» – короче говоря, они что‑то обсуждали, такое – грандиозное! Что‑то вроде электричества для всей России…
Александр Петрович говорил, он перешёл на шёпот, потом ему показалось, что Анна уже спит, и он замолчал, однако мысли в голове текли, и он вспомнил свой последний вечер в Москве, когда на крепком венском стуле из верхних опустевших комнат перед старым колченогим столом в полуподвале они сидели с Ренаткой, остатками закуски и недопитой бутылкой самогона. Ренатка уже клевал носом и отстал с вопросами; он закутался в когда‑то цветистое, но уже серое и лоснящееся одеяло и посапывал. На улице, где‑то совсем близко, свистели, слышался топот ног, клацанье перезаряжаемых затворов и крики: «Стой!» И так каждую ночь. Но уже никого, кто в этот момент был не на улице, это не пугало, но страшно было оказаться прохожим: или ограбят и убьют, или арестуют и, скорее всего, тоже убьют. На столе на донце старой консервной банки догорал свечной огарок, огонёк то исчезал, тихо умирая, то подмигивал утопающим в воске фитилём, потом пыхнул в последний раз… Надо было зажечь другую свечу. Оставаться в Москве было опасно. Из соседних домов люди скрытно кланялись, и никто не выдал, хотя если ЧК допытается, что он живет под чужими документами… Об этом не хотелось думать. Но как без этого? Не думать нельзя: такая повсеместно разлилась остервенелость, а многие шли служить к большевикам. Отрабатывали жизнь? Или верили в светлое будущее? Бог их разберёт! А может, так и надо, может, перебесится народ да и начнёт строить новую жизнь, какую‑то, ведь люди же когда‑то напьются крови. Сколько её выпили на фронте! Всё мало? Когда в начале июня в Самаре образовалось антибольшевистское правительство и стало известно, что войсками командует подполковник Володя Каппель, – Самара от Москвы была в направлении на восток, – он решил, что надо ехать туда… И будь что будет…
Воспоминания, картинка за картинкой, возникали в его голове. Рядом тихо и тепло дышала в плечо заснувшая Анна, ему уже и самому хотелось спать, но сон как будто бы кто‑то выталкивал из его головы. Александр Петрович услышал, как по листве в саду начали стучать капли, снова начался дождь, быстро разогнался и начал бить в окно. Он встал, закрыл створки, шум превратился в ровный гул, но скоро ослаб, и только отдельные капли мерно стучали, падая с крыши на жестяной подоконник. Под одеялом рядом с Анной было тепло, Александр Петрович придвинулся к ней вплотную и почувствовал, что все его волнения были напрасными и несправедливыми, под одеялом рядом лежала Анна, его Анна… тогда он подумал, что больше с ней никогда не расстанется, что не нужна ему отдельная спальня и хорошо, что он не спросил про рояль: «Понятно, что продала, – нужны были деньги!» – и заснул.
Глава 12
Когда в дверь тихо постучали, Александр Петрович не проснулся, а только повернулся на бок, лицом к окну. Анна проснулась.
– Да, Сашик, входи, – сказала она, но тут же опомнилась и попросила почти шёпотом: – Подожди, сынок! Подожди! Я сейчас к тебе сама выйду!
Она лежала под лёгким покрывалом с голыми руками и плечами и согнутой в колене, неприкрытой ногой; её ночная рубашка висела, перекинутая через спинку стула. Раньше, если она не вставала до того, как проснётся сын, он приходил к ней, заспанный, и ложился рядом, это стало привычкой. Он снова засыпал «у мамы под бочком» и спал ещё полчаса или час, пока не приходило его время вставать. Она же поднималась, готовила завтрак и только потом будила сына. И никогда не спала голой. Сейчас она вовремя опомнилась и поняла, что была права, что попросила Сашика не входить.
Александр Петрович ещё спал, Анна повернулась к нему и обняла. «Сколько я тебя ждала, а сейчас не пустила к тебе сына! Это не важно, что вы – отец и сын! Сашик никогда не видел в доме мужчину, а тем более в одной постели со мной. Не хочу, чтобы он начал ревновать и у вас испортились отношения. Пускай сначала привыкнет! А от себя я тебя больше не отпущу!» Она села, спустила с постели ноги и накинула рубашку. Всё правильно, стрелки часов показывали семь утра, это было обычное время, когда Сашик просыпался и начинался их день. Она встала, одёрнула застрявшую на бедрах ночную рубашку и подошла к будуару: «Дождалась! Я дождалась!» Она не спала почти всю ночь и слушала, что ей рассказывал Александр, и только к утру позволила сну настигнуть себя. Когда уснул Александр, она не помнила.
Деревянный палисандровый гребень легко расчёсывал волосы, через зеркало Анна смотрела на спящего мужа. «Господи, сколько же ты вытерпел, пока…» Она надела мягкие туфли с белой выпушкой и тихо вышла из комнаты.
Стук в дверь Александра Петровича разбудил. Он сразу понял, что это был сын, и что своим появлением в доме он, наверное, что‑то нарушил, и что Сашику он хотя и отец, но при этом все же незнакомый мужчина, а отцом ему ещё надо стать. Поэтому, чтобы не нарушить их привычный распорядок, он сделал вид, что спит. Он просыпался и до этого, его сон был лёгкий и тревожный: каждый раз, очнувшись, он не понимал, где находится, но это было не купе, и не Мишкино зимовье, и не тайга, через которую он ехал на телеге. И тогда он с облегчением обнаруживал, что лежит раздетый, не в брюках и не в сапогах, и даже не в онучах, а на мягкой свежей постели, в комнате с белыми стенами не из брёвен, между которыми свисают мох и бороды пакли. Тогда он рукой под покрывалом нащупывал бедро жены, гладил её тёплую гладкую кожу, боялся разбудить и не мог перестать этого делать. И тогда сознание открывало, что он дома; и ему не хотелось снова засыпать, чтобы проснуться где‑то далеко или быть ещё в пути.
Он слышал, как Анна вышла.
Сашик сидел на кровати и смотрел на маму, Анна подошла к нему, присела на корточки и прижала к груди его голову.
– Сашик, ты рад, что папа вернулся? – спросила она и посмотрела сыну в глаза.
– Конечно рад, мамочка! Я же его сразу узнал, он как на фотографии, он совсем такой же…
Анна вытерла слёзы.
– Ты почему плачешь, мамочка? Папа точно такой, как ты мне рассказывала… Можно мне к нему?
– Это от радости, сынок, это от радости! Подожди, пусть он немного ещё поспит, он так долго к нам ехал!
– А можно я покажу ему, как я его нарисовал?
– Можно, но чуть позже, когда проснётся, хорошо? А почему ты вчера не показал?
– А я забыл, а ночью вспомнил!
– Конечно, покажи, а сейчас одевайся!
Анна вышла из детской, взяла рукомойник, перекинула через плечо полотенце, налила в фарфоровый кувшин воды и тихо внесла всё это в спальню. Александр Петрович не спал, он сидел на высоко взбитой подушке и, когда она вошла, протянул руку.
– Подойди ко мне, – попросил он. – У нас дверь не запирается?
– Нет! – тихо засмеявшись, ответила Анна и поставила рукомойник и кувшин на подоконник. – Мне не от кого было её запирать! Дома я да Сашик. – И она присела на край кровати.
Александр Петрович смотрел на неё не отрываясь.
– Ты что? Почему ты на меня так смотришь? – тихо спросила она.
– Я любуюсь тобой! – И он притянул её к себе.
За дверью послышались шаркающие шаги, но это был не Сашик, потом хлопнула дверь, в ванной комнате застучал железный носик умывальника и раздалось громкое сморкание и прокашливание горлом.
Они засмеялись в подушки.
– Какой он смешной, этот Кузьма Ильич! Где ты его взял?
В дверь постучали настойчиво.
– Иди к нему, он тебя всё утро ждёт, – прошептала Анна и сказала громче: – Сейчас, Сашик, сейчас папа к тебе выйдет!
Через несколько минут Анна стояла у зеркала и осматривала себя; она успела причесаться, надеть корсет и шуршащую нижнюю юбку с широким поясом. Корсет, волосы и юбка были одного оттенка – тронутая солнцем blonde. Лицо, плечи и открытые руки были белые, даже немного бледные, и она их никогда не пудрила. Она посмотрела на кисти рук, только что намазанные кремом, от этого в спальне легко пахло лавандой, сегодня её руки уже не горели болезненной краснотой. Анна немного растянула шнуровку на корсете и оправила юбку. За глаза её фигуру сравнивали с фигурой Иды Рубинштейн и шептались, что ей надо бы немного поправиться, а ей нравилось, она чувствовала себя лёгкой. И Александру нравилось, он говорил, что она светлая и воздушная, «как облачко». Корсет слегка жал, и она ещё немного растянула шнуровку и подтянула его за верхнюю кромку, подняв грудь. «Сейчас я уже не Ида Рубинштейн…» – подумала она, поставила ногу на пуф и стала надевать чулок. Она знала, что после родов немного налилась, и в груди, и в бёдрах, и очень боялась, как к этому отнесётся Александр. «А он, по‑моему, даже не заметил или промолчал». Анна выпрямила одетую в чулок ногу и легко повернулась коротким фуэте. Когда в танце «Семи покрывал» на сцене появлялась Ида Рубинштейн в роли Саломеи, служанки помогали ей выйти из паланкина и освобождали от лёгких полупрозрачных шалей, обёрнутых вокруг её стройного, необычно худого тела, и вот остаётся последняя шаль, самая прозрачная, полуобнажённая Ида – застывшая хрупкость, – она отбрасывала от себя и эту…
«А Саша рассказывал, что мужчины в партере в этот момент начинали шевелить пальцами!..»
…Ида открывала ногу, потом другую, «длинную и стройную, более чем у сказочных образов…».