– Господи, – сказал Тимми. – Как будто мы в Диснейленде.
– Но ведь здесь лежат мертвые люди. У меня все внутри обрывается, стоит только подумать об этом... у меня даже кольца в сосках дрожат.
– Ага, – рассеянно отозвался Тимми.
– Tante Amelia! Wo bist du? [14] – прокричала Памина. Ее голос отдался дрожащим эхом. Она подошла к ближайшей двери и открыла ее. Там, за дверью, были ровные ряды надгробий. Целая стена из небольших мраморных плит – в несколько рядов, почти от пола до самого потолка. Как абонентские ящики на какой‑нибудь почте в загробном мире, подумал Тимми... кое‑где лежали цветы и венки.
– Наверное, здесь хоронят кремированных, – сказал он.
– Да, – сказала Памина, – здесь и кремируют, и хоронят, и все что угодно.
Тимми открыл другую дверь. За ней был сад. Статуя крылатого юноши взирала с высокого постамента на дикое буйство цветов. Чуть подальше, под ровно подстриженными деревцами, располагались каменные надгробия, над некоторыми возвышались фигурки маленьких детей. Луна освещала сад сквозь стеклянную крышу. Где‑то тихонько позвякивали колокольчики. Приятный голос начитывал детские стишки. По крошечному озерцу бесшумно скользила красиво раскрашенная лодочка, как в детском парке аттракционов. Как здесь красиво, подумал Тимми. Самое лучшее место, чтобы похоронить своего ребенка...
– Из одного замка Синей Бороды в другой, – сказал он с нервной усмешкой. Памина прикоснулась к его руке, и он вздрогнул. – И все‑таки где же все?
– Может, за следующей дверью.
Следующая дверь вела в небольшую комнату, заставленную торговыми автоматами: «кока‑кола», кофе, сандвичи с ветчиной. Тимми вдруг понял, что проголодался, но, к сожалению, у него с собой не было мелочи – только банкноты в сто марок.
|
|
За четвертой дверью был чулан. Когда Тимми открыл эту дверь, из‑за нее вывалился труп охранника.
Он был совсем голый. Но Тимми понял, что это охранник, потому что его форменная одежда лежала, аккуратно сложенная, на полу. Сверху лежал бумажник, на бумажнике – какая‑то карточка: то ли кредитка, то ли такой новомодный электронный ключ от номера в гостинице. Тело охранника было мягким и вялым. В нем не осталось ни капли крови. На шее виднелись две круглые красные ранки, а сама шея была совершенно определенно свернута. Его бедра были испачканы мочой и спермой. Похоже, он умер счастливым.
Тимми рассматривал это обескровленное тело с профессиональным интересом специалиста, кое‑что понимавшего в данном вопросе, а потом он услышал какие‑то странные звуки. Памину рвало.
– Прошу прощения, – выдавила она. – Никогда бы не подумала, что мертвецы могут выглядеть так... омерзительно.
– И ты еще говоришь, что хотела бы стать вампиром?
– Не смешно! Мы тут с тобой обошли уже половину этого парка аттракционов для мертвецов, а ты еще надо мной издеваешься!
– Прости, пожалуйста, – сказал Тимми и взял Памину за руку. Ее рука дрожала. – Пойдем. Хит с Пи‑Джеем будут с минуты на минуту. Но нам все равно нужно найти твою тетю.
– Я уже в порядке, – сказала Памина, но Тимми видел, что ей пришлось сделать огромное усилие над собой, чтобы побороть отвращение. – Почти в порядке. И да, я хочу стать вампиром. – Она посмотрела ему в глаза, и впервые за все это время он уловил в ее взгляде проблеск вечной пустоты и подумал: она знает что‑то такое, чего я не знаю, она видела что‑то...
|
|
Следующая дверь. Это был лифт, который вел... только вниз.
Они вошли в лифт. Как оказалось, под мавзолеем было несколько подземных этажей, обозначенных как B1, B2 и так далее. Но для того чтобы лифт остановился на самом нижнем, где располагался легендарный «Лабиринт», надо было вставить в отверстие специальную карточку.
– Как в «Шератоне», когда надо попасть на этаж для персонала, – сказал Тимми.
– Наверное, это еще одна шуточка этого американца.
– Надо вернуться и взять карточку у охранника. Я почему‑то уверен, что ее специально подбросили, чтобы мы обязательно ее нашли.
– Как будто мы в настоящем лабиринте... ну, как в древнегреческой мифологии. И мы должны найти нить, чтобы привязать ее к двери. Привяжем и будем разматывать на ходу, чтобы не заблудиться. А потом нам придется сразиться с Минотавром и... что там еще было? Ой, прости, у нас в Германии в школах преподают классику... а ты же скорее американец, со всеми твоими «Шератонами» и Диснейлендами.
Тимми рассмеялся.
– Знаешь, я забыл больше классики, чем ты прочитала за всю свою жизнь.
Лифт ехал быстро, под траурные напевы, льющиеся из невидимого динамика. Наконец они спустились на самый нижний этаж. Двери открылись. Тимми с Паминой вышли из лифта и оказались как будто в известняковой пещере. Тимми оставил карточку в лифте, надеясь, что Пи‑Джей и Хит сообразят, где они.
Единственным источником света было какое‑то непонятное фосфоресцирующее пятно. Сталактиты и сталагмиты отбрасывали длинные тени. Было прохладно и влажно. Где‑то гудели какие‑то механизмы. Наверное, это и было то место, где хранятся тела, ожидающие погребения. Родная земля, куда должна была вернуться Амелия Ротштайн.
|
|
– Страшно? – спросил Тимми.
– Так же, как и тебе, – огрызнулась она.
Да. Все правильно. Холодок, пробежавший по телу, – это не только из‑за холодильников. Был еще и другой холод... внутри... как кусок льда, вдавленный в основание шеи. Это был страх. Тимми и раньше чувствовал что‑то похожее. Еще когда был вампиром. Но это был чужой страх – страх его жертв.
– Пойдем, – произнес он охрипшим голосом.
На полу были нарисованы стрелки, которые вели сквозь лабиринт известняковых колонн. Они прошли через грот, залитый пурпурным светом. Пол шел под уклон. Все время – вниз. Им встретилась ниша, где был оборудован алтарь какого‑то рогатого бога. Пахло ладаном. Очень скоро им стало казаться, что они ходят по кругу. Вот тут они, кажется, уже были... да, вот он снова, пурпурный грот... или это уже другой? Они спускались все ниже. Становилось все холоднее.
– Как в холодильной камере для мяса, – сказал Тимми.
– Не напоминай мне, – попросила Памина. Тимми удивился: неужели ее воспоминания настолько болезненные? Она вся дрожала и отводила взгляд.
Они продолжали спускаться. Теперь до них доносился легкий запах лекарств... кажется, формальдегида... бальзамирующей жидкости. Их дыхание вырывалось маленькими облачками пара, зависающими в плотном воздухе. Они продолжали спускаться. Интересно, подумал Тимми, это естественные пещеры или же творение рук человеческих, странный каприз американского предпринимателя? Проход постепенно начал расширяться. В углублениях в стенах виднелись какие‑то металлические шкафы с выдвижными ящиками, по размеру – как раз для трупов. Это был морг. Запах формальдегида стал сильнее. И сквозь него пробивался еще один...
– Чувствуешь запах? – спросил Тимми. – Мы отрываемся от реальности.
– В каком смысле?
– Плотность реальности ослабевает. Понимаешь, есть такие места, где материя, из которой сделан физический мир, как будто истончается. В моем старом доме в Лос‑Анджелесе был чердак, где тоже было такое вот истончение реальности. Там были коридоры и двери, что вели прямиком из реального мира в мир снов. Но не моих снов – чужих. Вампиры не спят и не видят снов. Но они могут проникнуть в чужие сны; воплотить в себе образ чужих фантазий... да, именно так.
Памина еще крепче сжала его руку. Казалось, ее успокаивали все те вещи, о которых он ей рассказывал, словно они были знакомы ей еще с самого раннего детства. Они повернули за угол, и перед ними открылась целая вереница дверей, за каждой из которых были мертвые люди: лежащие на постаментах, подсоединенные к каким‑то машинам, как в фильме про Франкенштейна, плавающие в плексигласовых ваннах. Тимми снова пробрал озноб. Ему было страшно, по‑настоящему страшно. Но он должен был справиться со своим страхом. Тем более что он не увидел здесь ничего нового для себя.
– Интересно, долго еще до Амелии? – сказал он. Слишком громко. Его голос отдался звенящим эхом. Когда людям страшно, они стараются говорить громче, чтобы отогнать страх.
– Она дальше. Я ее чувствую.
Тимми с удивлением взглянул на Памину. Неужели она и вправду чувствует что‑то такое, что ему недоступно?
Еще ниже. Еще. Скрипучие ступени и паутина. Стены из серого камня забрызганы кровью. Еще ниже. Биение кожистых крыльев. Шаткий мостик над пропастью черного пламени. Еще дальше – вниз.
– Мне страшно, – прошептала Памина.
Еще ниже. Музыка в стиле нью‑эйдж, сопровождавшая их на протяжении всего пути, расплылась, как пятно, сбилась в тугой комок какофонии. А потом сквозь этот хаос пробилась песня...
– О, ты, прекрасное Искусство...
– Это она, – сказала Памина.
– Это Шуберт, – сказал Тимми. Эту самую песню Амелия пела в оранжерее, в доме престарелых. Хвалебная песнь Шуберта, посвященная музыке, единственному из всех искусств, которое способно умиротворить ярость души человеческой и утолить ненасытный голод вечности. И Тимми об этом знал не понаслышке. Тогда, две тысячи лет назад, он бы, наверное, просто не выжил без этого чудесного дара – музыки. Озеро пламени. Веревки моста под ними загорелись.
Быстрее, быстрее!
Песня звала их, отгоняя страх. Они ступили на край обрыва в тот самый миг, когда пылающий мост улетел в пустоту. И вот они уже снова в оперном театре – каким он был пятьдесят лет назад, – в маленькой гримерке Амелии. Все здесь было таким же, как и полвека назад: облупившаяся позолота на крыльях двух ангелочков, стоявших по обе стороны зеркала на туалетном столике... бугорчатый диван... кроткий лик святой Цецилии на стене, дырка на рукаве у которой топорно заделана с помощью клейкой ленты. Звук шел откуда‑то снизу, скорее всего из той комнаты, где певцы распевались перед спектаклем. Все было точно таким же... вплоть до мельчайших деталей... даже запах пыли... кроме...
На диване лежала голова седой женщины. Без глаз. Жемчужное ожерелье, которым ее задушили, запуталось вокруг морщинистой шеи, впившись в торчавшие наружу позвонки. И нигде – ни одной капли крови.
Под картиной, в луче желтого света, лежало туловище, завернутое в черный атлас и норку. На туалетном столике лежали оторванные руки, прикрытые копией картины Дюрера.
Памина закричала.
Музыка смолкла, и тут же распахнулась дверь; за ней стояла Амелия – уже не старуха с усталым потухшим взглядом, а скорее дама в годах, с гордой осанкой и горящими глазами, – аккуратно стирая последнее пятнышко крови с губы носовым платком.
– Тише, Пами, тише, – сказала Амелия. – Я стала такой, какой ты тоже мечтаешь стать. Неужели ты мне не рада?
– Наверное, рада, – растерянно проговорила Памина. Но в ее голосе явственно слышалась горечь. – Просто это должно было случиться со мной. Не с тобой.
– Все, что случается с нами, – сказала Амелия, – оно не случайно. Все предначертано судьбой. – Она развела руки в стороны, демонстрируя платье, залитое кровью. – Все началось очень давно, когда в оперном театре появился Конрад Штольц, чтобы петь маленького пастуха в «Тоске». Ты приходил ко мне в эту самую комнату... я специально восстановила ее для тебя из наших общих воспоминаний... вот почему все здесь выглядит так знакомо. Ты сделал мне бесценный подарок, Конрад... наверно, ты предпочел бы, чтобы я звала тебя Тимми, но для меня ты всегда будешь Конрадом Штольцем... я была одинокой женщиной... всю жизнь я таилась и пряталась, как забитый ребенок, и все из‑за родственников... из‑за отца... они вечно пугали меня, что меня обязательно предадут мамины друзья, которые знали ее тайну... уже после войны я выдавала фамилию отца за сценический псевдоним... мне бы хотелось об этом забыть, навсегда... я была так одинока... а ты... ты что‑то затронул во мне. Да, ты подарил мне такое пронзительное сексуальное наслаждение, которого я никогда не могла повторить... ни с одним человеком... твоя холодная кожа на пылающей страстью моей, ледяная змейка твоего языка в моем окровавленном лоне... а потом ты ушел из театра, и я уже никогда не испытывала оргазма... ни разу. Хотя я потом вышла замуж и родила детей. Да, Памина, я знаю. Ты тоже была с ним... но тебе досталось жалкое подобие того, кем он был раньше. Конрад... я знаю, ты жалеешь, что переделал свою судьбу. Ты не можешь быть человеком, и ты это знаешь... и тебе никогда не узнать наслаждения, какое испытывает мужчина, когда он с женщиной... тебя лишили этой возможности еще в детстве... Но теперь я могу расплатиться с тобой за тот дар, который ты сделал мне пятьдесят лет назад... могу вернуть тебе твое бессмертие. Всех остальных я убила, я свернула им шеи, разорвала их тела на части, чтобы они не смогли возродиться к не‑жизни, но ты... ты, Конрад, ты будешь моей любовью, моим ангелом, моим священным супругом. У нас будет целая вечность, чтобы насладиться друг другом. О, мой маленький Конрад, иди ко мне. Тимми взглянул ей в глаза и увидел тот самый чарующий взгляд, которым он сам столько раз околдовывал своих жертв. Он почувствовал, что уже поддается. Как просто, оказывается, быть жертвой, а не изощренным хищником... как легко упасть в этот вихрь обольщения, потерять всякую волю к жизни... так вот что чувствовали мои жертвы, с удивлением подумал он. Покорность, смирение, экстаз, когда нет больше боли и горечи... это как заниматься любовью... Он едва замечал Памину, которая смотрела на него с нескрываемой завистью. Глаза Амелии были словно замочные скважины, сквозь которые лился свет: белый, холодный, неописуемый.
– Неужели ты не хочешь? – прошептала Амелия.
– Не знаю, – тихо ответил Тимми... но он знал, что уже проигрывает эту битву... все вокруг словно подернулось рябью, реальность снова менялась, как сон... комната поплыла и рассыпалась пламенеющим калейдоскопом картинок из прошлого, когда он был бессмертным... пламя гибнущей Помпеи... ведьма, которую сжигали на костре... горящий театр «Глобус»... актер в пылающем парике... медведь, грызущий свои цепи в медвежьей яме... огонь на улицах Москвы, пламя печей Освенцима... огонь, бегущий по узким коридорам турецкой тюрьмы, прямиком к камере с трансильванским заложником...
– Нет знаешь! Ты ненавидишь себя, ограниченного смертным телом! Ты не Пиноккио. Как простой мальчик – ты воплощение несостоятельности... твоя музыка потеряла свою гениальность... ты даже сексом заниматься не можешь!
– Я...
И тут Памина стремительно встала между ними.
– Ты просто трус, Тимми Валентайн, – закричала она. – Ты не тот Тимми, о котором я мечтала все эти годы, когда я тайком пила кровь... Тетя Амелия, оставь его. Это за мной ты пришла, за мной.
Она бросилась к тете. Тимми смотрел на все это, не в силах сдвинуться с места, все еще пребывая во власти вампирских чар. Амелия замерла. Тимми почувствовал, что заклинание ослабло. Памина пыталась дотянуться шеей до тетиных губ – и даже пыталась открыть ей рот, помогая себе обеими руками. Она уже видела голодный блеск в глазах тети... вот сейчас, сейчас... Но страсть и ярость Памины лишь раздражали Амелию, потому что мешали удерживать Тимми под ее гипнотической властью. Она оттолкнула Памину, но чары уже рассеялись. Тимми увидел, как Памина упала на пол, или это были плиты горящего храма Исиды в Помпеях?.. Амелия вновь заглянула ему в глаза.
Иди ко мне, прошептала она. И он почувствовал этот соблазн... древнее обольщение тьмы. Он сам шептал эти слова столько раз, на самых разных языках, и они все шли к нему... его жертвы... а теперь пришло время и самому сделаться жертвой. Он нерешительно шагнул к Амелии. Она раскинула руки, чтобы принять его в свои объятия.
Иди ко мне...
Иди ко мне...
Люби меня...
Стань моим единственным...
Она улыбнулась. Тьма окружила Тимми: ее плащ, ночь, вечность. И только влажные клыки сверкают в непроницаемой черноте...
А потом – страшный грохот, как это бывает, когда в лесу падает дерево... Рот Амелии закрылся. Господи, думал Тимми, я умираю, я умираю уже в третий раз, и это будет последний раз...
Свет. Железный штырь разорвал грудь Амелии. Острый кончик окрасился черной кровью. Амелия начала падать на спину, и тут Тимми увидел Пи‑Джея, который буквально ввинчивал самодельный кол в сердце Амелии.
– Нет, – кричала Амелия. – Нет. Останови их, Конрад, останови их...
Там была и леди Хит с бутылкой в руках. Она выплеснула содержимое прямо в лицо Амелии. Кожа зашипела, пошла пузырями и почернела. Амелия упала на пол.
Пи‑Джей тут же упал на колени и набил рот вампира чесноком. Потом Хит достала из сумочки статуэтку какой‑то китайской богини и положила ее на рану в груди Амелии.
Фарфоровая статуэтка улыбалась. Она излучала странный голубой свет. Тимми видел, как этот свет словно растекся по телу вампирши, которая корчилась от боли. Свечение разбилось на сотни вспышек, и они поглотили и кожу Амелии... и ее плоть... и кости, от которых остался лишь холмик дымящегося пепла.
– Сильная штука, – сказал Пи‑Джей, – под таким покровительством ресторан наверняка процветает.
Хит убрала статуэтку обратно в сумочку. Где‑то вдали снова включилась музыка, слащавый нью‑эйдж.
– Как вы нас нашли? – спросил Тимми.
– У меня острый нюх, – отозвался Пи‑Джей. – Хорошо, что ты догадался оставить ключ в лифте.
– Но... – А как же тогда эта пещера, крутые каменные лестницы, озера бурлящей серы? Ведь все это наверняка были чары Амелии, паутина иллюзий, сплетенных специально для него...
– Я хочу стать вампиром, – сказал Тимми. – Снова. Да, я хочу стать вампиром... – И он разрыдался. Еще одно новое для него чувство.
А Пи‑Джей, который когда‑то был врагом мальчика‑вампира, обнял его, и принялся успокаивать, и вытирать ему слезы, и говорить ему тихо и ласково, словно любящий отец:
– Все в порядке. Все хорошо. Прошлое просто не может взять и разом исчезнуть. Нужно, чтобы прошло время...
Тимми сел на то, что в иллюзорной гримерке было диваном. Сейчас он видел, что это кресло. Он огляделся. Белые стены. Резкий запах формальдегида. Металлические столы. На столах – трупы. Некоторые накрыты белыми простынями, некоторые – нет. Леди Хит помогала Памине подняться; на лбу у девочки красовался синяк, руки были исцарапаны в кровь.
– Вы убили ее, – тихо сказала Памина. – Почему?
Тимми не смог ей ответить. Он знал уйму ответов на это вопрос: вампиры – это такая дрянь, вампиры – это воплощение зла, они заражают весь мир, как чума или СПИД, их надо остановить, уничтожить... но он знал и то, что между вампиром и его жертвой существует некая связь... чувство, похожее на любовь. Хотя почему «похожее»? Это и есть любовь. И сейчас он оплакивал именно эту любовь – женщину, что когда‑то была его другом, а теперь безвозвратно ушла. Умерла уже по‑настоящему. Насовсем. Он потянулся к Памине, чтобы разделить с ней свою скорбь, но она оттолкнула его.
– Что в тебе есть такого особенного? Почему все тебя любят? – сказала она. – Это должно было быть мое бессмертие. Ты украл у меня мою тетю Амелию.
Она стащила простыню с ближайшего трупа и уткнулась в нее лицом, безутешно рыдая, а Тимми не мог даже вмешаться в ее одиночество. Чуть позже Пи‑Джей и Хит отвели их обоих к лифту, потом – вверх в фойе, с его памятником жертвам холокоста и дверьми, как в замке герцога Синяя Борода; и так, в полном молчании, они все вместе вернулись в отель.
Часть третья
Какая дивная у них музыка [15]
«Зачем есть ад?»
Сказал поэт
Он не сказал,
Зачем есть ад
«Я не ушел»
Сказал поэт
Но я ушел
И нет пути домой
Тимми Валентайн
Путешествуя в ночи
Ночной поезд
Что‑то пришло на мобильный факс. Экран высокого разрешения, миллионы оттенков серого... почти такого же хорошего качества, как фотография. Потрясающе. Все эти устройства... просто потрясающе. И особенно сейчас, когда они мчались на север через всю Германию... телефон соединял его с прошлым. Пи‑Джей уже заказал билеты на самолет, но Тимми настоял на том, чтобы поехать на поезде, хотя при этом у него оставалось всего три часа, чтобы подготовиться к следующему концерту.
– Доставь мне удовольствие, Пи‑Джей, – сказал Тимми, – ты же знаешь, как я люблю поезда и железные дороги...
Едва войдя в вагон, Тимми принял валиум и ушел спать в свое купе. Заснул он мгновенно. Памина поехала с ними: уставшая, замкнутая, но все равно отметавшая всякие предложения вернуться домой, к папе с мамой. Всю дорогу до Мюнхена она сидела, молчаливая и подавленная, а потом тоже приняла несколько таблеток и легла спать. Они все ехали в одном вагоне, где с обоих концов коридора стояло по телохранителю. Кажется, впервые с тех пор, как Хит прилетела из Таиланда, они вот так сидели все вместе, ничего не говорили и просто смотрели, как за окном пролетает ночь.
И тут зажужжал мобильный факс.
– Это скорее всего моя мама, – сказала Хит. – Все никак не наиграется со своим факсом...
Пи‑Джей взглянул на бумагу, выползшую из аппарата. В лунном свете было видно, что это не текст.
– Это картина... похоже... да, это новая картина Лорана МакКендлза! – сказал Пи‑Джей. – Вот же работает человек...
Обнаженная женщина лежит на полу у распахнутого окна, за которым льет дождь. У нее на груди, прямо над сердцем – татуировка. Еще одно сердце, пронзенное колом, и три капли крови. Кожаная куртка брошена на пол, усыпанный осколками разбитого дешевенького магнитофона, с какими мальчишки шляются по подворотням. На стене, – постер с рекламой последнего альбома Тимми Валентайна «Vanitas»; на постере Тимми стоит перед картиной Лорана МакКендлза, первой из серии о мертвых желтых женщинах... а сбоку, на дальней стене, – тень человека, который присутствует в комнате, но которого на картине не видно... может быть, тень самого Лорана МакКендлза, который был там, когда совершалось убийство... и в то же время его там не было... и да, конечно же, тело женщины – полностью обескровлено...
– Забавно смотрится. В черно‑белом изображении, – сказала Хит, отрывая листок. – Смотри... там еще один лист... что‑то написано от руки.
Хит и Пи‑Джей.
Ну как, вы уже насладились этой презренной копией? Я закончил картину, и теперь хочу лечь, и заснуть, и проспать миллион лет. Я просто в восторге от предложения Коркорана. Лишние деньги – они никогда не лишние. Тем более что я бы хотел на какое‑то время завязать с работой. Я просто забьюсь в свой плавучий дом, включу двигатель и уплыву... куда‑нибудь. Например, в Индонезию... очень даже милая страна... и там все примитивнее, чем здесь. Или, может, в Борнео. Бля, да хоть в Новую Гвинею. Кстати, не там ли сожрали одного из детей Рокфеллера? Вы меня представляете среди дикарей‑каннибалов? «Миштер МакКендлза откинул копыта». Великолепно, мать твою за ногу. Тот, кого коснулась десница Господня, уже никогда не станет таким, каким он был раньше. Вы же знаете, что я сумасшедший, да? Может быть, раньше я и притворялся, но теперь‑то уж точно сошел с ума. Юппиии‑йей‑йя! Скучаю, люблю, Лоран МакК.
– О как, – только и смог сказать Пи‑Джей.
– Надеюсь, с ним все в порядке, – сказала Хит. – Но, знаешь, он был одержим Эйнджелом. Временами казалось, что у него в голове не оставалось вообще ничего от Лорана, один только Эйнджел.
– Тогда я уже вообще ничего не понимаю. Почему ты хранишь этот амулет? Тебе надо избавиться от него. Смой его в унитаз или выброси в окно.
– Не могу. Я тоже им одержима время от времени; ему нужно куда‑то добраться, и мне иногда кажется, что я – всего лишь поезд, а он – пассажир, оплативший полную стоимость проезда, чтобы быть уверенным, что он сможет доехать туда, куда нужно.
– Но это же не похоронный поезд. И мы не несемся на всех парах к Перевалу Кассандры. – Он хотел рассмешить ее, но она не видела этот фильм. – Кстати, ты знаешь, что мы видим Тимми в последний раз... он подписал с Гилером договор, что на концерте в Бангкоке он мистическим образом исчезнет в облаке дыма.
– Зачем?
– Господи, кто бы знал. Объемы продаж... какие‑то статьи в «Weekly World News»... никто не знает.
– Но ведь Тимми больше не надо исчезать каждые пару десятков лет. Ему больше нечего прятать. Он постареет. Он...
– Знаю. Но на этот раз действо с исчезновением связано с его собственной безопасностью; все завязано на деньгах, на самых обычных деньгах.
– И что Тимми думает делать потом?
– Кто его знает. Может, захочет опять поменяться с Эйнджелом Тоддом.
– Не шути с такими вещами...
– Я и не собирался...
– Тс‑с‑с.
Было самое время заняться любовью, что они и сделали; но потом, когда все закончилось, Пи‑Джей задумался – почему то, что когда‑то казалось таким волшебным, почти сверхъестественным, вдруг становится совершенно обыденным, даже формальным. Они оделись и сели у окна. Поезд подходил к станции в каком‑то маленьком городке, где они должны были сделать остановку. Пи‑Джей пришел к выводу, что всему виной – этот чертов амулет. Амулет встал между ними. Как будто их любовь была электрическим током, а амулет замыкал его на себя.
– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказала Хит. – Но ведь это не навсегда. Когда‑нибудь страх пройдет.
– Все это так странно... Помнишь, в Узле, когда мы победили Симону Арлета и все ее демонические силы, тогда у нас у всех были магические способности... у меня – видение... у Тимми – силы теней... сегодня мы тоже победили вампиров, но теперь мы обычные люди.
– У нас есть магия... статуэтка, святая вода.
– Да, но это всего лишь вещи. Магия уже не идет из нас самих. Лоран МакКендлз написал свою последнюю картину, так что вдохновение покинуло и его. Твой ajarn умер. Никакой магии не осталось. Даже в том, как мы занимаемся любовью, – добавил он с горечью.
– Значит, – сказала Хит, – нам надо снова ее найти.
– Но где?
– Где ты нашел свою магию в последний раз?
– Где‑то там. В одиночестве. В пустоте. Но пустоты больше нет.
– На твоем месте я бы не была так уверена, – сказала Хит, и Пи‑Джей понял, что она права. Та пустота была страшной, и он не был уверен, что ему хватит смелости, чтобы вернуться туда, назад, в эту пустошь. В конце концов, он уже не тот мальчик, каким был когда‑то. Респектабельные владельцы галерей не бродят полуобнаженными по лесам в поисках своего счастья. Ну, может, и бродят, но только в каком‑нибудь лесопарке, с экземпляром «Железного Джона» в портфеле. "Где тот ребенок, которым я был? – Пи‑Джей усмехнулся. – Господи, кажется, я превращаюсь в мудацкого яппи. Или даже еще хуже – как это там называется – дзиппи – такое вот сокращение от zen inspired professional pagans, профессиональных язычников, вдохновленных дзеном. Ох‑ренеть. Как такое возможно, чтобы доход, исчисляемый шестизначными цифрами, испортил человеку душу за какие‑то год‑два? А с Тимми все должно быть еще хуже – у него этот доход исчислялся уже семизначными цифрами. Или еще больше, – подумал Пи‑Джей, – если принять во внимание, что он наверняка сделал какие‑то накопления за эти девятнадцать с половиной веков".
– Пи‑Джей? – тихо позвала Хит.
– Да?
– Мы можем попробовать еще раз, если хочешь.
Она улыбнулась ему, такая красивая в лунном свете. Ее глаза сияли, и она была так печальна, и хотя ее губы источали манящее наслаждение, он не смог сдержать слез.
Они опять занялись любовью, но даже на пике наслаждения Пи‑Джей смотрел на луну и мучился вопросом, как вернуть себе силу видения.
Тени
В этом кошмаре не было страшных чудовищ. Это был сон пустоты, абсолютной, всепоглощающей пустоты – Vanitas с последнего альбома Тимми Валентайна. Вакуум. Бездна. Великое ничто. Самое страшное, что только может быть в этом мире.
Она проснулась от собственных криков.
И совершенно одна.
У Памины было отдельное спальное купе. Да, целое купе для нее одной. Прямо между купе Тимми и Пи‑Джея с Премхитрой. Она не включила лампу; серебристый свет луны заливал тесное пространство. На спальном месте, которое располагалось прямо над ней, грохотал багаж. Поезд въехал в туннель: внезапная тьма, которая поглотила все, вернула ее в кошмар сна; так что Памина едва удержалась, чтобы не закричать.
Она, может, и закричала бы, если бы не услышала шепот.
Памина, Памина.
Это был голос Тимми Валентайна, но не того, который спал в соседнем купе. Ну вот, опять... Словно падение в бездну ада, как будто с нее не достаточно тех похорон... словно она снова смотрела на то, как они обращают ее тетю Амелию в горстку праха... это горькое чувство, что все ее предали, не дали ей сделать то, чего она так хотела... о чем мечтала всю жизнь...
Памина.
Зачем он вернулся, этот голос? Чтобы мучить ее?
Зачем?
Они выехали из туннеля, лунный свет снова залил купе. Из окна открывался вид на реку. На другом берегу виднелись ряды невысоких промышленных зданий, дымивших в ночи. Поезд ехал бесшумно и мягко, словно все это происходило во сне. Может быть, я еще не проснулась по‑настоящему, подумала Памина, может быть, мне просто снится, что я проснулась там, в том кошмаре...