Таинственный визит. Архитектурная прогулка по Башне Юнга
Джудит А. Сэвидж
Марк Ларсон
Джудит А. Сэвидж, член Межрегионального общества юнгианских аналитиков (IRSJA), г. Сент-Пол (США).
Марк Ларсон, архитектор, г. Миннеаполис (штат Миннесота, США)
Марк Ларсон. Введение
Дом – это место, где начинается и заканчивается наш день. Дома формируют наш образ жизни и предоставляют пространство, в котором разворачиваются наши отношения. В домах мы готовим еду и едим, спим, размножаемся, учимся, растим детей, храним имущество, планируем будущее и взаимодействуем. Они служат рамкой для нашего взгляда во внешний мир и в то же время обеспечивают интимную закрытость нашей внутренней жизни. Парадоксальным образом они таят наши глубочайшие секреты и одновременно через свой облик открыто предъявляют миру наши ценности, вкусы и социальный статус. И хотя дом – это нечто очень личное, сегодня мало кто из нас прикладывает руку к проектированию и строительству собственного дома. Мы скорее уподобимся находчивому крабу-отшельнику, который просто переезжает в раковину получше из тех, что оказываются доступны. В создании жилища на свой вкус мы полагаемся на умение архитекторов, подрядчиков и дизайнеров. Мы мечтаем об идеальном доме, в котором мы смогли бы жить полной жизнью, в гармонии с окружающим пространством. Журналы, газеты и телевидение с утра до ночи готовы рассказывать истории о таких зданиях. Путешествия по домам богатых и знаменитых удовлетворяют наш вуайеристский интерес к разглядыванию чужой жизни. Не так давно появилось даже название для всей этой шумихи и жажды шикарной, соблазнительной архитектуры: «яппи-порно». И все же, это нормальный человеческий интерес – знать, как живут другие. Это особенно верно в отношении Боллингена – места, глубоко связанного с личностью Карла Густава Юнга.
Дома выражают человеческую индивидуальность. Боллинген и Грейсленд[1], Маунт-Вернон[2] и дом Анны Франк притягивают тем, что как будто обещают рассказать нечто важное об их владельцах, а также о нас самих. Архитектура – это язык, который рассказывает о людях и культуре, чьей производной он является. Так и Башня Юнга раскрывает многое и об этом человеке, и о его времени. «Башня сразу стала для меня местом зрелости, - писал он. – материнским лоном, где я мог сделать тем, чем я был, есть и буду. Она давала мне ощущение, будто я переродился в камне. […] Я строил как бы во сне. Только потом, взглянув на то, что получилось, я увидел некий образ, преисполненный смысла: символ душевной целостности»[3] (Юнг, с.221).
На фоне дивных окрестностей - берегов Оберзее и панорамного вида Гларнских Альп на горизонте - дом не блещет роскошью. Это удобное строение в средневековом духе, напоминающее небольшой замок с его башнями, арками и внутренним двором. Приватность – главная идея крепости. Она построена как уединенное убежище и напоминает скорее монастырь, чем место отдыха. Вид на прекрасное озеро загорожен стенами внутреннего двора и крышами. Необычного вида башни придают строению одухотворенность по контрасту с грубой отделкой дверей и каменных стен.
И все же, хоть Боллинген и овеян славой своего владельца – одного из самых влиятельных мыслителей двадцатого века, это еще и просто объект недвижимости. «Дом мечты» Юнга можно с тем же успехом описать на языке риелторов:
Это уютное владение площадью 2300 квадратных футов[4] с 5 спальнями, 2-башенное, расположенное на берегу живописного Цюрихского озера. Вас ожидают простое кухонное хозяйство, личный кабинет, туалет, устроенный по старинке во дворе, комнаты с печным отоплением. Огороженный двор, причал для яхты и большой запас дров станут приятным дополнением для счастливого покупателя. Добро пожаловать домой в Боллинген!
Это удивительный пример судьбы одного дома. Юнга начал строить его в 1922 году и четырежды что-то добавлял или убирал из постройки в течение тридцати лет, изменяя ее форму, словно следуя показаниям барометра внутренней эволюции. С 1956 года дом остается без изменений. Будучи знаковым объектом, он остается тайной даже спустя 43 года после смерти своего знаменитого хозяина. Он находится в распоряжении фамильного фонда, и доступ к его содержимому и даже его точные размеры и планировка закрыты для публики. Из переписки с Ульрихом Хёрни, внуком Юнга, мы узнали, что хотя фонд наследников «Erbengemeinschaft C.G.Jung» «сделал множество фотографий и компьютерных обмеров для поддержания сохранности, публикация этих данных не планируется» (личное письмо, 27 марта 2002 г.). Известно, что существовало несколько архитектурных набросков, но в опубликованной литературе обнаружились только два маленьких рисунка отвергнутого варианта (Bair, 2003, с.323, Wehr, 1989, с.68). Без чертежей и измерений, по которым можно было бы ориентироваться, мы вынуждены были гадать, какова хотя бы площадь пятна застройки и планировка.
Мы попытались совершить такое визуальное и словесное путешествие в Башню, которое уважало бы границы приватности семьи и способствовало бы более глубокому пониманию места Башни в жизни Юнга. Ее главное значение ясно звучит в ответе Юнга на вопрос, хотел ли бы он реинкарнироваться. «Если бы у меня снова был Боллинген, я бы хотел вернуться» (Hannah, 1997, с.154). В течение долгого времени мы собирали изображения из книг, видео, личных заметок. Мы опрашивали людей, которые побывали там, и летом 2003 года Джудит обошла часть башни. Просматривая литературу, мы поняли, что описания Боллингена по большей части неполны, запутанны и не упоминают важных подробностей. Пока Джудит разбиралась с фактами, я приступил к архитектурным чертежам и моделям, просчитывая не записанные нигде углы линий крыши и параметры не обмерянных помещений. В результате модели, соответствовавшие стадиям строительства Башни, были составлены из многих источников и оказались скорее интерпретацией Боллингена, чем дотошным его отображением. Эта архитектурная хронология показывает, что по мере созревания композиция претерпела много изменений, ошибок и открытий. Так обычно и бывает в процессе проектирования, но все-таки чаще это происходит на бумаге, а не на реальной строительной площадке!
Моя архитектурная работа обычно начинается с того, что есть клиент, участок и бюджет, а также чистый лист бумаги и инструменты, которые нужны для создания архитектурного плана. Но в этом проекте мне пришлось начать с уже возведенного здания, умершего в 1961 году клиента, а также фотографий и описаний в качестве опоры для моих эскизов. И к тому же никакого гонорара! Я скоро понял, что проект лучше рассматривать как процесс ваяния скульптуры, а не как конечный результат линейного, архитектурного процесса. Говоря архитектурным языком, Боллинген напоминает пластическую работу Фрэнка Гери, а не графически выстроенную строгость Фрэнка Ллойда Райта. Как и собственный дом Гери, Боллинген придумывался по ходу его возведения, его форма возникала из отношений со средой и из процесса индивидуации владельца, а не из фиксированного, заранее сделанного архитектурного плана. И с этой точки зрения Боллинген легко позволяет понять свое настоящее устройство. В этой работе я представляю собственную архитектурную интерпретацию того, что нам удалось открыть, а также то, чему я научился, как терпел разочарование и все же находил вдохновение идти дальше, пусть даже практически вслепую.
С архитектурной точки зрения, первой задачей было определить масштаб. Я ориентировался на известные размеры тела самого Юнга (шесть футов роста и примерно два фута в ширину[5]) и фотографию, где он стоит в дверном проеме основной Башни. Отсюда я начал процесс проектирования, хоть и в обратном порядке. Поскольку большинство доступных фотографий показывают конечную конфигурация дома, я начал с чертежа базовых параметров ныне существующей поэтажной планировки. Я вывел размеры участка, поэтажных планов и фасадов дома из своих расчетов их относительных размеров, собственного понимания характерных свойств строительных материалов и ориентируясь на фотографии, где Юнг стоит в дверях центральной башни. Отталкиваясь от этих чертежей, я шел то назад, то вперед по фазам строительства, пытаясь определить, как каждый из этажей выглядел в оригинале. В поисках разгадки каждого шага я воображал, что сражаюсь с теми же конструкторскими проблемами, что и Юнг, и что я сталкивался с теми же трудностями, с которыми встретился он.
Поскольку за тридцать лет он четырежды что-то добавлял или убирал в оригинальном здании, мне казалось, что этому бедному дому пришлось потрудиться и пережить много насильственных перемен. Иногда помещения буквально оказывались изолированными или неуклюже упирались друг в друга. Поскольку эволюция Боллингена не была линейным или логичным процессом, я часто, как и Юнг, чувствовал себя бессильным что-либо понять. Я мог разве что думать про эту путаницу, что лучше было бы сперва все это нарисовать, а уж потом строить! Сколь сильно меня будоражила тайна и сложность проекта, столь же сильно бывало искушение все бросить.
Как архитектор и юнгианский аналитик, работавшие совместно, интердисциплинарно, мы углубили понимание этого проекта больше, чем если бы работали поодиночке. Мы хотели бы представить вам это уникальное здание, очертить его место в истории и проиллюстрировать, как история личности может быть рассказана через конструкцию, созданную ею. Мими Лобелл писала об этом: «Как нельзя понять пчел без того, чтобы изучить улей, так нельзя понять людей без изучения архитектуры» (Lobell, 1977, с.5).
Джудит Сэвидж. Контекст и происхождение Башни Юнга
Как аналитику мне было любопытно понять, что изначально подвигло Юнга построить такое уединенное святилище. Импульс к строительству дал назревавший эмоциональный кризис, последовавший за разрывом с Фрейдом в 1912 году. Этот трудный период жизни Юнга стал известен как его «диалог с бессознательным» и, по его словам, длился с 1912 по 1917 год (Юнг, с.178). Отлученный от психоаналитического сообщества, он чувствовал себя изолированным и преданным. «После нашего разрыва все друзья и знакомые отвернулись от меня. - писал он, - Мою книгу объявили бессодержательной, меня – мистиком, тем все и кончилось. Риклин и Мэдер были единственные, кто не покинул меня» (Юнг, с.169). В результате социальной изоляции и отвержения со стороны Фрейда, его покровителя и наставника, открылись раны детства, и начался «период внутренней неопределенности». «Для меня наступил период внутренних колебаний, – писал он, – будто я утратил всякие ориентиры и не мог нащупать почву под ногами» (Smith, 1996, Юнг, с.171).
Сражаясь с захлестывающими эмоциями и образами, порождаемыми бессознательным, Юнг заключил, что его эмоциональная сохранность требует опоры на его же собственную концепцию психики. Ничего лучше тогдашняя психология предложить не могла. «Я … вспомнил идею Фрейда о следах архаического опыта, что таятся в бессознательном современного человека. – писал он. – Но… сны и мой собственный опыт убеждали меня, что это вовсе не реликвии утраченных форм, но живая составляющая нашего существа». (Юнг, с.173). Он решил, что, как шаман, должен «подчиниться собственным психическим состояниям. – писал он. - Я их любил и одновременно с тем ненавидел, но они были моим единственным достоянием. Посвящая свою жизнь их изучению, я понимал, что лишь таким образом смогу переживать свое бытие как нечто всеобщее» (Юнг, с.192).
На протяжении этих трудных лет его психиатрическая и научная практика давала ему внутреннюю, ментальную инфраструктуру, которая наряду с его колоссальной творческой силой помогла ему пережить внутренний хаос. Иначе, писал он, «я потерял бы себя во всем этом нагромождении образов. Ценой огромных усилий я старался осмыслить каждый отдельный образ, каждый устойчивый элемент бессознательного, и настолько, насколько это удавалось, упорядочить их на каком-то рациональном основании, а главное, установить их связь с реальной жизнью ». (Юнг, с.192, курсив мой).
Только после того, как нестабильность отступила, и он больше не был «пленником этой «волшебной горы», он смог объективно взглянуть на свой опыт. Первый вопрос, который он задал себе, был таков: «В чем, собственно, заключается проблема бессознательного?» (Юнг, с.205). Его захлестнули воспоминания о себе одиннадцатилетнем, строящем маленькие домики и замки из камней и грязи. Он думал: «…все это еще имеет для меня значение. Маленький мальчик созидает нечто, живет творческой жизнью, и сейчас мне недостает именно этого» (Юнг, с.174). Как ребенок, он начал строить крохотные деревеньки и каменные сооружения на берегу озера у своего дома в Кюснахте. Он спрашивал себя с удивлением: «Чем же ты, собственно, занимаешься? Строишь маленькую деревню так, будто совершаешь некий ритуал!» (Юнг, с.175).
И все же, он был уверен, что в процессе игры открывал свой собственный миф. Эта игра с камнями была ритуалом инициации, открывающим ему доступ к собственному творческому воображению, и освободила поток образов и идей, которые он добросовестно фиксировал. Как пишет Ханна, «как бы глубоко он ни уходил в процесс выражения эмоций на языке образов, он оставался внутренне спокоен и уверен» (1997, с.108). Рисунки и разговоры с внутренними фигурами занимают более 1330 страниц его Красной и Черной книг (Smith 1996, с.76) в поисках ответа на настойчиво звучащий внутренний вопрос: «А каков твой миф? Миф, в котором ты сам живешь?» (Юнг, с.172). Позднее он назвал этот период самым важным временем в своей жизни. Это был трудный эмоциональный опыт, но также и источник главных идей, развитием которых он занимался все оставшиеся годы.
Именно это желание претворять психические образы в форму и материю стало импульсом к строительству башни. В этом процессе Юнг пережил древнее архетипическое стремление уловить неуловимое, сохранить священное в надежном воплощении – в камне. История полна археологическими свидетельствами такого стремления, начиная с палеолитической Венеры Виллендорфской, каменных кругов в Северной Ирландии, Стоунхенджа и гигантских каменных истуканов на острове Пасхи. Центральная святыня ислама – черный камень в стене Каабы в Мекке. Все святыни связаны с человеческим желанием запечатлеть смысл в камне, чтобы передать следующим поколениям. Каждое конструктивное решение в Боллингене служило Юнгу для воссоздания психики в камне. Каждый установленный камень давал ему чувство того, что его идеи проясняются и становятся сильнее. Как башня замка указывает на границы его территории, так Боллинген выражал освобождение Юнга от фрейдовской догмы, давая опору для фундамента его собственных идей:
«Я не мог отделаться от ощущения, что только слов и бумаги мне мало – необходимо было найти что-то более существенное. Я испытывал потребность перенести непосредственно – в камень – мои сокровенные мысли и мое знание. Иными словами, я должен был закрепить мою веру в камне. Так возникла Башня, дом, который я построил для себя в Боллингене» (Юнг, с.219).
В Боллингене психическая реальность возникает как «место», и через исследование места мы можем вообразить созидательный процесс, происходящий в человеческой душе. На протяжении всей жизни, когда случалось испытывать трудности, Юнг «начинал рисовать или играть с камнями» (Юнг, с.175). Занятие каменщика стало его терапией. После смерти жены в 1955 году он написал: «Последние дни ее жизни, ее смерть и все, что мне пришлось передумать за это время, совершенно выбили меня из колеи. Мне стоило больших усилий вновь прийти в себя, и работа с камнем помогла мне » (Юнг, с.175, курсив мой). В ее честь он высек классический, но трогательный монумент и поставил его прямо под лоджией на внутренней территории башни, «где солнце освещало бы его большую часть дня, и если погода была хорошая, падал блик от озера» (van der Post, 1977, с.254).
Хотя он завершил строительство и поселился в Боллингене уже после кризиса, Юнг всегда считал башню памятником тому знанию, которое он извлек из болезненных переживаний. Все архитектурные решения, возникавшие на протяжении строительства, исходили из его глубокой внутренней связи с архетипическим бессознательным. Иногда словно некая невидимая рука руководила этими решениями. Только годы спустя он осознал, что строительство состояло из четырехлетних этапов, по одному на каждую составную часть здания, и тем самым олицетворяло естественную четверичность целостности.